Текст книги "Наледь"
Автор книги: Алла Дымовская
Жанр: Социальная фантастика, Фантастика
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
Из знакомых близко в чайной отдыхал лишь Ермолаев-Белецкий, рядом с его тарелкой лежала громоздкая связка ключей от почтово-библиотечных помещений; видимо, этот скромный «бумажный пахарь» завершил на сегодня чиновничьи свои труды. К Ермолаеву-Белецкому инженер относился хорошо, хотя порой в его присутствии и возникало некоторое ощущение тревожного сквозняка, будто бы вежливый и робкий почтарь был в состоянии сказать или сделать нечто, могущее внезапно повергнуть в гнетущее изумление с непредвиденными последствиями. Однако беседовать с Ермолаевым-Белецким всегда было приятно, образованнейший человек, умница, хотя, как подозревал инженер, и вполовину не объявляющий подлинной глубины собственных знаний и переживаний.
На прежние предложения почтмейстера звать его попросту Митей или на худой конец Дмитрием инженер, совершенно без причины, откликнуться был не в состоянии. Пусть Ермолаев-Белецкий выходил на деле его ровесником, разве немного постарше, но отчества своего не открывал, поэтому всегда в общении с почтмейстером Яромир предпочитал нейтральное «вы». Сейчас же Митя кивнул ему приветливо, но подсесть к себе не пригласил, да и сам напрашиваться не стал, и вообще не заговорил, впрочем, в чайной всегда царила полная свобода от обременительного этикета и уставного чинопочитания. В крайнем случае, пошушукаются, и ладно.
В дальнем углу, по обычаю, сидела в кружок бессменная шайка завсегдатаев, их отчего-то бабка Матрена называла «приблудные». Инженер никого не знал по именам, но здоровался при входе исправно, и так же регулярно слышал в ответ:
– И вам не хворать, господин сторож.
На этом общение с «приблудными», как правило, заканчивалось. Чем занималась и вообще зарабатывала на чаек и пропитание загадочная четверка завсегдатаев «Эрмитажа», оставалось для Яромира тайной. Он ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из «приблудных» расплачивался с бабкой или просил записать в долг, однако никогда и не наблюдал ни ухода, ни тем более прихода их тесной компании, кроме разве первого дня своего прибытия в город Дорог. Так, сомнительная шайка либо всегда уже заседала прежде инженера, либо еще оставалась после него.
Бабкин напиток по обычаю подействовал на Яромира благотворно. Не желая препирательств с Матреной, инженер украдкой положил возле прибора шесть рублей мелочью и, подхватив в едином движении с вешалки многострадальный дождевик (травма, нанесенная в лабиринте, так и осталась неустраненной в виде зияющей дыры), бочком тихо вышел вон. Он был теперь готов к трудам и испытаниям, вернее сказать, к сюрпризам и переменам.
Евграф Павлович нервничал, ходил из угла в угол просторного своего кабинета, лишь из благоразумия обходя стороной подоконник, заваленный до самого карниза грудой бумажного хлама. Впрочем, может, и не хлама, а кладезя журналистской мудрости, неважно.
– Уж я боялся, вдруг вы и не придете, – вместо приветствия поделился своей тревогой Месопотамский и пояснил: – Я, видите ли, голубчик мой, настроился нынче на откровенный разговор, в другой раз будет уже нелегко. Вообще-то это обязанность Волгодонского, я бы сказал, традиционная, но в вашем случае, пусть в роли просветителя выступит ваш покорный слуга. – Тут Евграф Павлович церемонно поклонился. – Ахмету вы не слишком доверяете, я же вижу.
– Не то чтобы… – пожал плечами Яромир, хотя не смог не признать определенного резона в словах Месопотамского.
– Иногда на пользу начать с места в карьер, но я почитаю за лучшее не слишком торопиться. Краткое вступительное слово, или собеседование, не помешает, – не без наигранной торжественности произнес Евграф Павлович, официально строгим жестом предлагая одновременно инженеру присесть. – Как вы и сами уже поняли к настоящему времени, город Дорог поселение удивительное.
– Понять-то я понял, но этим мое знание и ограничилось. Охотников давать ответы, кроме вас, не нашлось, – вроде бы и с укором ответил Яромир. Удобно расположившись на плюшевых подушках редакционного дивана, он приготовился слушать.
– И все же, несмотря на тайны и… скажем так, отклонения здешнего бытия, вы не отступили трусливо и не впали в суеверное мракобесие, даже не усомнились в собственном здравом уме? Не так ли?
– Так, так, – подтвердил инженер, желая нетерпеливо сейчас только продолжения. – Я весь внимание.
– Не думайте, будто вы особенный человек. Здесь имеет место скорее скепсис образованного индивида, чем выдающаяся заслуга. Как раз наоборот, реакция глуховского молочника Николая на загадки города Дорог менее нормальна, ибо есть продукт чисто животного свойства. А город Дорог от животного начала природы далек, напротив, потребуется достаточно развитый интеллект, чтобы понять. Допустим, у вас он развит достаточно.
– Допустим, – не стал спорить Яромир, хотя предположение редактора прозвучало для него самую малость оскорбительно.
– Тогда ответьте, по возможности искренне. Не казалось ли вам порой, будто здешние аномалии вам отчего-то давно знакомы? Как если бы пробуждали некие смутные формы вашего сознания, похожие на первичные воспоминания из детства? – Евграф Павлович продолжал все это время разговора нервно ходить по кабинету кругами, делая тонкими руками странные жесты, словно с упрямством намереваясь разорвать перед собой невидимую паутину, отчего еще больше приобретал сходство с упитанным насекомым.
– Да, такое ощущение определенно было. И теперь есть. Хотите сказать, я попал в сказку? Или в некий нарочный социальный эксперимент глобального масштаба? Где это видано, чтобы за службу сторожем платили такие огромные деньги? Уж простите за меркантильность, – недоверчиво усмехнулся Яромир.
– Все не так. То есть, все так, но с абсолютно противоположным знаком. – Евграф Павлович, продолжая ритмично описывать круги по кабинету, поднял очи горе, как бы желая подчеркнуть значимость момента. – Не сказка, и, уж конечно, не эксперимент. Вы попали в универсальную реальность! Оттого знакомую вам, что сами вы ее отчасти и создали. Как и всякий другой человек. Вопрос лишь в относительной степени участия.
– Простите мое невежество, но я ровным счетом ничегошеньки не понял. Что значит «универсальная реальность»? – Инженер ожидал сверхъестественного откровения, сошествия святого духа или, чем черт не шутит, даже признания в межпланетном заговоре. Однако разоблачения Месопотамского не произвели на Яромира должного впечатления. Он и вправду ничего не понял.
– Вы в затруднении оттого, что сказанное мной выходит за рамки пресловутой матрицы общепринятых чудес, научных и мистических, внутри коей вы адаптированно выросли. Вот если бы речь зашла, скажем, об инопланетянах или втором пришествии Христа, – словно бы прочитал его мысли Евграф Павлович. – Но вам придется привыкать к иной схеме мышления, если вы и в действительности хотите меня понять.
– Все, что угодно, – покорно согласился Яромир, интуитивно почуяв грядущий критический поворот к чему-то поистине необыкновенному. – И тем не менее, что такое «универсальная реальность»?
Евграф Павлович на сей раз не поторопился отвечать. Сделав еще несколько кругов по комнате, он остановился вдруг, будто заводной паяц, у которого распрямилась пружина. Замер в позе патетического вдохновения, воздев одну «тараканью» ручонку к небесам, то бишь к лепному потолку с амурами.
– Вы никогда не обращались к глубинному смыслу выражений «государство должно», или, скажем, «политика определяет», или «коррупция захлестнула», или вот еще – «закон вступил в силу»? Абстрагированные сущности, и в то же время им придается реальный смысл. Мы манипулируем подобными понятиями так, будто речь идет о действительных предметах и где-то наверху, над нами, затаилось то самое государство и коварно мешает нам жить, или проклинаем закон, когда он поворачивается к нам лицом. И так из года в год, из столетия в столетие человечество само создает сии универсальные тела, незримо присутствующие в нашей жизни. Создает уже потому, что огромной своей массой вырабатывает их сущностную ткань и, наделяя властью, впускает сначала в ментальную, а потом и в материальную реальность.
– Государство есть искусственное тело, знаю. Читал труды Томаса Гоббса, еще на студенческой скамье, – припомнил инженер, обрадовавшись, что услыхал от редактора Месопотамского хоть что-то смутно знакомое.
– Не то же самое. Не искусственное, а реально универсальное. Вам все знакомо в городе Дорог оттого, что образы эти давным-давно, чуть ли не с начала сознательной жизни, присутствуют подспудно в вашем уме, дорогой мой. А здесь они существуют наяву, подтверждая собой правило, что каждая мысль в конечном итоге материальна. Особенно если наличествует в миллионах головах одновременно.
До Яромира лишь сейчас в полной мере дошло. Он должен был сказать слова, выразить отношение к происходящему, быть может, удариться в метафизику или философскую цепь рассуждений. Но инженер не сделал ни того, ни другого. Помолчав некоторое время, дабы Месопотамский, зависший в неловкой паузе, отошел от патетического, пафосного настроения, Яромир спросил:
– Ну, и кто здесь кто? – даже грубовато спросил.
– Вы хорошо поняли, что я вам только что открыл? – то ли разочарованно, то ли недоверчиво обратился к нему Месопотамский.
– Да понял я, понял. Но мусолить тему нет нужды. Мое внутреннее чутье и без того подсказывает, что каждое ваше слово правда. Я и в самом деле будто бы знал это про себя заранее. Только не смог бы выразить вслух. Ибо тут действительно необходима новая мера приятия реальности. Но вот она есть. И я повторяю свой вопрос. Кто здесь кто?
Евграф Павлович, словно огорошенный неожиданной встречей в тумане путник, устало присел рядом на диване. Дивные его орехово-карие нежные глаза сделались печальными.
– Насколько для вас, голубчик мой, все просто. Не знаю, имеется ли в этом повод для радости. – Месопотамский коротко охнул, как если бы у него защемило сердце. – Кто есть кто, спрашиваете? Что же, о некоторых догадаться нетрудно. Об иных ничего вам сообщить не смогу, тут вы должны непременно сами. Однако извольте. Ахмет Меркулович Волгодонский, к примеру, – то самое Государство в его земном, реальном виде. Впрочем, его предназначение наиболее очевидно.
– Ха, странное государство получается! Шут гороховый, и вечно эти разнокалиберные одежды! Хотя и опасный шут. А может, и не шут вовсе. Я Волгодонского всегда подозревал. Но отчего он такой? – поинтересовался Яромир.
– Он такой, каким мы с вами его создали. И продолжаем создавать. Именно создавать, заметьте, а отнюдь не воображать себе. Это большая разница. Помимо нашей воли, в хаотичном подчинении обстоятельствам. – Евграф Павлович, заметив недоумение на лице инженера, вдруг спохватился: – Вы не осознали главного, а я, дурак старый, не объяснил толком. Волгодонский не один такой на свете. Как и город Дорог. У каждой человеческой общности, у каждого универсального мировоззренческого типа они принципиально иные. Иногда объединяющие вроде бы две совершенно чуждые друг другу расы, но тем не менее. В индо-китайском пантеоне существует свой город Девяти Рек, где-то недалеко от Чэнду. В Европе в области Реймса есть град Штандартов Радуги, тоже со своим мэром. О других я слыхал мало. И по какому принципу они оживают, преобразуясь в универсальную реальность, я не имею понятия. Может, это вообще не дано познать.
– И, стало быть, каждый здесь… и вы лично… – но Яромиру не дали досказать мысль до конца.
– Нет, нет. Вовсе нет. Не каждый. Я самый что ни на есть обычный человек. И в городе Дорог оказался случайно. Здесь много подобных мне. Ведь город – открытое место, заходи, кто хочет. Но жаждущих мало, как вы уже успели убедиться. Поэтому универсалии во плоти соседствуют и сосуществуют с нормальными людьми, хотя, если говорить откровенно, они тоже некоторым образом люди, а может даже, еще поболе нас с вами достойны носить это гордое звание, – подвел итог Месопотамский.
– А бабка Матрена? Моя хозяйка? – настойчиво продолжал интересоваться Яромир.
– О-о! Семейство Калабашек вообще очень любопытно. Бабка Матрена вместе с ее чайной «Эрмитаж» та самая высокая политика и есть, во всех наличных смыслах. А уж кто такая ее родная сестра Нюра, я думаю, объяснять нет нужды?
– Нет нужды. Догадываюсь, сия парочка всегда ходит рука об руку, – ядовито произнес инженер.
Странности Нюшки теперь особенно сделались ему понятны и неприятны. А вот на бабку никакого зла он не держал. Напротив, Матрена, представившаяся мысленному взору инженера в несуразном служебном бальном платье, с чашками и подносами снующая среди столов, неожиданно показалась ему достойной сочувствия. Надо же, какие мы все кретины! Подумалось сострадательному инженеру. Заставлять солидную пожилую, приятную, между прочим, женщину, разгуливать в легкомысленном одеянии! Да и сестра ее чего стоит, сколько бедной бабке хлопот! Но родная кровь, не выгонишь же на улицу. И тут же осекся в рассуждениях. Интересно, а кто создал Нюшку такой? Кто посадил ее на бабкину голову? Уж не ты ли и участвовал, пресветлый князь сторожей Яромир? Одно можно было предположить наверняка. Пока нынешний, родной инженеру мир будет стоять, на чем стоял, бабке Матрене ввек не развязаться со своей развратной сестрицей. Бедные марионетки. Бедные, бедные.
– Но более всего меня интересует Корчмарь. Бармен из «Любушки». Кто он такой? – очнувшись от внутренних бесплодных сопереживаний, стал выспрашивать далее инженер.
– В свое время меня это интересовало не меньше вашего, – честно сознался перед ним Месопотамский. – Однако как раз именно личность Корчмаря прямому разглашению не подлежит. Более того, дам совет. Адресовать вопросы бармену лучше в последнюю очередь. Когда в силу обстоятельств вы будете готовы к ответу. Впрочем, ранее Костик вам и не откроется.
– Вы что же, хотите сказать..? Я попросту могу обратиться за разъяснениями к любому жителю города Дорог? – изумился Яромир. И чего тогда Месопотамский морочил ему голову битый час?
– Теперь можете. Все уж знают, к кому вы нынче пошли и для чего. Но все-таки рекомендую вам проявить известный такт. Поймите, здешние обитатели из числа одушевленных универсалий ровным счетом ни в чем не виноваты. Они вынуждены жить так, как живут. И между прочим, обратной связи не имеют. То есть, полностью зависят нас с вами и никак на внешний мир влиять не в состоянии. Бессмысленно просить того же Волгодонского, чтобы он улучшил государственное устройство. Ведь зеркало лишь отражает реальность, но бессильно ее изменить, – предупредил инженера Евграф Павлович.
– И все же мне кажется, что Корчмарь очень даже многое смог бы изменить, если бы захотел, – возразил Яромир, личность демонического бармена по-прежнему казалась ему тревожной чрезвычайно.
– Именно, если бы захотел. Но он не захочет, уверяю вас. И вообще, неужто вы до сих пор не поняли? Корчмарь не принадлежит городу Дорог, он как бы его привратник и смотритель, отнюдь не житель. Да и Анастас, хоть родился и обитает в Учетном переулке, тоже лишь прилагается к городу. А кладбище его – вообще место особенное, заметьте, пивная «Любушка» и здешняя водокачка составляют как бы непреложно прямую линию. Я поэтому и предлагаю вам подумать, отчего это так.
– Подумаю, непременно. Но вот и Двудомный совсем не полноправный горожанин? И личность его тоже любопытна весьма, – попытался хоть что-то разузнать о станционном смотрителе Яромир.
– Не столь любопытная, сколь несчастная. Он более других зависим и скован в передвижениях. Пребывает, так сказать, между небом и землей. Причем в буквальном смысле. – И Евграф Павлович, произнеся последнюю фразу, выжидающе посмотрел на инженера, будто дал подсказку.
– Не знаю я ваших смыслов. И знать не хочу. Но что же, Двудомный так и обречен на веки вечные маяться по своей станции, на которой и движения никакого нету? – с долей сочувственного раздражения спросил у редактора Яромир.
Месопотамский, будто бы осуждая собеседника за легкомыслие, нарочно отвернулся к окошку, хмыкнул, заерзал на диване, как если бы решал, уйти ему или остаться, но вскоре смилостивился, снизошел до ответа:
– Да, обречен, хотя и не на веки вечные. Но вмешательство в единственно его ситуацию произойдет вовсе не со стороны рода людского. Однажды. Может, очень не скоро, но произойдет непременно.
– Загадками изволите пробавляться. Да ладно, – великодушно смирился Яромир, и опять на языке у него вертелся новый вопрос. – Стало быть, здешние универсалии существа бессмертные? Тогда зачем понадобилось большое кладбище?
– А-а-а! Все же и вы не без прозрений! Не бессмертные, конечно. Меняются люди и народы, меняются и они. Кого-то погребают надолго, а кто-то, напротив, очень быстро воскресает, но уже в ином, преображенном виде. К примеру, Волгодонский имеет третье по счету воплощение. Ранее он звался, по слухам, конечно, Антиох Андреев, последнее – это отчество, а фамилии не имел вовсе никакой. Старая его гробница на пятой правой линии весьма монументальное сооружение – в полный рост, да в византийских одеждах. Правда, на ногах лапти, зато очень искусно поданные в бронзе. Сходите непременно посмотреть, не пожалеете.
Яромир для виду согласился, однако ни малейшего желания созерцать бывшую могилу нынешнего мэра он не имел, будь на ней водружен хоть статуарный шедевр работы Бенвенуто Челлини. Инженер украдкой поглядел на часы: до наступления означенного юбилея Гаврилюка оставалось еще довольно времени. И все же было мало его. Как Яромир и ожидал, мироустройство вокруг его особы преобразилось, но и психологической ломки не произошло. Удивительное было рядом, но более перестало казаться таковым. Напротив, все как раз стало на свои места. Яромира теперь занимало иное. Как далее ему жить в городе Дорог среди людей, которые на поверку далеко не все были людьми? О том, чтобы покинуть город, нынче и речи не шло, может, самое интересное место на земле, да чтобы добровольно отказаться, да ни за что на свете!
Все же идти к Гаврилюку было еще рано, потому Яромир поинтересовался, ради продолжения разговора, молчать и далее в присутствии Месопотамского получалось неуважительным:
– Сердечно вам благодарен за участие и просвещение. Но, между делом, позвольте еще вопрос. Ермолаев-Белецкий какую роль исполняет в качестве почтаря? Всероссийского просвещения и национальной науки?
– Господь с вами, милый вы мой! Митя вполне человек, он появился в городе лет пять тому назад, заметьте, не в качестве сторожа. Ему даже предлагали впоследствии, но отказался наотрез. Удивительнейший человек, не мудрено, что вы обознались! Митя мой близкий друг, и я очень его люблю. Что же касается просвещения и науки, то извольте – дворник Мефодий в полный рост, и помощник его Кирюшка. Что поделаешь, батенька, каковы мы, такова и наука.
Яромир на минуту даже опешил. Как же так? Глумливая, запьянцовская душа, дурашливый дворник Мефодий, карикатурный герой, и есть воплощение отечественного просвещения? Инженеру сделалось тошно. Но, впрочем, может, в других городах, в том же граде Штандартов Радуги, дело обстоит еще хуже, может, у них с метлой бегает какой-нибудь Микки-Маус или придурковатый Нильс-крысолов. Откуда ему знать? Тем и оставалось утешаться.
– А вы послушайте, про Митю. Это весьма интересно, – предложил вдруг ему Месопотамский, и грустно продолжил. – История, которую я намереваюсь вам рассказать, много времени не займет, а после вместе пойдем к Анастасу на двор?
– Охотно выслушаю, – согласился не без поддельной покорности Яромир, опасаясь вторично нарваться на поучительную биографию, вроде жизнеописания Доктора – возгордившегося пенсионера и бывшего сторожа.
На всякий случай, для облегчения собственной участи, инженер извлек из авоськи бутылку портвейна, ничего, не убудет, по пути в «Мухах» можно и пополнить запас. Месопотамский тоже не воспротивился, наоборот, выудил из кучи пыльного бумажного хлама два бокала чешского зеленого стекла с узорами, протер относительно свежей бумажной салфеткой. Яромир разлил с руки, компаньоны крякнули в унисон, выпили залпом, выдохнули, и Евграф Павлович приступил к повествованию.
Вопреки опасениям инженера, история, рассказанная Месопотамским, оказалась совсем иного рода, чем приключения Доктора. Инженер слушал с интересом, порой искренне сострадая, порой удивляясь и поражаясь простому факту, что люди, подобные Ермолаеву-Белецкому, еще существуют на свете.
Оказалось, что почтмейстер Митя, а в прошлой жизни Дмитрий Федорович Ермолаев-Белецкий, был всего-то несколько лет назад известным в определенных кругах столичным писателем. Инженер даже не раз слышал его имя, по псевдониму, видел и книги в крупных московских книготорговых магазинах, правда, ни одной не читал – по обложке было ясно, что литература предлагалась не развлекательная, а на иную другую моральных сил у инженера тогда не оставалось. Сам же Дмитрий Федорович принадлежал к числу стоиков. То есть, моду игнорировал, до ремесленничества не опускался, с редактором спорил о каждой букве, не желая нарочного, популистского облегчения текста. Ермолаев-Белецкий знал четыре языка, из них два мертвых – латынь и древнегреческий, по памяти цитировал невероятное количество высказываний замечательных людей, с обстоятельными разъяснениями мог пересказать любую из философских систем, созданных когда-либо человеком, от дискретных миров Демокрита и Эпикура до субъективных построений берклианства, от фундаментальных трудов Конфуция до хулиганских измышлений барона Мандевиля. Литературный дар его был воистину божий, для ценителей, для словесных эстетов, для каждого, кто искал в книгах его ответов на мучительные вопросы, и даже если не находил, все равно был благодарен автору за попытку.
Тиражи Ермолаев-Белецкий имел весьма скромные, прибыток небольшой, зато уважал сам себя и не заботился о том, что думают о его персоне иные прочие. Но все же имелась у Дмитрия Федоровича тайная Мечта, именно так, с большой буквы. Что вот однажды минуют варварские времена, окончится сумасшедшая гонка за капиталом, схлынет розовая псевдохудожественная пена, упокоится в надежном гробу чумная «гламурная» литература, и в один прекрасный день понадобится державам и народам истина, вечный поиск и жажда совершенства, и тогда вернется нужда в подобных ему созидателях. Нет, Дмитрий Федорович вовсе не претендовал на роль бессмертного классика, в новые Чеховы и Толстые не стремился, во-первых, оттого, что не приобрел ни богатого имения, ни альтернативной, подходящей профессии, а во-вторых, поучать других и отображать реалии времени не имел в виду, цель его творчества была иная – связать Бога и человека таким образом, чтобы последнему от того вышла хоть какая польза и облегчение.
Была у Дмитрия Федоровича и дурная черта. Слыл он персонажем необщительным, по тусовками писательским, профильным и досужим не скитающимся, приятелей в мире литературном не имеющим, сам для себя и сам в себе, и мертвых учителей всегда предпочитал живым. Оттого, в частности, что Дмитрий Федорович более всего на свете опасался чужого высокомерия и мимоходом отпущенной язвительной насмешки, да и вообще был человеком ранимым крайне, поневоле приходилось ему чураться писательского общества. Дмитрий Федорович даже и критику в свой адрес не читал. Знал: потом ночами спать не будет, а станет переживать, хотя путного анализа со стороны неудачливых журналистов, пышно именующих себя знатоками литературы, ни разу его произведениям не выпало. Сами критиканы-горлопаны понимали в его творениях мало чего, поэтому и травили особенно зло.
Но вот как-то раз, в издательстве, с коим на постоянной основе сотрудничал Дмитрий Федорович, возникла завистливая идея. А не вырастить ли в домашних, так сказать, условиях собственного «Пабло Коэлью»? Ермолаев-Белецкий показался им ужасно подходящей кандидатурой. С одной стороны, лицо не растиражированное, отшельник, скандальной репутацией не замаранный, с другой – пишет некую заумь, которую выдать можно за что угодно. Хоть за откровения инопланетного разума. И Дмитрия Федоровича стали соблазнять. Делали предложение люди умные, на пустые обещания скупые, как и на обширные денежные выплаты, впрочем, корыстными гонорарами и авансами Дмитрий Федорович не особенно интересовался. Обольщали со знанием его натуры, нагло врали, что, дескать, время его пришло, и вот, пора! Но для полноценного провозглашения собственного, домашнего пророка одних писательских трудов Дмитрия Федоровича недостаточно, внушали Ермолаеву-Белецкому предприимчивые знатоки. Необходимо еще явление на люди. И так ловко охмурили, что Ермолаев-Белецкий, хотя и не без колебаний, согласился. Поверил в свое мессианство. Опять же, шилом свербила в некоем месте потаенная Мечта. Неужто и впрямь, время его пришло? Долго ли, коротко ли, но «да» прозвучало из уст Дмитрия Федоровича.
Последний роман его тут же был вставлен в списки на все высокие премии подряд, зашевелились прикормленные телевизионщики и бульварная пресса. Пришлось давать интервью и выступать в дискуссиях на темы. Первое время Дмитрий Федорович делал это с удовольствием. Отношение к нему было теперь самое почтительное, и он едва ли не уверовал в себя и в свое предназначение. Однако открытие нового российского мессии так и не состоялось. И вот почему. Ищущие на его имени прибыли допустили роковую ошибку, ибо мерку с Дмитрия Федоровича сняли по себе. Издательскому дому и в многомудрую голову не могло прийти, что явленный им облик Ермолаева-Белецкого вовсе не маска, а подлинное его лицо. Рассчитывали, что втайне, в глубине души, Дмитрий Федорович точно так же жаден до денег и славы, как иные прочие, только хитро скрывается и ждет своего часа. Теперь, стало быть, дождался.
Поворотный просчет случился аккурат под Новый год. Дмитрия Федоровича, общего дела ради, определили гостем-участником в рейтинговую телевизионную игру-«угадайку». Ничего особенного, легкая шутливая обязанность, взаимовыгодная торговля весельем в честь праздника. Дмитрий Федорович против забавы не имел возражений, юмором тоже обделен не был, тем более грубых острот от него и не требовали, имидж надо соблюдать. Ермолаев-Белецкий в назначенный день и час прибыл на студию в Останкино. В черном выходном костюме для обуживания полнокровной фигуры, и при новом галстуке, затейливо-цветастом в сиреневых тонах, купленном именно по поводу выпавшего случая. Играть ему определено было в паре с несусветно знаменитым и вовсю добирающим лавры беллетристом Канаевым, персоной мало сказать что одиозной.
Дмитрий Федорович собрал всю решимость, какая уж была, в кулак, и даже попытался дружелюбно улыбаться Канаеву, хотя последнего не то чтобы презирал, а как бы игнорировал существование его и ему подобных «тоже литераторов». Дмитрий Федорович не терпел спекуляторов «на злобе дня», тем более спекуляторов нахальных и слабо владеющих литературным языком, от бессилия подменяющих его богатства псевдосленговой нецензурщиной. И уж конечно, на прежние вопросы журнальных корреспондентов относительно своего отношения к «Канаеву и Компании» Дмитрий Федорович никак не отвечал, хотя бы и ругательно, не желая создавать им в целях рекламы даже худую славу. А тут пришлось столкнуться воочию.
Первый раунд игры Дмитрий Федорович держался настороже, опасаясь подвоха, но скоро расслабился. Его собственное остроумие вкупе с искрометной эрудицией сделали свое дело – Ермолаеву-Белецкому удалось наголову обставить противника, зал слушал почти его одного, что и немудрено. Вроде бы и Канаев не слишком обижался, понимал разницу. А в небольшом перерыве между частями передачи (нужно было сменить декорации) произошло нечто, для Дмитрия Федоровича невообразимое. Деляга Канаев развязанной походкой подошел к своему коллеге по цеху, панибратски хлопнул изо всех сил по плечу – Дмитрий Федорович ажно пошатнулся – и, глумясь, засмеялся ему в лицо:
– Чего ж ты так упираешься, бедняга? Думаешь, здесь тебе хорошо заплатят? – и многозначительно, даже как-то сочувственно подмигнул, как более опытный аферист молодому подельнику и на равной ноге. – Дурашка, на своей «макулатуре» больше сбашляешь, и не спорь. А хочешь, в «Скандалах из конюшен» подеремся для потехи, там эфир прямой, не отрежут? Я научу как. Мужик ты потешный!
Дмитрий Федорович на какой-то момент потерял дар слова. Два голубых, пронзительно-прожженных канаевских глаза, будто рентгеновский аппарат, мутными лучами прошили его насквозь. И Дмитрий Федорович осознал. Истина, реальная, а не небесная, даже какая-то похабная, вдруг предстала воочию в наплывающем и нависающем над ним бронзовом, сытом лице беллетриста Канаева, оглушила и огорошила, будто обдали его ушатом ледяных помоев, и ему, пророку нового времени, указали тем самым настоящее значение и место.
– Дерево не ищет плодов, оно растит их, – тихо прошептал Дмитрий Федорович древнее изречение и кинулся из студии вон. Позади него поднялся беспокойный птичий гвалт недоуменных вопросов.
В спину ему ударилось и разлетелось грязными комьями хвастливое, безжалостное разъяснение Канаева:
– Живот прихватило. Оно понятно, не каждый день такие предложения случаются! Ничего, я из него сделаю человека!
На студию Дмитрий Федорович так и не вернулся. И никуда не вернулся. А на следующий день, очнувшись, обнаружил себя на далекой западной станции Глуховска с чемоданом в одной руке и связкой рукописей в другой. На вокзальной площади стоял потрепанный молоковоз, возле которого с насосом в руках копался усатый добродушный водитель, насвистывал алябьевского «Соловья». К нему Дмитрий Федорович и обратился с просьбой подвезти.
– А вам куда? – участливо спросил музыкальный шофер, смешно шевеля усами, будто жующий траву кролик.
– А вы куда едете? – несколько невежливо ответил вопросом на вопрос Дмитрий Федорович и от смущения чихнул. Но он и вправду не мог сказать ничего конкретного. Его тревожила лишь одна мысль – сможет ли этот веселый добряк завезти его достаточно далеко, чтобы на след беглеца не напали ни издательские покровители, ни многочисленные близкие родственники, коим Дмитрий Федорович на прощание оставил краткое и емкое завещательное послание с указанием ни в коем случае не беспокоиться и не искать. Последнее было выполнимо мало, и Дмитрий Федорович об том понимал. – Куда вы едете? – повторил он для удивленного не в шутку шофера молоковоза.
– Еду я в такое место… В такое… – в свою очередь смутился от нехватки словарного запаса кролик-водитель, однако внимательно вдруг пригляделся к проезжему: – Хотя вам-то, глядишь, и по вкусу придется. Поехали, что ли?
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.