Текст книги "Счастье моё!"

Перед моим отъездом мы сидели друг перед другом в молчании. ОН мягко закрыл за собой входную дверь, через секунду ворвался обратно, сгреб меня всю без остатка, вжал в себя. Разжал руки. Ушел. Я сидела на полу у двери и захлебывалась немым криком. Бросилась к окну, ОН уходил, сжав могучие плечи, не оглядываясь. А в телевизоре заливался модный певец:

 
Когда ты уйдешь, барабанит дождь,
Барабанит грусть, и погода дрянь.
Барабань, барабань,
Даже если сердце пополам.
 

По прошествии нескольких лет наша неразрешимая ситуация сделала нас раздражительными и злыми, мы кидались друг другу в объятия с затаенным желанием заглушить, смирить, разодрать всё, что нас связывало. Эти редкие, короткие встречи стали безнадежно-мучительными, безысходными.

Последнее из сохранившихся писем датировано 1985 годом. Мы потом еще виделись и звонили друг другу, но жизнь нас неумолимо растаскивала в разные стороны. Мы расстались. Но мы не расстались… Я изредка позволяла себе набрать его номер телефона, молчаливо вслушиваться в его вопросительные интонации, не признаваться, не отвечать. Трясущейся рукой я прерывала звонок. Догадывался ли ОН, что это я… не знаю.

Последний раз я услышала его голос в телефонной трубке в 2006 году, он звучал тихо, тускло. Я не знала, что ОН болен. Я не знала, что ОН скоро исчезнет.

Бывают дни, вечера… когда становится неизъяснимо тревожно, когда появляется неотступная необходимость набрать его номер телефона, просто услышать звук гудков, стремящихся к нему.

Я знаю точно: любовь не проходит с годами, она не растворяется во времени, она живет в тебе всю твою жизнь, она звучит в тебе непереносимой болью и нестерпимым счастьем.

Мама

С течением времени, с течением жизни я всё чаще замечаю проявляющиеся во мне, словно из зыбкой, колеблющейся водной толщи, мамины черты: в повороте головы, в улыбке, в прищуре глаз, в жесте… На разных этапах моей жизни значение этого человека для меня менялось, как менялись я сама и предлагаемые обстоятельства самой жизни.

В детстве я маму боготворила. Она была самой красивой, самой элегантной, самой нежной, непоколебимым авторитетом. Конечно, все дети восхищаются своими мамами, но мое обожание было дурманящим, физиологически томительным, страстным. Думаю, моя склонность влюбляться в женщин, в равной мере как и в мужчин, лежит не только в бисексуальной сути профессии хореографа и режиссера, но прежде всего уходит корнями в неукротимую любовь к маме. Я любовалось ею так, как может любоваться обезумевший от восторга любовник, для меня короткие расставания с ней были трагически невыносимы. Сейчас, имея знания для возможности проанализировать значение мамы в мой детский период, я понимаю, что моя склонность к одиночеству, моя болезненная застенчивость, мое ощущение собственного несовершенства проистекают от этого огромного, не помещавшегося в меня чувства любви к маме.

Мамины руки. Я любила разглядывать плотные, извилистые вены на ее худощавых и сильных кистях, под белой кожей они отсвечивали сине-зеленым перламутром, и казалось мне, что это и есть эталонная красота женских рук. Мама была рьяная в работе, в танце, в домашних делах, в своей принципиальности, в своей педантичной аккуратности, в своей честности и филигранной порядочности. Ее руки были всегда в действии: я их помню готовящими вкусности к праздничному столу; моющими серой тряпкой полы; перебирающими шпильки для сценического парика; пришивающими блестки на испанский головной убор; штопающими мои порвавшиеся на коленках рейтузы; гладящими мой ушибленный локоть; нарезающими прозрачными ломтиками сыр; трущими влажной губкой оконные стекла; несущими неподъемные сумки с продуктами; обводящими красной помадой губы; каждодневно надевающими и снимающими традиционный набор золотых колец; держащими чашку с горячим молоком у моего расплавленного температурой лица; хлопотливо расставляющими праздничный сервиз на раздвинутый стол; расправляющими для сушки постиранные вещи; отбрасывающими густую, непослушную прядь со лба… Вся жизнь моя была бесконечным набором картинок маминых неотдыхающих рук.

Когда мы с Мишей вбежали в реанимацию Мариинской больницы, первое, что меня проткнуло от живота к горлу, – это мамины тихо лежащие на казенной простыне руки. Одеяло сползло на сторону и оголило мамину не по возрасту молодую грудь, я сразу прикрыла ее, застеснявшись присутствия Миши. Мама была в коме. Оставалось нам быть вместе еще несколько дней.

Странное, символическое переплетение названия больницы, где уходила мама, и театра, где она провела счастливые моменты зрительского восприятия от детских лет до конца жизни… обе знаковые точки на карте Санкт-Петербурга зовутся Мариинскими.

Мама всю жизнь прожила с врожденным пороком сердца, преодолевая этот диагноз и отмахиваясь от него. Это было причиной ее непоступления в хореографическое училище Вагановой, соответственно угрозой неосуществления главной мечты, но она стала танцовщицей, она стала главным балетмейстером театра, она стала востребованным хореографом. Этот недуг был причиной ее частых тяжелых сердечных приступов, при этом она не щадила себя ни в работе, ни в интенсивности жизни, ни в объеме эмоциональных переживаний. Это была яркая, мощная жизнь вопреки!

До моих шести лет мы с папой и мамой жили в Волгограде, куда родители уехали из Ленинграда, получив работу: мама – в театре музыкальной комедии, папа – в филармонии. Хождение в детский сад было коротким, но острым эпизодом моего детства. Я и сейчас помню, как упиралась лбом в стеклянную дверь, за которой растворялся в дождливом мареве силуэт моей мамы, я с ужасом сверлила сквозь дурманящие слезы удаляющуюся мамину спину. Никакие уговоры, никакие угрозы воспитательниц не могли оттащить меня от этого стекла: я стояла у двери и тихо, беззвучно рыдала, слизывая соленые слезы с губ. Так длилось до вечернего появления мамы, и тогда голос прорезывался, рыдания приобретали звук, я бросалась в ее теплые, родные руки и еще долго, всю дорогу до дома, вздрагивала всем крошечным тельцем от незатихающего горя и вновь обретенного счастья, впивалась двумя маленькими ладошками в мамину руку, боясь их разжать, боясь снова потерять главное, что составляло смысл моего детского существования.

Мы жили в служебной театральной квартире, нашими соседями были актеры Волгоградского театра музыкальной комедии, где тогда служила мама. У нас была общая кухня, и я, улучив возможность, тайно таскала из соседского шкафа сухофрукты, зажимала сморщенную ягодку в потном кулачке и съедала ее, закрывшись в ванной. Но скоро мое воровство было раскрыто, тут же последовало наказание: мама меня громко стыдила, потом, поставив почему-то на табуретку, прошлась по моей попе ремешком, затем я была отправлена в угол для осознания вины и понимания необходимости полного раскаяния, что и было осуществлено по прошествии некоторого времени. Это происшествие мы с мамой часто вспоминали многие годы спустя, вспоминали со смехом, маленькому воришке было тогда пять лет.

Каждую субботу мама ставила меня в казавшуюся тогда огромной ванну и, густо намылив мочалку, со свойственной ей скрупулезностью терла мою кожу, потом с той же дотошностью драила мои волосы. Вытирала меня, поставив на край ванны, откуда я однажды свалилась на кафельный пол, разбив лоб и ободрав руку. Помню бодягу, прикладываемую мамой к болячке на голове, и зеленку, которой мама разукрасила все мои ссадины.

Летом, в выходные дни, мы в компании маминых коллег по театру выезжали за Волгу, на песчаные пляжи Бакалды – живописного левого берега. Отсюда был виден Волгоград, раскинувшийся на противоположном берегу, вода была всегда теплой, песчаное дно удобно и неопасно. Расстилались широкие полотенца, на которые выкладывалась всякая снедь, привезенная с рынка, славившегося богатым разнообразием овощей, рыб, ягод, солений. До сих пор вспоминаю мясистые, ароматные помидоры, каких больше пробовать и не приходилось: разламываешь его на две половины, щедро покрываешь черной паюсной икрой и жуешь, поскрипывая налетевшим песком.

Мама была большой модницей, удивительно, как в ситуации тотального дефицита ей удавалось быть всегда безукоризненно элегантной. Многое шилось на заказ, многое покупалось у фарцовщиков, многое в комиссионных магазинах, куда сдавались вещи, привезенные из-за границы; многое приобреталось у редких знакомых, имеющих возможность работать за рубежом. За модными вещами охотились, приобрести желанную вещицу считалось большой удачей. У мамы был свой стиль в одежде, на ее идеальной фигуре все, даже самые простые вещи казались изысканными. Я видела, с какой симпатией, с каким восторгом на нее смотрят коллеги из театра, она была законодательницей стиля, элегантно-богемной манеры поведения, ее женская покоряющая энергия электрическими зарядами пронизывала воздух. Всегда аккуратно причесанная, всегда продуманно одетая, всегда благоухающая дорогими ароматами, всегда подтянутая и искрящаяся, она у меня вызывала восторг и желание подражать, подражать во всём.

Мой отъезд на учебу в Ленинград был драматической нотой в нашей жизни, и хоть мы с мамой никогда не говорили о том, как каждая из нас проживала разлуку, но я точно знаю – это было тяжелое событие для нас обеих, которое во многом изменило и наши взаимоотношения, и нашу жизнь.

Первый год был нестерпимо тяжел, и, когда поздней осенью маме удалось приехать на несколько дней в Ленинград, чтоб повидаться со мной, наша встреча была вовсе не такой, как мы ее себе представляли. Моя тоска рисовала только один вариант нашей встречи после разлуки: брошусь в ее родные руки, зацелую их, залью слезами радости и не оторвусь ни на секундочку от ее тепла… Мы встретились в доме Михайловых, я пришла из училища, а мама там уже меня ждала. Я вошла в комнату и в сумрачном свете увидела очертания маминой фигуры, стоящей на фоне окна, в угасающем мареве тускнеющего заката. Волнение мутило изображение. Мы стояли друг перед другом на расстоянии всей продолжительности от двери до окна, не могли пошевелиться и были не в состоянии преодолеть эту дистанцию. Казалось, эта пауза и пространство, которое нас разделяет, бесконечны. Путь друг к другу оказался очень долгим, мы привыкали к нашей близости все несколько дней маминого приезда.

А зимой наступило счастье: я улетела в Красноярск, домой, к маме, на каникулы! Счастье приходило два раза в год: летом, когда я уезжала вместе с мамой и ее театром на гастроли, и зимой, когда длились двухнедельные каникулы.

Благодаря маминым гастролям я в детстве объездила почти весь Советский Союз. Сейчас мои дороги ведут в направлении западном, мне редко, очень редко удается путешествовать по России; тогда же, в детские годы, сменяющиеся города, гостиницы, съемные квартиры, здания театров и вокзалов веретеном кружились у меня перед глазами, отпечатываясь многочисленными цветными картинками. Мама везде, где нам приходилось жить, создавала атмосферу уюта, комфорта и безупречной чистоты. Я всегда ждала праздничных дней, когда к нам в дом звались гости, накрывался праздничный стол, готовилась праздничная еда. Слушать взрослые разговоры о театре, артистах, премьерах, перипетиях театральной жизни было сладостным удовольствием. Часто после застолья включался магнитофон, вертящаяся на бобинах коричневая пленка воспроизводила моднейшие по тем временам композиции “Битлз”, “Роллинг Стоунз”, Энгельберта Хампердинка, Мирей Матье и, конечно же, Валерия Ободзинского, Аиды Ведищевой, Вадима Мулермана… и начинались танцы. Мама танцевала лучше всех! Глаза ее сияли, ноги в остроносых туфельках ритмично твистовали, кокетливо закидывались руки, лучистая широкая улыбка озаряла лицо, русые волосы тяжелыми прядями падали на красивый лоб – я любовалась ею.

Благодаря маме я видела спектакли “Современника” и “Таганки”, Большого и МХАТа, Кировского и Ленсовета, БДТ и Александринки, этот бесценный багаж питает меня до сих пор. В 1975 году мама получила от ВТО направление на повышение профессиональной квалификации в Большой театр, это было летом, и мама взяла меня с собой в Москву. Каждый день с утра мы шли с мамой в Большой смотреть уроки и репетиции, это были годы расцвета выдающейся плеяды балетных личностей, каждый день мы видели работу звезд главной сцены страны, наблюдали за ними в коридорах, буфете, в мастерских. В это время в театре полным ходом шла подготовка оперы Верди “Отелло”. Забравшись на первый ярус, я взирала на сценические репетиции Бориса Александровича Покровского, не дыша слушала каждое его слово. Следила, как он сотни раз стремительным бегом перемещается по перекинутому через оркестровую яму металлическому мосту от своего места в центре зрительного зала к артистам на сцене. Его повелевающий баритон раскатывался по всему театру, размноженный микрофоном и радиотрансляцией. На сцене, сменяя друг друга, репетировали два состава исполнителей: Владимир Атлантов – Тамара Милашкина, Зураб Соткилава – Маквала Касрашвили. Абсолютным потрясением для меня стало исполнение этой партии Владимиром Атлантовым, его эмоциональная отдача на каждой репетиции, неимоверная артистическая энергетика, блистающий красочностью голос, красивое, выразительное лицо – благодаря этим репетициям, этому режиссеру, этим артистам меня захлестнули интерес и любовь к оперному искусству. Я старалась попадать на спектакли и концерты Атлантова, он для меня остается непревзойденным Германом в “Пиковой даме”, Хозе в “Кармен”, Каварадосси в “Тоске”, он остается уникальным примером драматического тенора незабываемой красоты, благородства, выразительности, мощи и экспрессии. Художником спектакля был Левенталь. Помню его неистовые глаза и живописное лицо, словно сошедшее с фаюмских портретов; могла ли я тогда себе представить, что с этим прославленным художником я буду когда-то работать и, сидя в его знаменитой мастерской на Садовой-Спасской, слушать блестяще рассказываемые байки из жизни Большого, МХАТа и легендарных обитателей этих театров. Слышу его голос с характерными интонациями, помню натруженные, рабочие руки, лежащие на бело– синем рисунке стола в мастерской. Помню фразу, которой Валерий Яковлевич характеризовал свою тридцатилетнюю службу в Большом театре: “Тридцать лет на электрическом стуле, когда каждый день ждешь, кто и когда включит ток!”

Впечатления от репетиций Покровского и исполнения Атлантова впоследствии дали мне толчок к неоднократному обращению к трагедии Шекспира уже в качестве постановщика, первый раз в “Независимой труппе”, второй – в Латвийской национальной опере, оба спектакля были моим сильным и ярким высказыванием. Оба спектакля были абсолютными творческими удачами.

Мама без устали, каждый вечер проводила в театрах, и я всегда была рядом с ней, именно тогда я увидела невероятный спектакль Роберта Стуруа, Георгия Алекси-Месхишвили, Гии Канчели “Кавказский меловой круг”, привезенный на гастроли в столицу, изменивший и распахнувший мое понимание искусства драматического театра, удививший новым ракурсом театральной выразительности и красоты. Три человека – Стуруа, Месхишвили, Канчели – стали для меня на всю жизнь недосягаемыми небожителями и остаются таковыми по сей день, несмотря на наши совместные работы и многолетнее общение.

Где бы мы с мамой ни находились: в Магадане, Улан-Удэ, Киеве, Норильске, Харькове, Иркутске, во Владивостоке, в Ленинграде, Москве… всегда и везде она инициировала посещение спектаклей и премьер, филармонических концертов и оперно-балетных дивертисментов.

Каждый приезд к маме был дорог. Я тосковала по дому, где остались мои игрушки, мои книги, моя кровать, письменный стол у окна, ежевечерние погружения в горячую ванну, наполненную ароматной пеной, чашка молока с овсяным печеньем перед сном, сквозь дрему доносящийся звук ключа, открывающего входную дверь и возвещающего приход мамы после вечернего спектакля. В Красноярске мы жили на центральной площади города. Театр был через дорогу от нашего дома. Я часами сидела на подоконнике, уставшими от напряжения глазами всматриваясь в окна театра в надежде разглядеть в них маму; следя за открывающейся дверью служебного входа, ожидая появления родного силуэта, выскальзывающего из двери и неповторимой стремительной походкой двигающегося по улице, через дорогу, ко мне.

Приближение возвращения в Ленинград, понимание скорой разлуки делало драгоценной каждую минуту, проведенную вместе с мамой. Однажды, приехав в аэропорт, мы услышали объявление о задержке рейса сначала на два часа, потом еще на час, потом еще… так мы просидели в аэропорту более девяти часов. Какое же для меня было счастье эти подаренные нам незапланированные часы! Я сидела, уткнувшись в маму, вдыхая ее запах, вбирая ее тепло, мама кормила меня мандаринами, захваченными из дома, и гладила по голове. Когда объявили посадку, я не хотела верить, что должна оторваться от нее и лететь за тысячи километров прочь от моего счастья, рыдания меня душили, я пыталась и не могла успокоиться. Уже сидя в самолете, я продолжала давиться слезами, и все съеденные мандарины были выброшены моим организмом в вовремя подставленный стюардессой гигиенический пакет. Меня выворачивало весь полет до пересадки в Екатеринбурге, и только после четырехчасовой паузы в ожидании следующего взлета я успокоилась, обессиленно продремала дорогу до Ленинграда. С тех пор я не переношу запах мандаринов, он навсегда для меня связан с разлукой, нестерпимой разлукой с мамой.

Мамина принципиальность и даже суровость прежде всего была направлена на нее саму, на ее работу, но и, конечно же, отражалась на моем воспитании. Был четкий свод правил и законов поведения дома, в школе и то, что называется в “общественных местах”. Пока мы жили в Волгограде и я была слишком мала для проявлений сложностей характера, за мной укрепилась характеристика ребенка воспитанного и послушного. В мои шесть лет мама рассталась с папой, и мы переехали в Красноярск, да не просто в Красноярск, а в Красноярск-26, это был засекреченный город, возведенный в тайге по распоряжению Сталина, особый статус которого был получен в связи с секретными градообразующими предприятиями оборонной, атомной, позже космической промышленности. До недавнего времени город вообще не существовал на гражданских картах. Гигантский атомный завод был вмонтирован в чрево большой горы, куда служащих доставляли специальные вагоны железной дороги, которая была неким гибридом с метрополитеном. Никогда никто из жителей города не рассказывал о том, что составляло их работу, а сам атомный подземный завод называли Комбинатом. Электропоезд въезжал утром внутрь “атомной” горы, а вечером вывозил служащих обратно, через толщу массива скалы, через тайгу, в город. Комбинат был настоящим инженерным чудом, грандиозность этого горно-оборонно-атомного монстра опережала многие самые фантастические изобретения, эта выросшая в таежных горах громада была гордостью советских атомщиков и строителей. В этом контексте вспоминается фильм “Девять дней одного года”, герои которого, молодые ученые-ядерщики, были персонажами, чьи явные прототипы – инженеры и ученые, работавшие на Комбинате. Въехать на территорию города посторонним было невозможно: тайга по периметру была обнесена несколькими рядами колючей проволоки и неусыпной охраной, на КПП тщательно проверялись спецпропуска, вещи, сумки, чемоданы. Щедрое финансирование позволило ленинградским архитекторам создать город, прекрасно приспособленный для жизни, его спроектировали в пятидесятые годы в популярном тогда стиле советской неоклассики. Проживание в закрытом городе, в режиме полной секретности, опасное для здоровья производство – всё это компенсировалось внушительным количеством материальных и моральных благ: зарплаты, квартиры, комфорт, безопасность, мощнейшее снабжение в области промышленных и продуктовых товаров, отсутствие какого-либо дефицита, а следовательно, и очередей – это была стопроцентно благоустроенная жизнь.

Я не помню серого, грязного снега – он всегда ослепительно сиял на ярком искрящемся солнце. Компактный город утопал в меняющихся красках тайги: зимой щурились глаза, не в состоянии охватить слепящий белоснежный пейзаж, осенью таежные сопки вспыхивали всеми оттенками красно-оранжевого, летом переливались всевозможными нюансами зелено-изумрудного, весной отливали серебристо-серым туманом. Я любила этот город, хоть прожила в нем совсем немного и чаще была здесь гостем.

Мои дни рождения отмечались праздничными застольями в кругу маминых друзей, детские праздники не устраивались, потому как подруг у меня не было. Но возможность быть рядом с красивыми, интересными людьми, которые окружали маму, была для меня гораздо привлекательнее и заманчивее, чем компании моих сверстниц. После одного такого дня рождения я легла спать, разбросав по комнате все чудесные подарки, полученные накануне. Главным из них был игрушечный дом из плотной бумаги с куколками– обитательницами трехэтажного жилища, с бумажной мебелью и аксессуарами. Я мечтала о таком подарке, и я его получила. Наутро вошедшая в мою комнату мама была буквально ошарашена хаосом, творящимся в ней, она широкими движениями сгребла всех бумажных куколок, смяла, разорвала и выбросила в мусорное ведро со словами, что в следующий раз я уже больше никогда не лягу спать, не прибрав в комнате. Это было так жестоко. Я была так бессильна в своей вине, которую я осознавала, – просила прощения, уверяла, что больше никогда… Но домика уже не было. Я сидела на полу в туалете рядом с зеленым эмалированным мусорным ведром и пыталась бесшумно приподнять его крышку, чтоб попытаться спасти хоть одну уцелевшую куколку…

Когда я десятилетнему Мише рассказала этот эпизод моего детства, он плакал в голос, сжимал меня своими мягкими руками и на все последующие мои дни рождения дарил игрушки в желании восполнить куколок, оставшихся в зеленом мусорном ведре.

Физическая оторванность от мамы подтолкнула к отдалению и охлаждению моей привязанности к ней. Я взрослела вдалеке от единственного дорогого мне человека, и разлука учила меня жить, ни на кого не полагаясь, выплывать, не прося ни у кого помощи, перекрывать все каналы сентиментальности и прекраснодушия.

Моя травма и отъезд из Ленинграда после окончания хореографического училища отодвинули от меня маму, все силы и мечты были вложены в схему, которая для нее была сутью всех ограничений и надежд – я должна была стать танцовщицей Кировского театра, но этого не случилось… Последующее развитие моего пути вызывало у мамы недоуменные вопросы, отрицания, непонимание, неприятие. Мы перестали слышать друг друга. Надолго.

С уходом на пенсию мама вернулась в Ленинград. Мы стали видеться чаще. Оставив театр, мама очень изменилась, она словно выдохнула и свою искрящуюся энергию, и свою женскую ауру, и свою лидерскую, повелительную интонацию. Рождение Миши повлияло на нее настолько, что в мягкой, по-детски озорной, во всём уступчивой, кроткой, мягкосердечной, теперь уже дважды бабушке я не узнавала свою суровую маму.

Мама с Мишей были друзьями. Секретничали, играли в футбол на даче, смотрели вместе фильмы, играли в прятки, читали книги… всё то, что мама не прошла вместе со мной в моем детстве, не прошла с первой своей внучкой Анечкой, всё теперь делало ее счастливой рядом с внуком. Для Миши она стала идеальной бабушкой.

У нас редко, очень редко случались откровенные разговоры, между нами не принято было задавать вопросы, мы обходили молчанием всё, что могло доставить друг другу болевые ощущения или дискомфорт, но я видела, я знала, что мама всё понимает, угадывает, чувствует и сопереживает. Я приезжала к ней, теперь уже в Санкт-Петербург, и снова становилась маленькой девочкой, которой стелили постель, угощали любимыми пирожными, провожали, выглядывая в окно, и махали рукой, пока мой силуэт не скрывался за поворотом улицы…

Я не знала, что с уходом мамы обрывается большая часть своей собственной жизни. Я не знала, что с уходом мамы очередь сдвигается, и я оказываюсь первой у двери на выход. Я не знала, что с уходом мамы становишься тотально одиноким. Я не знала, что это была главная связь с самой собой.