Текст книги "Наледь"

– Боже сохрани! – открестился, как от чумы, Ермолаев-Белецкий, из испуга подобного предположения чуть не выронил проволоку. – Но я вас понимаю.

– А что это вы такое ладите? – поинтересовался Яромир, как бы мимоходом.

– Да вот, хочу натянуть до этого столба, – Митя указал жестом на качавшийся рядом криво вкопанный шест, явно кусок от старой бамбуковой удочки. Называть жалкий обломок столбом было с его стороны явным преувеличением, – чтобы сушить крапивные листы.

– Чтобы сушить что? – на всякий случай переспросил Яромир, полагая, будто ослышался.

– Крапивные листы, – миролюбиво, но и настойчиво повторил Ермолаев-Белецкий, указал изящным пухлым пальцем себе под ноги. Там в действительности покоилась небольшая горка жухлых и грязных растений, весьма возможно, что и крапива. – Для похудания и от радикулита припарки. Рекомендую, весьма целебная вещь. – Ермолаев-Белецкий вздохнул.

– Митя, скажите, отчего вы не женитесь? – вдруг выпалил вопиющую бестактность Яромир и тут же прикусил язык. Его ли это дело? И не такой уж близкий ему Митя друг, дабы задавать подобные вопросы. Но вот же, сорвалось.

Ермолаев-Белецкий не обратил на этическую правомочность никакого внимания, а напротив, печально вздохнул во второй раз.

– Так ведь не на ком. – Митя с сокрушением развел руками, отчего окончательно уронил проволоку, тут же свернувшуюся в нераспутываемый стальной клубок. – Да и честно признаться, толком свататься я не умею. А не толком – все безтолку, – пошутил он невесело. И тут же в свою очередь не без любопытства поинтересовался у Яромира: – А вы почему вдруг в одних тапочках на босу ногу?

– Так уж вышло. В гневе на себя. Хотел предаться размышлениям, но не случилось. Выбежал на двор в чем был. – Инженер только теперь заметил, что и вправду в одних тапочках и даже без носок.

– Позвольте вину свободно перебродить. Иначе переведете драгоценный сок напрасно, – дал ему совет Ермолаев-Белецкий, и, надо сказать, совет и впрямь был хорош. Он опять нагнулся за проволокой, завозился, но это вовсе не означало, будто бы Яромира прогоняют. Напротив, безрукий в домашнем хозяйстве Митенька таким образом частенько просил у соседа помощи.

– Дайте-ка я. – Яромир, легкий на ногу, в мах перескочил через ограду, отобрал у Ермолаева-Белецкого весь моток. – И что вы в грязи возитесь? Сушили бы у печки. У вас отличная «голландка», я же видел.

– Чадить начала, не пойму отчего, – посетовал на разбойницу-печь Митенька. – Я теперь электрообогреватель включаю. А подле него какая же сушка?

Что же, с Митеньки станется, довести хорошую вещь, хотя бы и на века сложенную «голландку», до катастрофического состояния. Яромир и спорить не захотел. Пообещал из сострадания:

– Ладно, на днях специально зайду. Посмотрю, как там и что. А с крапивой вашей затея пустая. Не высохнет она на дворе, только сгниет зазря. Слишком сыро, и дожди. Вы лучше на подоконнике сушите, – дал инженер в свою очередь благой совет. – Сейчас помогу отнести вашу кучу в дом.

– Рукавицы возьмите, она еще жжется. – Ермолаев-Белецкий вытащил из кармана и протянул инженеру черные от земли и копоти нитяные перчатки.

Крапиву снесли в сени, сложили пока в углу на газетах. Ермолаев-Белецкий глядел на кучу с тоской, будто не чаял когда от нее избавиться. Однако, за услуги, предложил Яромиру кофе или чай на выбор. Кстати сказать, выбор предстоял весьма сомнительный, ничего по-настоящему хорошего и вкусного на кухне у Митеньки не водилось, да и вообще в доме его порядку было мало. Так что и описывать для постороннего глаза не интересно. Представьте жилище малоаккуратного, полноватого холостяка из разряда моржей, добавьте творческий разброд в мозгах и непритязательность в желаниях, сложите все вместе и получите то, что наверняка уже видали не раз в общежитских комнатах «вечных студентов» или в наследственных квартирах бескорыстных служителей богемы и науки. Все же Яромир остановился на кофе. Во-первых, оно было в фирменной банке, а во-вторых, заварочный чайник у Ермолаева-Белецкого вряд ли когда отмывался достаточно тщательно.

– Что вы думаете по поводу Доктора? – спросил инженер Митеньку, когда все бытовые и хозяйственные темы оказались до дна исчерпаны. Спросил и понял, что именно гнетущие подспудные мысли о Докторе и были определяющими в его настроениях, они же и мешали с подробной реалистичностью осмыслить произошедшее за последние несколько дней.

– Я о Докторе ничего не думаю. Потому как думать о нем не за чем. – Ермолаев-Белецкий заерзал на хлипком кухонном табурете, угрожающе заскрипевшем под его весом, сказал даже и с раздражением, но не в адрес собеседника, видимо, городского почтмейстера тоже порой посещали похожие переживания о бывшем стороже. – Я к тому говорю: выбросьте из головы. Что касается обсуждаемого нами персонажа, так вот мой ответ – любит он скакать через пропасти на чужой шее. И без разумения – коли несущий его сорвется вниз, то и самому следом туда же. Не знаю, на какое авантюрное действие подбивает вас сей пилюльный фрукт, но держите ухо востро. Доктор из породы людей, достаточно редкой, слава богу, которые устраивают смертоносные каверзы по случаю, если имеют вдруг такую возможность, и у них, что называется, седалище чешется оставаться в спокойствии.

– Благодарю. Я, наверное, тоже так считаю, но у меня не выходит сказать складно вслух. Все же вы слыли некогда знаменитостью в деле писательском, да и сейчас, ежели бы захотели… – Сказано было не в виде лести, Яромир и впрямь по-хорошему завидовал чужому умению говорить красиво.

– В знаменитостях не ходил, и не собирался, а теперь вовсе никакого настроения не имею, – отрезал без лишних комментариев Митенька, но все-таки восхищение его личными талантами со стороны инженера не прошло мимо без приятности. – Что толку витийствовать с прикрасами? Ведь все одно – моему предупреждению вы не последуете. Я немного успел узнать вас и довольно хорошо знаю Доктора. Это у него врожденное свойство – ловить прицельно каждую рыбку на особый крючок. Ладно бы еще для своего интереса, так нет! Пустое занятие с бездельных рук. Я вам вот что скажу – не всякому город Дорог идет впрок. Будто клистир, одного очистит, другого вывернет наизнанку, что и мать родная не угадает, кто таков.

– А вы сами, Митя, зачем здесь? Любому дураку ясно, не на грош пятаков искали. – Раз уж зашел откровенный разговор, отчего бы и Яромиру было не воспользоваться?

– Мне здесь хорошо. И от добра иного добра не ищут. Я о материальном. – Ермолаев-Белецкий обвел широким жестом кухню, однако включая в размах как бы предположительно и дом с участком в целом. – Живу спокойно, без милостей и одолжений, и как хочу.

– Но вы же – писатель. Евграф Павлович говорил – от Бога. И дар ваш, и способность к воплощению, – произнес Яромир, будто укоряя собеседника, – а сами ерундой занимаетесь, на уездной почте.

– Писателем можно быть где угодно. Хоть бы и на Луне. Только мне это более не интересно. Не подумайте, я вовсе не зарывал талант в землю. Я лишь сменил профиль – отныне и впредь именую себя не писателем, но реконструктором. Почтовое дело тут как раз весьма кстати. Возможность свободной переписки очень важна. Естественно, не с кем попало, а с городами, подобными нашему.

– И что же вы реконструируете, если не секрет? – в замешательстве спросил Яромир. Действительно, что может реконструировать городской почтмейстер? Акведуки, магистрали, торговые центры или исторические дворцы с лужайками? Так ничего подобного в городе Дорог и в помине нет.

– Книги, конечно. А вы что подумали? – Митенька в великом комичном недоумении воззрился на соседа, будто нынче же собственными ушами воспринял речения Валаамовой ослицы.

– Говорят… в смысле Месопотамский мне открыл, будто у вас бесценная и тайная библиотека. Не из тех ли реконструкций?… – И, не дождавшись никакого ответа на вопрос, Яромир почти жалобно попросил: – Мне бы посмотреть?

– Может быть. Даже, наверное, – задумчиво сказал ему Ермолаев-Белецкий и словно в этот момент пришел в себя, одумался: – Но вы сначала с Доктором разберитесь. Библиотека моя, видите ли, такого рода, что показывать ее каждому и всякому нельзя. А чтобы стать некаждым и невсяким, нужно совершить над собой определенное духовное действие.

– Это какое же? – В воображении Яромиру отчего-то сразу представились чередой унылые попы с кадилами и наперсными крестами, еще старушки в темных платах на коленях перед алтарями. Молиться, что ли, научал его Ермолаев-Белецкий? Нет, не похоже.

– Захотеть решиться и решиться захотеть, – непонятно и странно ответил ему Митенька. Он отвлекся в сторону, на зимнюю жирную муху, бившуюся с ленивым жужжанием о мутное от грязи кухонное стекло.

Яромир понял, что пора прощаться. У него страшно замерзли ноги, все равно что босые, даже и хуже – окаянные тапочки, набравшись тяжелой влаги от земли, сулили своему владельцу грядущую простуду.

– Что же, не буду вам мешать. А насчет печки я в ближайшие дни зайду непременно, – повторил обещание Яромир и протянул соседу руку для пожатия.

Ермолаев-Белецкий сделал ответный и встречный жест, без особенного энтузиазма, будто бы гость его и тяготил, но, когда инженер уже стоял в дверях, дал понять, что нынешний разговор был делом для него не безразличным:

– Хорошо запомните. Разорение гнезда всегда начинается с тени коршуна над ним, – и отвернулся резко, как бы тем самым подчеркивая значительность сказанного и ставя решительную точку в конце поучения.

Остальная часть дня, на взгляд Яромира, прошла крайне и чудовищно бестолково. Никаким стройным размышлениям у него не получилось предаться, вовсе не оттого, что мешали или завлекали иные заботы, а только впал он словно бы в умственный ступор. Чувства жили и были в нем, свободно распространяясь волнами с резкими отливами и приливами, заставляли то метаться из комнаты во двор и обратно, то падать на кровать в трепетном изнеможении. Ему казалось, что нужно непременно нынче какое-то действие или, наоборот, не нужно. Что поворот в его судьбе уже произошел, и теперь обозначилась новая точка отсчета – идти или не идти дальше.

Разумное начало ничего не могло ему подсказать, ибо предательски ретировалось бог знает куда и не отвечало на тоскующие призывы своего хозяина. Но может, именно в разумном начале сейчас не было особенной нужды. Город Дорог приоткрыл нынче инженеру если не все, то многие свои тайны, однако ни намеком не указал, что делать с ними, и надо ли вообще делать хоть что-то.

Ничего изменить нельзя. Это говорил ему многострадальный Большой Крыс. Можно взять, да и поменять все. К такому ответу подталкивал его отставной барабанщик Доктор. Как бы ни хотелось инженеру с благоразумным умыслом позабыть вторую половину возникшего противоречия, но выбор ему предстояло совершить в любом случае. Ибо на сей раз и бездействие тоже заключало в себе определенного рода поступок, а не простого рода отступление. Еще вчера воочию довелось ему узреть худшее из человеческих безумий, и велико было испытанное потрясение, но оно прошло, хотя часть его и претерпела метаморфозу, пробудив в Яромире ту самую великую чесотку и беспокойство, унять которые можно лишь конкретным свершением, если не хватает сил перетерпеть. Вдобавок окаянный самодеятельный спектакль подбавил в клубок сомнений изрядно ядовитых змеенышей. Ладно ли выйдет, коли и он на деле уподобится коварному царю Адмету, убоявшись сойти туда, куда манил его отнюдь не долг или земная выгода, но единственно свобода той самой воли, которая сводит на «нет» козни чугунолобого рока и поворачивает поток вселенских событий из привычного русла в иную сторону. Хорошо или плохо, подобным вопросом Яромир не задавался. Ибо после разговора с почтмейстером Митей жил одним лишь чувством, представлявшим собой одновременно сверх– и предзнание: «Прежде чем посадить на трон нового Бога, ангелы Его должны восстать!» И никак иначе. Это все еще относилось к прошлому вопросу о счастье. Если оно в том, чтобы течение времени сводилось к единой равномерности, неуклонению с проложенного иными, высшими силами, пути, к бытию с максимально возможным самосохранением, с бегством от нецелесообразности любой ценой, то что же. Тогда, при всех имеющихся в наличии человеческих пороках, нынешний гомо сапиенс существует мудро, ибо вопиющая серость сделалась его самоцелью, а человечество в общем стоит на верной стезе превращения себя в огромную гладильную машину, чем дальше, тем более выносящую полезные уроки гуманного усредненного существования. Ради чего? Спрашивать бессмысленно, потому что ответ заключается в самом вопросе.

Ради самого усредненного существования с минимально неубывающей энтропией. Конечно, для множества бедолаг – это предел мечтаний, грядущее избавление от выпавших по лотерейному билету страданий, где пункт назначения лишь гарантированная сытость. И никто из них не пожелает спросить, а что они будут делать со всем этим благоденствием? Не пойдут ли безумной войной друг на дружку просто от скуки, когда это усредненное существование затопит их сердца и мозги почище фашистской отравы, и выблевать его наружу возможно станет лишь вместе с еще большей кровью. Вдруг путь из лабиринта лежит как раз в долинах против ветра, без защиты и без гарантий исхода, когда любой конец будет встречен с радостным ожиданием, даже и смерть, потому что это собственный выбор, оплаченный из собственного же кармана, и значит, единственно твой. Подобное счастье опасно и горько на вкус, но как раз оно-то и не несет в себе отравы, оттого, что исходит от самого человека, а не от посторонних небес.

Риск выходил благородным делом. Примирить Бога и Человека еще на земле, не дожидаясь прихода Царствия Небесного. Порыв Яромира был бы и прекрасен, если бы только инженер, именно в виду дезертирства разумного начала, не упускал от себя главное. Бог и Человек никогда и не состояли в ссоре, даже во время яблочного инцидента в первозданном раю, как не могли войти в эффект противоположности Творец и его создание, оттого, что второе всегда является своего рода продолжением первого, пусть и малосовершенным в своем подобии. И что идти наперекор установлению свыше – всегда действовать вопреки естественной природе. А это во все времена наказуемо. Но решение Яромиром было принято, хотя для осознанного действия ему все же требовался и некоторый толчок. Ведь далеко недостаточно изготовить даже и самый совершенный механизм. Он будет мертв до той поры, пока не сыщется к нему побудительная причина, которая запустит все его шестеренки и коленчатые валы и вдохнет жизнь в то, что до этого было лишь грудой хорошо выверенного, геометрически слаженного металла.

В смятении чувств отправился он нынешним вечером на кирпичный завод. Дорога, через огороды и приземистые теплицы, заняла у Яромира более времени, чем то было потребно обычно. Поэтому последний отрезок ему пришлось пробежать, пыхтя и отдуваясь в спешке, дабы не опоздать на служебное место.

Хануман по обыкновению ждал его в подсобке, разлегшись беспринципно на пышной перине. Царь Обезьян чесал правый бок и недовольно хмурил выступающие козырьком мохнатые снежные брови. Потом скоро щелкнул пальцами и вытянул один, указательный, в сторону Яромира, демонстрируя нечто на его кончике.

– Симекс лектулариус, – с укором произнес Хануман и, видя, что Яромир решительно не понимает его претензию, повторил уже на доступном языке: – Клоп постельный.

– Мог бы и поздороваться для начала, – проворчал инженер, досадуя, что бытовое происшествие сбивает его с настроя на возвышенную решимость. Впрочем, замечание его являло собой единственно лишь сотрясение окружающей воздушной среды подсобки, ибо затейник Хануман не здоровался из принципа никогда. – Подумаешь, клоп. Завтра канистру керосину принесу, протравлю тут все кругом, а перину, к чертовой бабушке, сожгу на дворе.

– Обидно слышать речи эти, коль нега – главное на свете. – Хануман любовно погладил край зараженной насекомыми пуховой подстилки, как бы тем самым напрочь отвергая даже мысль о ее возможном кощунственном сожжении. – Достать на всякий случай дуста – что на змею пустить мангуста. Куда разумнее тебе явить заботу о клопе.

– Ладно, только от дуста вони выйдет, не оберешься. Как бы самим не потравиться? – озабоченно прокомментировал ситуацию Яромир, жечь перину ему тоже казалось крайним и жестоким средством. – Все равно, надо будет снести ее на двор, пускай там благоухает.

На том и порешили, а Яромир приступил к первому обходу. Заленившийся Хануман от компании отмахнулся, объявив, что лучше поколдует над кофейником. Теперь в чашках будут плавать белые волосяные ошметки, но Яромир не стал отваживать приятеля от хозяйственных забот. Пускай сидит себе в тепле. Тем более, нынче имелась у Яромира одна задумка, претворение коей в жизнь он собирался осуществить, во всяком случае, без Ханумана. Безумная и опасная затея, тем не менее инженеру казалась она необходимой, ради дальнейшего определения в намерениях. Он заступил в караул с «лукавой грамотой» через плечо, чего давно уже не делал, и была у нынешнего заводского сторожа на то особенная причина. Яромир твердо решил теперь же, не откладывая вдаль, прогуляться в Панов лабиринт. Без страховки и без стороннего наблюдения. Он хотел постичь нечто важное в одиночестве и после поступить соответственно приобретенным переживаниям.

Обойдя здание кругом, сегодня наскоро и не слишком внимательно, инженер пошел на второй заход, уверенно приближаясь вплотную к репейниковому огороду. Ночь стояла полнокровно лунная, фонарь, громоздкий, электрический, на аккумуляторной батарее, вышел бы явной помехой в движении, ну и пускай его! Замешкался на мгновение возле проступившей заманчивой просеки, но усилием воли пресек лишние теперь колебания, вступил на скользкую, неведомую тропинку. И немедленно, через несколько десятков шагов, заблудился.

Инженер пошел далее наобум, куда глаза глядят, точнее станет сказать, куда позволяла узенькая, тесная от нависавших недружелюбных растений дорожка, страха он никакого не испытывал, спасительный барабан был при нем, да и тигром пока не пахло, не сверкало и не шуршало, вообще в лабиринте не ощущалось никакого живого присутствия.

Яромир успел впасть даже в немалое раздражение – неужели его поход окажется вовсе бесплодным в пытливом поисковом любопытстве, – как вдруг до слуха его донеслась тонко вьющаяся нежная мелодия, шедшая из зарослей по правую руку. Ну, наконец-то! Теперь необходимо было сыскать первый подходящий поворот в нужную сторону, и там уже – разведчики, вперед! Поворот, согласно будто бы чужому насмешливому умыслу, тут же и обозначился. Яромир пошел на звук, ожидая чего и кого угодно, ладонь его машинально легла на шероховатый бок охранительного инструмента.

Немного погодя заросли внезапно расступились, будто бы насаждениям их специально положили конец, и перед инженером открылась просторная поляна, залитая лунным, прозрачно-ровным светом. Густая трава по колено, осока не осока, но некий шелковистый болотный сорт, она мягко стелилась под ноги, словно разворачивалась приветственным ковром. Инженеру приятно было ступать по сочной, живой растительной плоти, он не сразу обратил внимание на происходившее в центре просветленной поляны.

Посреди глянцевой от потока лунных лучей опушки утвердился кряжистый пень изрядных размеров в обхвате, лаковые грани его переливались, будто нарисованные масляной краской. На пне сидел человек и держал возле лица дудку или свирель, а может, какой иной духовой музыкальный предмет. То есть, это сначала Яромиру показалось, будто бы сидел именно человек, но, подойдя несколько поближе к кособоко-корявому пню и расположившемуся на нем исполнителю, инженер понял, что ошибся. Да еще как! Совершенно голое существо, поросшее местами грубой шерстью, в спутанных донельзя волосах проглядывали закрученные ребристые рожки, не хватало только копыт. Яромир опустил взгляд долу, чтобы тут же увидеть и копыта. Козлиные, раздвоенные, такими раз лягнуть – и поздно будет звать маму. Существо, печально обратив к луне неоново-синие глазища, тянуло заунывную, усыпляющую тревоги и беспокойства песнь, совершенно не обращая внимания на происходящее вблизи. Яромир потихоньку, боясь вспугнуть, попытался обойти козлоногого печальника кругом, но не удалось, с обратной стороны пня обнаружилась порядочных размеров лужа, целый небольшой пруд, может, и неглубокий, но, уж во всяком случае, для прогулок некомфортабельный. Тогда Яромир, сжав изо всех сил обеими руками барабан, подобрался к загадочному сидельцу поближе, встал чуть ли не вплотную сбоку, ожидая, что тот прервет свою песнь и обратит внимание на незваного гостя. Ничего подобного не произошло.

Мелодия все звучала и звучала, без перерывов и тонального упадка, спустя минут пять инженеру стало уж и не по себе. Свирельные переливы, поначалу казавшиеся нежно-тоскующими и безобидно-милыми, вдруг будто оцарапали ему душу, внесли тревожный разлад, и Яромир почувствовал, как внутри его груди нарастает безотчетный, ничем не мотивированный страх, еще более усугублявшийся с каждым проходящим мгновением от сошествия с неба ядовитого лунного света, теперь и зловещего. Инженеру хотелось бежать, сломя голову и без оглядки, сквозь репейниковые кусты и чащи, пусть бы и тигр, только прочь с окаянной поляны и подальше от козлоногого музыканта. Он едва не осуществил свое намерение, но оступился в траве, коварно оплетшей обе его ступни, опрокинулся в падении на спину, пребольно стукнулся затылком и немедленно пришел в себя, чертыхаясь уже и вслух. Подумаешь, испугался голого с копытами и дудкой, великое дело! А барабан на что? Однако стучать Яромир погодил. Поднялся с земли, отряхнулся. Окаянная трава промочила джинсы насквозь, что еще добавило инженеру раздраженных порывов, но хорошо было и то, что страх его, постыдный и неуместный, сам собой куда-то улетучился.

– Кто вы такой будете? – громко обратился он к козлоногому певуну, как обычно адресуются к тугим на ухо и иностранцам, не особенно, впрочем, ожидая ответа.

– Пан, – со вздохом бросило странное существо в пространство, не отрываясь от созерцания луны и лишь на малое мгновение прервав очередную щемящую сердце руладу.

– Добрый вечер, – учтиво откликнулся Яромир, – приятно познакомиться. – Инженер совершенно упустил от некоторой растерянности из виду, что в свою очередь не соизволил представиться козлоногому. – А что вы здесь делаете?

– Сижу, – после недолгой паузы ответил Пан и более не добавил ничего.

– Я вижу, что сидите, а зачем? – с настойчивостью не без привкуса саркастической досады продолжил расспрашивать Яромир.

– Чтобы сидеть. – На этот раз Пан вздохнул куда длиннее и печальнее. Как бы давая понять липучему собеседнику: а не время ли ему ступать своей дорогой?

Но Яромир категорически отказался принимать намек на собственный счет, не для того предпринял он рискованную вылазку, чтобы просто так уйти ни с чем. К тому же, после попытки панического бегства, завершившейся бесславным падением, необходимо было сохранить лицо.

– Затейливо у вас выходит, – попытался сказать комплимент инженер, имея в виду степень исполнительского мастерства козлоногого Пана. – Только очень уж грустно. Может, стряслось чего? Так я могу предложить помощь.

– Все нимфы! Все нимфы! – завздыхал Пан, оторвавшись наконец от своей дудки и переставши таращиться на каинов лик луны. – Разбежались! – сокрушенно пожаловался он Яромиру.

Немудрено, от такого-то ухажера. С усмешкой подумал про себя инженер, но тут же засовестился. Негуманно это, высмеивать чужие недостатки во внешности.

– Вам бы постричься, еще хорошо бы раздобыть штаны. Лучше джинсовые, они стройнят, – подал он сочувственный совет, сомневаясь в душе, что козлоногому выйдет от его слов хоть какая польза.

Пан недоуменно уставился на Яромира неоновыми глазищами, словно впервые услыхал и про штаны, и про гигиенический уход за волосами, и так созерцал безмолвно его особу, наверное, целую минуту. Потом почесал правый рог, хмыкнул и скорбно произнес:

– Штаны не помогут. Мне бы новый пруд. Или хотя бы ручеек. – Он указал когтистым пальцем на бесприютную лужу позади пня. – Пересыхает. От забвения. Сижу один. Лягушки и те ушли. – Пан горестно хлюпнул длинным нечистым носом, вытер липкую юшку концом растрепанной бороды.

– Можно выкопать колодец, а оттуда насосом. Хотите, я раздобуду пару лопат? За несколько недель вдвоем управимся. – Яромиру не очень улыбалось предаваться дежурными ночами ручному труду, но и Пану в этот момент он сочувствовал от души. – Вы только тигра придержите. Я, знаете ли, ничего не имею против крупных хищников, тем более из вымирающих видов, но все же, здесь не зоопарк.

– Тигр чужой. Дионисий, фат и хлыщ, потерял. Аккурат до эмиграции. Теперь животное рыщет бесприютно. – Пан отложил в сторону на край пня свою неказистую дудочку, разоткровенничался с любезным и заинтересованным собеседником: – Колодец копать неперспективное занятие. Высохнет все равно. Сижу и печалюсь. Нимфы мои – сучки. Ручеек им подавай. А бесплатную путевку в Шампань не хо-хо? – Козлоногий сделал весьма непристойный жест в сторону высоких сорняков. – Простите, что давеча вас напугал. Тут озвереешь. Поневоле.

– А вы почему не эмигрируете? – задал вопрос инженер, скорее ради поддержания ритмичного течения беседы, ибо об ее сути он не имел ни малейшего представления.

– Кому я нужен? – Пан покачал кудлатой головой, отчего во все стороны полетела колючая травяная шелуха. – Дионисий, блудодей, подался на чилийские виноградники, теперь гонит суррогат и не стыдится. Еще ставит свое тавро. Сатиры, те в американском Голливуде. Живут в заброшенных декорациях от «Кинг-Конга», пугают туристов. Последняя вакханка забеременела и сбежала с оборотнем-удодом в Девять Рек. А про меня забыли.

– Сатиры, вакханки… – задумчиво повторил вслед за козлоногим перечень его несчастий Яромир. – Прямо мифология какая-то.

– Мифология и есть. Хорошо нам жилось в Элладе. – Пан мечтательно и вдохновенно обратил неоновые очи горе. И тут же с нескрываемым озлоблением поведал случайному своему собеседнику: – Пока не пришли святые угоднички. С крестами. Дали по шее и велели выметаться. Скитались мы бездомные, там, сям. Спасибо, Антиох Андриан, тутошний мэр – добрая душа, приютил.

– Ага… – единственно нашелся что сказать Яромир. Да и что тут скажешь? – И как же дальше с вами будет?

– Ничего особенного. Можно бродяжить, в аккурат наладится, земля-то круглая. Или отправлюсь к Анастасу на погост. До поры. Пока не воскресну. – Пан неожиданно, в вихревом движении, будто игрок в гольф при дальнем прицеле, взвился с пня, после, обернувшись, гневным жестом зашвырнул подругу-свирель прямо в самую середину лужи. – Устал я. Пойду, – вместо прощания сказал он и ловко запрыгал по высокой траве в репейниковую чащу.

– Погодите, я хотел спросить! – закричал козлоногому в сутулую спину Яромир. – Это очень важно.

– Ах, не важно! – на бегу отмахнулся от него Пан. – Делайте с вашим заводом что хотите. Вы же человек! Вам все можно!

Обескураженный, Яромир вернулся в подсобку. Царь Обезьян к этому времени успел выдуть целый кофейник и извести в свою пользу добрую половину сахарницы. И теперь явно намекал инженеру, что хорошо бы сходить на двор к старой колонке за водой. О продолжительном более обычного отсутствии своего друга на служебном обходе он ни словом не обмолвился. Яромиру, напротив, желалось поговорить о добытых впечатлениях, поэтому, дабы задобрить Ханумана, он безропотно выступил в роли водоноса.

Из сонно-стылых недр заводского корпуса доносилось знакомое шуршание. Барабан все еще висел у Яромира через плечо, пришлось постучать для острастки. Набрав полное ведро воды, инженер еще несколько мгновений постоял у колонки, наблюдая стремительный исход напуганных клочковатых теней в сторону пограничных огородов.

– Надо решаться, ох, надо, – повторил сам себе Яромир, заглянул от чувственного расстройства в глубь ведра.

Лунный свет, отраженный от мягко колышущейся водной глади, обозначил едва узнаваемо его облик. Смутно видневшееся в пробежавшей ряби, изображение не желало льстить своему хозяину: будто бы всклокоченные нарочно, давно не стриженные волосы на его голове диким черным нимбом обрамляли вытянутое от тревог лицо, глазницы словно были пусты, как у покойника, ни проблеска, ни цвета, лишь мертвые провалы на черепе. Еще секунду, и померещилось – из каждой прянул червь. Яромир отшатнулся прочь, позабыв, что обманная вода – в ведре, а полное ведро – в его собственной руке, вывернул нечаянно большую часть содержимого себе на ноги, еще и оступился в набежавшей луже. Пытаясь спасти остальное, он поскользнулся, плюхнулся на мягкое заднее место; коварно взлетевшее вверх, уже пустое ведро, со звоном стукнуло инженера по лбу.

Мокрый и злой, Яромир вернулся в подсобку.

– А где вода? – коротко, против обыкновения, вопросил его Хануман, от удивления при виде воротившегося приятеля у Царя Обезьян невоспитанно отвисла нижняя клыкастая челюсть.

– В трубе, – крайне нелюбезно отрезал Яромир, с грохотом закинул в угол порожнее ведро. – Чтоб ему пропасть!

– Зачем во всем винить предмет, когда в уме порядка нет? – Хануман, опомнившись несколько, перешел на привычную для него языковую модель. – На то и нужен другу друг, чтоб на себя принять недуг.

Проворно соскочив с перины на холодный пол, Хануман подцепил босой пяткой дужку ведра, подбросил звякнувшую емкость через спину высоко в воздух, с акробатическим трюкачеством поймал и удержал на среднем пальце правой руки, потом нахлобучил оцинкованную посудину себе на голову. И вышел в двери вон.

Кофе они пили в совершеннейшем безмолвии. На следующий обход Яромир опять отправился в одиночестве. Вернулся через пять минут, как то и положено, и, будто бы ничего не произошло, и не должно было произойти несколько позднее поутру, предложил Хануману сразиться в «дурака». Царь Обезьян не возражал, сегодня ему сошло бы с рук любое откровенное жульничество, но какой в том интерес? Пришлось поневоле играть честно. Карточная затея сменялась режимной отлучкой для очередного дежурства, настырно кипела вода, шипя на раскаленный примус, время шло и приближалось к отметке в шесть часов, а Яромир так и не сказал приятелю ни единого слова по существу.

Часы уже показывали без пяти, крайний срок, чтобы только успеть добежать до заветной гранитной арки, когда Яромир, отбросив колоду нетерпеливым жестом, поднялся со своего места и произнес, испытующе глядя на Царя Обезьян, преспокойно и с любопытством наблюдавшего за происходящим.