Текст книги "Гастрольные заметки: письма к Тому"

Твоя книга «Тени Зазеркалья». «Alice in Wonderland»[7]7
   «Алиса в Зазеркалье» (англ.).


[Закрыть] – зеркало, а реальность-действительность – где найти в этой жизни? Вечный вопрос. Ведь на сцене ты переходишь с одного века на другой. Где Алла во всем этом?

Ты пишешь, что в России – «мрак и ужас» – какая перемена? Россия всегда была такая, но сейчас ужас принимает другой вид. Ведь люди не меняются: есть и всегда были добрые и плохие.

Что значит – жизнь «за скобками»? Знаю значение слов, но смысл не ясен. Может быть, это то, что происходит сейчас в России, – происходит секретно и обычные зрители не знают и не понимают смысл происходящего? «Игру» своих вождей? Если так, то в Америке то же самое! Может быть, занавес («voile») находится между чем-то, что действительно бывает, и тем, что обыкновенные (мы – простые) люди думают. Разрыв в России более грубый, чем у нас, но и на Западе мы тоже не можем продирать (pénétrer) скобки, созданные нашими властями.

Почти пять лет назад, в «Nahant» – место, где находится мой клуб и где ты раз купалась, – я вел разговор с очень мудрым человеком, открывшим (inventeur) лазерную хирургию на глазах и бывшим голландским участником в Сопротивлении (résistance) против немцев. Я попробовал (испытал) с ним мою «теорию», что, может быть, 10–15 людей принимают все важные решения по Западу (то, что находится за внешними скобками), и он согласился. Есть внутренний кружок, состоящий из нескольких людей, который контролирует все экономические решения на Западе, сказал он.

Но ты закончила экономический факультет, и думаю, что догадываешься об этом.

Твой друг Том

Ремарка

И все-таки старания Тома Батлера увенчались успехом. Директор бостонского театра, о котором Том писал раньше, прислал приглашение на «Таганку» играть в его театре «Федру». По контракту 8 спектаклей. Потом мы сыграли по его просьбе еще два.

Приехали мы в Бостон в июне 1991 года большой группой: нас – пять актеров, администратор, помощник режиссера, осветитель и радист.

Театр – «American Repertory Theater» – старый, удобный и для игры и для публики.

На «Таганке» тогда хозяина не было. Любимов – в эмиграции. Судя по моим дневникам, 23 июня он позвонил из Израиля, где тогда жил, директору театра Глаголину и просил написать письмо Ельцину с условиями его возвращения. Когда-то коллективные письма театра, Брежневу например, помогали, но в 91-м году власти было не до театров.

Поэтому наш контракт о гастролях подписывал администратор театра. И после этих гастролей у меня появилась мысль выкупить у театра «Федру».

Итак, приехали мы в Бостон. Нас хорошо встретили и разместили. Пошли все вместе в театр смотреть сцену и осветительные возможности. В прошлый приезд я видела там пьесу Стриндберга. На сцене была выгородка комнаты с большим окном – дверью на задней стенке, и там за окном шел настоящий снег (это было зимой). Очень красиво.

Поехали без Виктюка, поэтому световые репетиции приходится проводить мне.

Как-то после спектакля мне говорят, что меня ждет какая-то женщина из публики. Я ненавижу эти встречи с незнакомыми людьми, но тем не менее… Входит пожилая женщина, говорит мне о своих впечатлениях от спектакля. Я ее слушаю вполуха, наконец понимаю, что она из послевоенной эмиграции. Анастасия Борисовна Дубровская, жена какого-то мхатовского актера, игравшего в «Днях Турбиных». Она мне вкратце рассказывает свою историю и говорит: «Я хочу вам подарить вот этот кулон». И дает мне медальон Фаберже с бриллиантиками, на одной стороне которого выгравировано: «XXV лет сценической деятельности. М. М. Блюменталь-Тамариной от друзей и товарищей: Савиной, Варламова, Давыдова, Петровского». Я говорю: «Я никогда не возьму этот медальон!» Она: «Я выполняю предсмертную просьбу моей подруги, жены Всеволода Александровича, сына Блюменталь-Тамариной».

После войны, когда наши войска вошли в Германию, труп Всеволода Блюменталь-Тамарина нашли в лесу – то ли самоубийство, то ли повесили русские. А жена его, Инна Александровна, урожденная Лощилина, вместе с Дубровской уехала в Америку. Лощилина начинала как балерина, но потом обе они попали в нью-йоркский эмигрантский драматический театр, который просуществовал два года (я вообще заметила, что эмигрантские театры – в Германии, в Париже – существуют только два года. Если, по Станиславскому, обычный театр проходит 20-летний цикл, то эмигрантские живут спрессованно: собирают труппу, вроде бы появляется публика, но через два года они рассыпаются).

Когда Инна Александровна умирала от рака, она сказала: «У меня есть от мужа кое-какие вещи, я хочу, чтобы ты ими распорядилась. И вот этот медальон ты должна подарить русской актрисе, чтобы он вернулся в Россию…» Анастасия Дубровская стала ее душеприказчицей.

Выслушав этот рассказ, я сказала: «Ну хорошо. Давайте я возьму медальон, с тем чтобы потом передать молодой актрисе, или дам наказ своим родственникам – если сама не успею, чтобы была преемственность».

Я спросила, почему она решила передать это именно мне, ведь многие же гастролируют в Америке. Она говорит: «Дело в том, что за год до того вы были здесь на вечере поэзии и вас видела Инна Александровна – она мне тогда сказала вашу фамилию. И когда через год я увидела афишу “Федры” с вашим именем, я пошла и на всякий случай взяла с собой этот медальон. И вот теперь я с легким сердцем отдаю его вам».

Проходит какое-то время, Анастасия Борисовна присылает мне фотографии Блюменталь-Тамарина в разных ролях и его переписку с Шаляпиным. В свое время я даже хотела писать об этом статью в журнал «Театр», но руки не дошли.

Потом она приехала в Москву (первый раз после своей эмиграции!), жила у меня неделю, ходила в церковь на улице Неждановой.

Мы с ней были не только разных поколений, но главное – разных мироощущений. Она – очень верующая, очень простая. Я бы хотела, чтобы такая женщина была у нас домоуправительницей, распоряжалась моей бытовой жизнью. По утрам, на кухне, она очень хорошо беседовала с моими домашними. Обычно, когда у меня живут чужие люди, я моментально куда-нибудь уезжаю – боюсь бытового общения, а тут она мне не только не мешала, наоборот – мне было очень комфортно душевно.

Она уехала. Мы переписывались. Прошло еще какое-то время. Приезжает ее сын, оператор, и говорит, что она умерла. И привозит уже ее завещание – другую уникальную брошку: римское «50» выложено бриллиантиками и написано: «М. Н. Ермоловой 1870–1920 от М. М. Блюменталь-Тамариной 1887–1937».

Я эти брошки не ношу – ни ту ни другую, но память у меня осталась.

«Федру» потом мы возили много по разным странам. Как это произошло? Я старалась в этой книге опираться на старые записи. Пошли вопросы по этой теме. Привожу и мои прежние ответы здесь.

«Добрый день, уважаемая Алла Сергеевна!

Высылаю, как договорились, вопросы. Тема – “траектория Вашего свободного полета”, т. е. тот период Вашей жизни, когда Вы решились ринуться в свободное плавание: оставили “Таганку”, выкупили “Федру”, создали свой театр “А”. Речь идет о самоменеджменте, которым Вы до сих пор благополучно занимаетесь. Об этом есть в Ваших книгах и интервью, но как-то вскользь, хотелось бы подробней (если возможно).

Вопросов, конечно, больше есть, но я обещала Вас не мучить и задать несколько. Буду Вам очень благодарна, если ответите на эти или хотя бы на некоторые из них. Сроки я тем более Вам диктовать не могу, но журнал у нас еженедельный.

Мне кажется, что мы с Вами еще встретимся, – Вы как-то странно на меня посмотрели. И еще – Вы сеете бессонницу, не спала после каждого из Ваших вечеров. Цветаева для меня – жуть. В 17 лет я была в нее безумно влюблена, как в живого человека. Когда с этим снова соприкасаешься, какой там сон…

С уважением, любовью и восхищением,

Ира Бурлакова».

Итак, вопросы:

– Каким образом вы поняли, что способны на это (несмотря на инфантильность и боязнь жизни)?

– Это произошло как бы само собой. Нас приглашали с «Федрой» на международные фестивали. Но спектакль шел под эгидой «Таганки». Любимов был недоволен, так как «Федра» действительно не вписывалась в репертуарную политику «Таганки». Потом Любимов остался на Западе. Всем было все равно, что делается с репертуаром. «Федру» опять куда-то пригласили, и тогда, чтобы не было шапки «Таганки», я и предложила театру спектакль выкупить. Это было время, когда так же легко можно было купить и завод или фабрику.

– Как театр существовал, и куда он потом делся?

– Я стала обладательницей «Федры». Мы много ездили по странам. Под какой шапкой? И тогда я придумала название театр «А». Потом совместно с театром «Attis» (Терзопулос) мы сделали «Квартет», «Медею» и «Гамлет-урок».

– О схеме работы за границей (с Терзопулосом, с Виктюком, с другими)?

– Контрактная система. У нас был директор-администратор, он получал все приглашения, и через него шли переговоры и оплата. Был банковский счет, как резерв. Куда он потом (и счет, и директор) делся – я не знаю.

– Кто сейчас вам помогает, есть ли у вас команда? Взяли ли вы на себя роль лидера этой команды? (Ведь сам человек, даже очень талантливый, ничего не может. Или все-таки может?)

– Режиссер нужен для коллективного творчества (актеры, свет, костюмы и т. д.)

– Что вам пришлось преодолеть, чему новому научиться, когда стали зависеть только от себя? (Уметь одной держать зал, например?)

– Моя «система» и опыт-практика.

– Откуда взялась уверенность, что именно такие поэтические вечера нужны сегодня зрителю?

– Я эти вечера проводила все время. Это пошло, видимо, от поэтических спектаклей «Таганки». Иногда это востребовано, иногда меньше. Я об этом не очень думаю. На приглашения проводить эти концерты откликаюсь очень редко.

– С точки зрения менеджмента «надо защищать место проекта в пространстве». Что вы по этому поводу делаете? Как продвигаете книги, спектакли, вечера?

– Я человек ленивый, сама палец о палец не ударю. Только откликаюсь на предложения. Или не откликаюсь.

– Какими качествами все-таки надо обладать человеку, чтобы его «одиночное плавание» было успешным? Каким мироощущением?

– Не любить работать в коллективе.

– Как сейчас обстоят дела с вашим максимализмом? Идете ли с ним на осознанный компромисс?

– У меня нет «максимализма». Есть кое-какие убеждения, которые иногда входят в противоречие с действительностью.

Из дневников 1991 года

30 мая

19 ч. – спектакль «В.В.» без Губенко. Впервые. Его стихи разбросали всем, кроме меня. Мне немного жаль, поскольку кое-что я бы неплохо прочитала. Губенко из театра ушел, наверное, навсегда. Впрочем… не верю. Он будет бороться. Спектакль без него проигрывает. Помимо всего прочего, у них с Высоцким две-три черты характера были общими. И потом, «эффект присутствия».

19 июня

В театре собираются посылать очередное письмо или телеграмму по поводу Губенко. Что-то в его защиту. Где-то его якобы приложил Смехов. В общем, лизоблюдство. Они позвонили, я подписывать эту телеграмму отказалась, т. к. не читала Смехова и к Губенко нет определенного отношения. Он любит власть. А поддерживать людей в этом стремлении как-то не в моем характере.

23 июня

Любимов позвонил из Израиля Глаголину, чтобы обратиться к Ельцину о его официальном возвращении в Россию. Опять, как и много лет назад, коллективные письма: тогда к Брежневу, сейчас к Ельцину. Сколько можно? И потом, кто сейчас из властей будет заниматься каким-то театром.

19 августа

Я в Греции.

В 6 ч. – вылет. Прошли в самолет я, Лиля Могилевская и Толя Смелянский. Маквала застряла в магазине. И тут объявили вылет и закрывают двери. Могилевская подняла крик. Маквалу впустили. Прилетаем. Пресс-конференция. Все спрашивают о Москве – мы ничего не знаем. Да и боимся сказать впрямую. Страх в генах.

В Москве танки. Горбачев в Форосе. ГКЧП.

5 сентября

Глаголин звонил Любимову. Ю.П. боится, что Губенко возглавит театр.

22 сентября

Летим в Белград. На один спектакль «Бориса Годунова». С Губенко, конечно. Говорят, там бомбят. Любимов прилетит туда. Хочет ставить «Ревизора» с Губенко, Шаповаловым, Золотухиным. С Губенко временное перемирие.

В Белграде внешне спокойно, но очень бедно. И тревожно.

Письмо

3 сентября 1991 г.

Том, помните, я Вам говорила, что Антуан Витез хотел со мной поставить «Федру» Расина на французском языке? Тот проект не осуществился из-за смерти Витеза. Но французы меня не оставили. И вот сейчас я в Люксембурге, в местном французском театре, по поводу будущего спектакля «Вишневый сад» с местными актерами, на французском. Мне предложили выбрать любого режиссера, я решила выбрать все-таки русского. И теперь он сидит в театре и отбирает актеров. Странно, что меня не подпускает к выбору, ведь это мой проект и мне придется с ними играть. Я взяла несколько переводов «Вишневого сада» на французский и сравниваю. Самый тяжелый, пожалуй, Эльзы Триоле.

Премьера назначена на 3 апреля 1992 года, а репетиции будут с 3 по 26 февраля здесь же, в Люксембурге.

В 20-х числах лечу в Белград. Туда же прилетит Любимов. Говорит, что хочет ставить «Ревизора».

А Вы слышали про наш путч? У нас в августе всегда что-нибудь случается. Кстати, Ахматова тоже всегда боялась августа. В августе умер ее отец, в августе расстреляли Гумилева – ее первого мужа, в августе умер Блок, арестовали Пунина, в августе повесилась Цветаева… Так вот, 19 августа мы, несколько человек, прилетели в Афины, и сразу нас повезли на пресс-конференцию. Говорят, в Москве танки. Горбачев арестован в Форосе. Что происходит? А мы ничего не можем сказать, потому что ничего не знаем, только теперь понимаем, почему наш самолет так быстро взлетел – раньше намеченного срока. Переводим разговор на театр, а греческих корреспондентов это не интересует. В конце конференции я сказала о нашем генетическом страхе и что мы, интеллигенция, всегда за либерализацию. Но, Том, я даже сейчас не понимаю, что же тогда произошло. И кто прав.

В театре у нас тоже какие-то перемены грядут. Любимова нет. Труппа хочет пригласить возглавить театр нашего бывшего актера Николая Губенко. Он сейчас стал кинорежиссером. Он в свое время хорошо сыграл Уи (помните Брехта, «Карьера Артуро Уи»?) Мне кажется, что он по своему характеру тоже Уи. «Нас не нужно жалеть, ведь и мы б никого не жалели…» – это строчки одного военного поэта. Так вот, Губенко недаром так прекрасно читал их в спектакле «Павшие и живые».

А в ноябре я полечу, как турист, в Индию. Вы там были? И как?

Почему меня, как перекати-поле, носит по свету? Риторический вопрос. Судьба.

Ваша Алла

Письмо Тома

19 ноября 1991 г.

Дорогая Алла!

Уже прошло 24 часов с тех пор, как мы поговорили по телефону, но я еще чувствую какую-то странную нежность, какая, должно быть, вытекает от того, что мы разговаривали. Алла, я очень виноват, что не звонил и не писал и ничего особенного не делал насчет твоего следующего пребывания в Америке. Могу оправдать себя только одним: что был постоянно занят сумасшедшей перестройкой нашего дома и завершением моей книги.

Ты знаешь, что Andreas Teuber – директор Театра поэтов предложил совместное чтение с тобой и американской актрисой Claire Bloom. Это было давно, и больше я ничего не слыхал. Я ему позвоню скоро, потому что Bloom будет читать здесь «Женщины Шекспира» для Театра поэтов, в начале декабря, и я с ней поговорю тоже.

По-моему, такую специальную программу как «Русская женщина в поэзии сквозь века» (наслой только временной) – можно представить только в Нью-Йорке с Блум, потому что она очень известная. И надо иметь большую публику. В Бостоне лучше было бы, чтобы я или какой-то другой (женщина, может быть, лучше) читал перевод. А то же самое в Атланте. Блум, межу прочим, читала перевод в фильме об Ахматовой, в котором ты появилась, читая «Реквием».

Значит, сейчас ты свободна до середины апреля и после приблизительно 20 мая? Постараюсь сейчас устроить что-то. Если не удастся, это будет осенью 1992 года; если что-то будет, сразу же позвоню.

Том

Р.S. Еще раз, как в тот первый вечер у Влады Петрича, хочу поблагодарить тебя от глубины моей души, за твое чтение Ахматовой. Ее жизнь и ее поэзия (нельзя ли отделить одну с другой?) – показывает, каким может быть человек. Когда ты читала ее «Реквием», я не испытал ее поэзию как турист в аде коммунизма, а как сострадающий. Ты ответственна тому! Ты представила собой голос самой Ахматовой. Целую тебя, обнимаю и благодарю за это соединение твоей и ее культуры.

Том

Ремарка

В конце 80-х мы – несколько человек – Володя Спиваков, Сергей Юрский, Катя Максимова, Володя Васильев решили провести благотворительный концерт и собрать деньги на реставрацию церкви, где венчался Пушкин. Я решила на этом концерте прочитать «Реквием» Ахматовой, который публично никто не читал в нашей стране.

Однажды с Володей Спиваковым мы вместе летели из Бухареста и, сидя рядом в самолете, размечали «Реквием» – какие куски когда нужно перебивать музыкой. Для «Реквиема» он выбрал Шостаковича.

На репетициях, видя, как Васильев тщательно подбирает костюм для себя и для Кати, я думала, в чем же читать мне. В вечернем платье нельзя – «Реквием» читается первый раз, это о 37 годе, – нехорошо. С другой стороны, выйти «по-тагански» – свитер, юбка – просто как женщина из очереди «под Крестами» – но за моей спиной сидят музыканты в смокингах и во фраках, на их фоне это будет странно. Я решила, что надо найти что-то среднее, и вспомнила, что в свое время Ив Сен-Лоран подарил Лиле Брик платье: муаровую юбку и маленький бархатный сюртучок. Муар всегда выглядит со сцены чуть мятым, а бархатный жакетик будет напоминать лагерные телогрейки, хотя при ближайшем рассмотрении можно разглядеть, что это очень красивое платье. Но Лили Юрьевны уже не было в живых, поэтому я попросила его у Васи Катаняна. И до сих пор читаю в нем «Реквием».

…Читаю «Реквием» в Ленинграде. Огромный зал филармонии. Народу! В проходах стоят. Мне сказали, что в партере сидит Лев Николаевич Гумилев с женой. Я волнуюсь безумно, тем более что там строчки: «…сына страшные глаза – окаменелое страданье…», ведь она стала писать «Реквием» после того, как арестовали сначала сына, а потом мужа – Пунина.

После концерта стали к сцене подходить люди с цветами. И вдруг я вижу: продирается какая-то старушка, абсолютно петербуржская – с кружевным стареньким жабо, с камеей. С увядшими полевыми цветами (а я, надо сказать, очень люблю полевые цветы). И она, раздирая эти цветы на две половины, одну дала мне, а вторую положила на авансцену и сказала: «А это – Ане». По этому жесту я поняла, что она была знакома с Ахматовой. Потом она достает из кошелки какой-то сверток и говорит: «Это вам».

Мы уходим со сцены, я в своей гримерной кидаю этот сверток в дорожную сумку – после концерта сразу сяду на поезд и поеду домой. Идут люди с поздравлениями и вдруг – Лев Николаевич Гумилев – абсолютная Ахматова, он к старости очень стал на нее похож. Рядом с ним жена – на две головы выше. Я, чтобы предвосхитить какие-то его слова, затараторила: «Лев Николаевич, я дрожала как заячий хвост, когда увидела вас в зале». – «Стоп, Алла, я сам дрожал как заячий хвост, когда шел на этот концерт, хотя забыл это чувство со времен оных… Потому что я терпеть не могу, когда актеры читают стихи, тем более Ахматову, тем более “Реквием”, но… Вы были хорошо одеты…» Мне это очень понравилось. Он еще что-то говорил, а в конце сказал: «Мама была бы довольна». Я вздрогнула.

Потом, в другой приезд, я ему позвонила, он меня пригласил в гости. Я пришла, он спросил: «Не против, если я покурю на кухне?» – «Да-да, конечно, Лев Николаевич». Он сел, покурил, мы о чем-то говорили, я рассказывала, как читала «Реквием» в разных странах. В это время вошла какая-то женщина и поставила на газовую плиту чайник. Я говорю: «Это кто?» Он: «Соседка». – «Как – соседка?!» – «Ну да, я живу в коммунальной квартире». Он получил свою маленькую двухкомнатную квартиру незадолго до смерти…

Когда я приехала после этого концерта в Москву – бросила сумку и помчалась на репетицию. Прошло несколько дней, я, вспомнив про сумку, стала ее разбирать, наткнулась на сверток, который подарила та самая петербуржская старушка. Разворачиваю: газеты, газеты и наконец – какая-то коробка, на которой написано «Русская водка» и нарисована тройка. Перечеркнуто фломастером и написано: «Это не водка!» Там оказалась бутылка редкого-редкого джина, очень старого. Откуда у нее этот джин?! Бутылку этого джина я подарила Васе Катаняну – ведь он мне подарил костюм.

В Париже, когда я с «Виртуозами» должна была читать «Реквием» в зале «Плейель» (это как наша консерватория), я попросила, чтобы в программке написали историю создания: почему «Реквием», почему в музыкальном зале читается слово, причем не по-французски, а французы терпеть не могут слушать чужой язык. Когда мы приехали за день до концерта, я увидела программку концерта: там было все – даже моя фотография, но почему-то из «Гамлета», и ни слова о том, что такое «Реквием», но зато история про то, как Ив Сен-Лоран подарил платье Лиле Брик и как оно досталось мне!

И вот – вступление Шостаковича, я выхожу, зал – переполненный, я начинаю читать: «В страшные годы ежовщины…»; они зашелестели программками – не понимают, что происходит. А в программке нет никакой информации, кроме того, что я родилась там-то и училась там-то. И начинается ропот. Любых зрителей раздражает, когда они не понимают, что происходит. И тогда я, зажав сзади руки в кулаки, вспомнив, как Есенин читал «Пугачева» перед Горьким (у меня надолго остались кровавые следы, но это действительно очень концентрирует, потому что боль отвлекает сознание), и я – Ахматова – каждую строчку сочиняю заново, я не знаю, что будет вслед. Меня держат только музыка и рифма. Я не обращаю внимания на зрительный зал. И чувствую резкую боль в ладонях. И вдруг, уже к концу, я слышу… тишину. Тогда я смотрю в зал и вижу: во втором ряду сидят француженки и плачут. И – бешеные аплодисменты в конце. Потому что французы и бешено ненавидят, и так же бешено благодарят.

Тогда я в очередной раз поняла, что поэзию действительно надо читать, не обращая внимания на «предлагаемые обстоятельства», именно «сочиняя», опираясь только на рифму и на музыку – на какой-то внутренний ритм, который надо поймать. И не боюсь после этого читать в любых странах без перевода.

Один раз я читала «Реквием» в Армении после знаменитого землетрясения. Мы приехали с «Виртуозами». Когда приземлился самолет, мы еле-еле прошли к выходу – весь аэродром был заставлен ящиками с благотворительной помощью.

Кстати, когда началась перестройка и в России был голод, эта благотворительная помощь со всего мира шла в Россию тоже. Тогда Горбачев создал Президентский совет (из актеров там были Смоктуновский и я), потому что эта благотворительная помощь неизвестно куда уходила. Мне дали огромный список – лекарства, вещи, еда из Германии и дали телефоны тех мест, куда это пошло. Я никуда не могла дозвониться, наконец я всех своих знакомых стала просить, чтобы они звонили по этим телефонам. И мы так и не поняли, куда ушла эта многотонная гуманитарная помощь… Так и в Армении – вся помощь, как потом говорили, «рассосалась».

И вот – Спитак. Разрушенный город. Местный драматический театр остался цел, там и проходил наш концерт. В полу моей гримерной была трещина, я туда бросила камень и не услышала, как он упал.

Рассказывают, что первый толчок был в 12.00. В театре в это время проходило собрание актеров, и двое не пришли. И как раз говорили о том, что эти двое всегда не приходят на собрания. Когда был толчок, все люди, которые находились в театре, – уцелели, их семьи – погибли, те двое актеров, которые не были на собрании, – тоже погибли.

Я стала читать там «Реквием», и оказалось, что это не про 37-й год, а про то, что произошло только что в Армении. Все плакали. Это было абсолютно про них. И вдруг, во время чтения, я увидела, что микрофон «поплыл», а в моем сознании произошел какой-то сдвиг, и я забыла текст. Я смотрю на Володю Спивакова, а он в растерянности смотрит на меня – забыл, что нужно играть. После длинной паузы мы стали продолжать. Потом выяснилось, что мы выбросили огромный кусок. Тогда я поняла, что землетрясение в первую очередь влияет на сознание. Недаром после него нужна долгая реабилитация, особенно детям.

Письмо

Декабрь 1991 г.

Дорогой Том! Мы катаем «Бориса Годунова» по Европе. Наш актер Николай Губенко стал министром культуры в новом правительстве, и поэтому Любимову, находящемуся на Западе, стало легко договариваться о наших гастролях, т. к. Губенко играет Бориса Годунова. А с Любимовым мы встречаемся на гастролях. Возим в основном «Бориса Годунова». Идет этот спектакль хорошо – это неожиданно для западного театра, и кроме того, люди хотят посмотреть, как Годунова играет министр культуры.

Сочетание уникальное, как Вы понимаете. Дело в том, что Пушкин в этой трагедии как раз акцентировал вопрос соотношения политики и нравственности, государственной необходимости и совести. На таких качелях сейчас проверяется и сам Губенко. Актером он был хорошим (он с нами начинал в Театре на Таганке в 1964 году), но политика, как известно, меняет людей. И совсем не в лучшую сторону.

Сейчас Любимову предложили интересную работу с нашим театром – в 1992 году на фестивале в Греции поставить «Электру». Любимов поручил мне выбрать, какую именно «Электру» нам готовить. Я советовалась со специалистами, с Аверинцевым и другими, решили избрать «Электру» Софокла, а перевод – Зелинского. Но ведь Юрий Петрович Любимов далеко, его нет в Москве, а кто-то должен «разминать» спектакль, как это было, скажем, с «Борисом Годуновым», который долго готовил перед приездом Любимова Анатолий Васильев, наш очень хороший режиссер.

Но человек все равно живет надеждой, даже при смертельной болезни. И у меня есть надежда на возрождение «Таганки». Слишком много вложено в нее энергии, талантов, человеческих судеб, разочарований, драм, трагедий, чтобы это просто ушло в песок.

Ну, хотя бы один пример: гоголевский «Ревизор» с Петренко – Городничим и Золотухиным – Хлестаковым – вот уже была бы «Таганка», таганская школа игры на оголенном нерве. И даже неважно, какой именно режиссер поставил бы этот спектакль.

Сейчас сама атмосфера требует прихода новых режиссерских сил. Но, увы! Любимов не очень склонен к этому. Вот пример. На нынешний театральный фестиваль «БИТЕФ» в Югославии были приглашены от Советского Союза два спектакля: «Борис Годунов» и «Федра», которую поставил на «Таганке» Роман Виктюк. Любимов запретил «Федру», поедет один «Годунов».

Помню, в 1976 году на тот же «БИТЕФ» были приглашены тоже два спектакля: «Гамлет» Любимова и «Вишневый сад» Эфроса. Любимов послал только своего «Гамлета». Правда, потом, в 80-х годах, «Вишневый сад» все-таки был показан и получил Гран-при. Так что справедливость в итоге торжествует, но хотелось бы, чтобы она побеждала как-то легче и быстрее, а главное, вовремя. А у меня – вот странность – все приходит с опозданием, когда я уже этого не хочу. Может быть, кто-то меня этим испытывает?

В вопросах судьбы я – фаталист. Я считаю, что каждому предопределена своя программа, и ее нельзя ломать, это чревато трагедией. Быть верным собственной судьбе, найти свою нишу в мире. А я, как всегда, «плыву по течению». Я не люблю подталкивать судьбу. Это я Вам высказала мысли «вообще», то, что приходит в голову на сегодняшний день. Обнимаю Вас.

Ваша Алла Демидова