Текст книги "Альманах «Российский колокол» №2 2021"

И каждое гневное слово его, словно удар хлыста, по самому больному:

– Не люди вы – орки, тупые, грязные орки! Ничего святого, ни любви, ни сострадания… ничего! Пустота вместо души, ума, совести! Отродья сатанинские, ненавидящие всех и вся! Готовые убить все, что красивее и лучше вас, – растения, птиц, животных! Что вы оставите после себя? Безжизненные просторы, заполненные кучами металлолома? Вырубленные леса, серые от индустриальной пыли? Загаженные реки и озера? Ненавижу ваш эгоизм, ваше наплевательское отношение ко всему! Все, что сами творят, на других валят. Везде врагов найдут! Вот давеча колодец забили, почему, спрашиваю. Забили, отвечают, потому что москвичи в нем ноги мыли! Ну, как это физически возможно в колодце ноги мыть? Уже и ругательства презрительные придумали – «москвичи», «пришлые»! Все друг друга ненавидят, соседей ненавидят, самих себя ненавидят! И даже когда одно дело делают, ненавидят! Друг друга готовы сожрать, со свету сжить! Всю Россию поганые гопники заполонили, быдло! Знаешь, что это такое? Скотину грязную с рогами «быдлом» когда-то называли, теперь – человеческие отбросы, которым абсолютно плевать на чужую боль, чужое горе, проблемы… Пока это самое быдло не получит сапогом в морду, ничего не поймет! Его не волнует, что рядом живут другие люди, которых эти ничтожества всегда могут оскорбить, унизить, ударить, обматерить, обокрасть! Проклял Господь Россию! Все человеческое, все милосердное в ней гибнет, а процент быдла растет в геометрической прогрессии! Прав был Достоевский – «русский человек без православия – дрянь»! Что ты знаешь о Достоевском? Мне, православному, Господь Бог всех людей любить завещал, а я, грешный, вас ненавижу! Иную собаку больше жаль, чем так называемых человеков, ибо собаки больше понимают, больше чувствуют, любить умеют! По-настоящему! Глядя на вас, все более убеждаюсь, что «земля есть преддверие Ада, из которого в Царствие Света можно выйти только через покаяние»! Что, неприятно тебе все это слушать? А ты вспомни жизнь свою! Из чего она состоит? Мат, неуважение к старшим, уличные драки, блевотина после пьянки… «криминальные понятия», «пацанские законы», разборки да «стрелки»… Но ты же за советом пришел, за помощью? Вот и совет мой тебе: добру научись! Любви научись! Душу свою найди! Где потерял-то ее? Зачем ты топчешь эту землю? Подумай! Своей башкой думай! Не живи в тюрьме чужих понятий! Предков вспомни! Были они быдлом? Нет, крестьянами! ХРИСТИАНАМИ! А кто такие христиане? Идущие за Христом, с добром, с любовью! Друг друга любили, землю любили, животных любили, леса берегли! Что же касается вопросов твоих про Всевышнего…

«Колдун» сел на кровать, немного успокоился, черты лица его смягчились, и Николай увидел, как прямо на глазах он постепенно превращался в благообразного седого старичка, похожего на изображение Бога с какой-то старинной лубочной картинки… Мудрый старец с длинной седой бородой, в белых одеждах, с посохом в руке!

– Случайностей в жизни нет – все происходит по Божьему промыслу или попускается ради нашего спасения! Милосерден Господь, терпелив… однако ТАМ, в вечности, ОН спросит с каждого, потому что каждому в этой жизни была предоставлена свобода выбора! Ничего не пройдет бесследно! Потому даже «БЕСЫ ВЕРУЮТ И ТРЕПЕЩУТ»! Напоследок притчу тебе расскажу. Постарайся не только слушать, но и услышать! «Кто имеет уши, да услышит!»

Бросил как-то человек в землю семена – крохотные такие зернышки… слетели с его ладони, исчезли… часть попала в плодородную почву, другую унесло ветром на асфальт. Те, что на асфальт, – погибли сразу, те же, что под землей, – растут, а человек не видит. И вдруг пробиваются на свет Божий хрупкие ростки, наливаются силой, вызревают колосья, и наступает однажды время жатвы… а потом тысячи новых зернышек уже другие люди бросят в землю… Вот и вся притча. Иди! Думай!

– Спасибо! – промычал так ничего и не понявший, оглушенный и озадаченный Николай. – Прощайте!

– Подсказка! – услышал он уже за порогом. – «Стяжи мир душевный, и тысячи спасутся вокруг тебя»!

Всю неделю Николай размышлял над словами старика, о жизни своей думал. Что было в ней? Пьянство, драки, поножовщина, опять пьянство, соревнование – кто дальше плюнет… тупое телевидение: брызжущие ненавистью жирные тетки в ток-шоу… вампиры, садисты, маньяки в кинофильмах, уголовная братва с ментами в сериалах… скука, грязь; как великое развлечение – петарды на Новый год…

И абсолютное нежелание выбраться из всего этого дерьма. Безволие, апатия, словно бросил кто-то тебя с рождения в мутный поток, плывешь по течению посреди помойки, утопаешь в грязи, давишься ею, а выбраться на берег нет ни сил, ни желания…

Но ведь есть она – другая жизнь! Чувствовал ее Николай тогда, в детстве, когда бродил с пенсионерами по лесам, за грибами. Удивлялся их внимательной заботливости, уважению друг друга, чистоте языка – мата в течение нескольких часов не слышал! Как же освежающе действовали на него эти походы – мир вокруг приобретал яркие краски!

Солнце по-иному раздавало тепло, небо становилось безоблачным, и даже птицы пели радостнее!

А дома ждала его вечно пьяная мать, похабная ругань и оскорбления! Никогда от нее он доброго слова не слышал, за всю свою жизнь не узнал, что такое любовь!

Вернуться бы в то далекое детство, когда тетя Маша нежно гладила его по голове, целовала в макушку, а он улыбался, краснел от смущения и счастья! А дядя Серёжа учил: в лесу мы всего лишь гости, а потому муравейники ногами не раскидывать, кустарник не ломать, поганки не топтать. Ибо все живое вокруг, все боль чувствует, все жить, любить хочет, как и человек…

Но нет больше на свете дяди Серёжи, нет Черныша, нет того доброго, теплого мира… все порушено, уничтожено! И калитка о семи замках! Николай же – лютый враг! Нет прощения ему! Сам себе он противен!

«Случайностей в жизни нет – все происходит по Божьему промыслу…»

Возможно, гибель Андрея и есть возмездие за преступления. Но тогда почему страдают невинные? Почему безвременно уходят души чистые, добрые, словно свечи, озарявшие мир любовью, теплом, от которых зажглось бы множество других свечей – лучей света во тьме? Без них мир не наполнится любовью… Как поверить в любящего, всесильного Бога, если он допускает вопиющую несправедливость? Есть ли во всем этом смысл? Иль нет там никого на Небесах? Сказки все? Пустое?

Не за что Николаю зацепиться и выбраться на берег – так и будет плыть по течению!

Он вдруг ощутил щемящее чувство горького одиночества, словно с рождения был брошенным сиротой. И чувство это было настолько сильным, что впервые за долгие годы ему захотелось плакать, как когда-то в далеком детстве…

Короткий декабрьский день клонился к вечеру. Утром было тепло, днем прошел дождь, к вечеру подморозило, и дорога превратилась в сплошной ледяной каток. Николай уже возвращался домой, когда перед тем же поворотом, где разбился Андрей, прямо под колеса выскочила черная собака. От неожиданности он нажал на тормоз, машина пошла юзом, потеряла управление, вылетела в кювет, кувыркнулась через крышу и, приземлившись на бампер, повисла задним колесом на дереве…

Открыв дверь, Николай успел вывалиться в сугроб, когда получил мощный удар по затылку выпавшей вслед за ним из кабины канистрой. Померк свет. В голове звенело, гудело от ощущения наплывающих бьющих волн. Где-то вдали звучал набат. Удары большого, тяжелого колокола приближались, становились все громче, оглушительнее, и Николаю казалось, что мозг его не выдержит – взорвется!

Но вдруг, вместе с переливчатым звоном вступивших малых колоколов, все вокруг озарилось ярчайшим бирюзовым светом! В небе появилось странное видение: храм с высокими сводами, фасадом из красного кирпича и золотыми куполами. Николай сразу узнал его – это был один из тех самых храмов, что когда-то мерещились ему в дороге. Ослепительный свет из открытой двери, как магнит, притягивал к себе человека.

Внутри было темно и прохладно. На стенах иконы, пред ними – лампады. Когда глаза привыкли к полумраку, Николай увидел, что идет богослужение и церковь полна прихожан. Некоторые из них оборачивались, приветливо улыбались. Сколько чистых, добрых, удивительных лиц! И были они знакомы Николаю до боли, хотя никогда он с ними не встречался, и одежда их не выглядела современной. Но глаза их излучали такую доброжелательность и любовь, словно Николай был всем им родным сыном, братом, отцом, которого они давно ждали и бесконечно рады были его появлению!

Где-то высоко, под самыми сводами, раздалась прекраснейшая музыка – огромный хор пел в потрясающей, чудесной гармонии. Блаженно переливались изумительно воздушные, ангельские голоса неземной красоты. Торжественное звучание объяло Николая, и благодатная энергия любви мощным потоком наполняла его душу, пока не засветилась она негасимым светом.

Потрясенный, Николай упал на колени, молился, спрашивал: что я сейчас услышал? Ангелов? Но если это и есть Небеса, я хочу остаться здесь! Прости меня, Отец небесный! Спасибо, что дал возможность это услышать! Я вернулся домой! Слава Тебе, Господи!

Через минуту он начал плакать, и слезы эти были слезами очищения!

Игорь Щепёткин

Родился 16 апреля 1962 года в городе Новосибирске. После окончания общеобразовательной школы в городе Томске обучался в Томском медицинском институте (1980–1985 гг.) по специальности «биофизика». Участник экспедиций в зону падения Тунгусского метеорита. С 1985 по 2004 год работал в НИИ онкологии (город Томск, Россия). Доктор медицинских наук. Автор более 150 научных статей в различных областях медицины и биологии. Женат, имеет троих детей.

Автор нескольких рассказов и автобиографической прозы (опубликованы в журнале «Союз писателей», город Новокузнецк, Россия).

…Поезд идет… Северная ветка,

ветка акации или, скажем, сирени…

Саша Соколов

Иногда в разговорах можно слышать, что поезд идет по кругу – при переосмыслении чего-то важного, или в московской подземке, или, наконец, в детских забавах, где игрушечный паровозик с маленькими вагончиками следует по кольцевой дороге.

В моей юности поезд уходил на север, потом шел обратно. Но люди, которые возвращались, были уже другими…

* * *

В конце августа мы с отцом собирали ягоду. В тот день я впервые очутился в сибирской тайге. До ближайшего населенного пункта – не менее сорока километров. Путь сюда показался долгим.

Остаток вечера и всю ночь мы ехали в поезде по северной ветке. Вагон был набит сборщиками ягод с огромными заплечными коробами – горбовиками.

В тесноте вагона отец помог мне протиснуться на верхнюю полку, где я, прикрыв лицо штормовкой и подтянув к подбородку колени, вскорости уснул.

В пять утра отец растолкал меня и сказал на ухо: «Быстро собирайся! Подъезжаем!» Я протер очки, спустился с полки и спросонья еле отыскал сапоги. За окном было еще темно. Колеса привычно постукивали на стыках.

Неожиданно кто-то сорвал стоп-кран, и поезд резко остановился. Ягодники были готовы к такому ходу событий, вмиг засуетились и ринулись к выходу. Словно парашютисты, они, выпуская из рук поручни, прыгали с подножки вагона в темноту таежного утра. За минуту все вывалились на простор. Большинство из них пошли вдоль железнодорожной насыпи к сигнальным фонарям шлагбаума – видимо, там проходила основная дорога до лесосеки.

– А у нас свое место, – сказал отец и махнул рукой через левое плечо.

Мы пересекли полотно и по едва заметной в сумерках тропе углубились в лес. Я брел позади, то и дело натыкаясь на алюминиевый короб отца.

Начало светать, когда тропа свернула в низину.

На повороте отец остановился, подошел к одинокой сосне и стал считать шаги.

– Кажется, здесь! – крикнул он.

Мы разбросали ветки и вытащили из травы легкие штанги. Это были две пары небольших алюминиевых колес с ребордой. Они свободно вращались на хорошо промасленных подшипниках, насаженных на длинные металлические трубки.

Через четверть часа мы вышли к узкоколейке, по которой когда-то вывозили срубленный лес. В куче мусора рядом с дорогой отыскали несколько досок. Сколотили платформу и прибили к ней штанги – ходовую часть. Поставив эту мини-дрезину на рельсы, взгромоздились на нее со своим скарбом. Чтобы не поранить руки, надели верхонки и принялись отталкиваться шестами от насыпи и шпал. Потихоньку набирали скорость. Стук колес стал чаще: «Чикача-та, чикача-та… чика-та, чика-та… чи-та, чи-та, чи-та…» Из-за неровности полотна дрезина слегка покачивалась. Мы словно плыли на плоту с шестами наперевес.

– Виссарионов бор! – громко сказал отец. Ветер развевал его поседевшие волосы, торчащие из-под смешной лыжной шапочки.

Я глазел по сторонам. Густой мачтовый лес чередовался со сплошными вырубками. Будто в унисон ландшафту, рельсы тоже теряли свою непрерывность. Порой стыки были сравнимы с диаметром колес, и тогда мы неизбежно терпели крушение. К счастью, обходилось без травм. Иногда нашу дрезину приходилось на руках проносить вперед, потому что в некоторых местах рельсы отсутствовали совсем.

Так мы проехали по узкоколейке не менее тридцати километров. Внезапно дорога оборвалась – рельсов больше не было. Сквозь остатки насыпи пробивалась молодая поросль. Мы отнесли дрезину в сторону и забросали мхом.

Дальше по компасу на северо-восток пошли пешком вдоль болота.

Через час на моховых подушках стали попадаться кустики брусники. Я наклонился, рассмотрел рисунок листьев этих удивительных ягод. Кожица на них была блестящей и усыпанной дырочками с исподней стороны.

Отец отер рукавом штормовки пот с лица и провозгласил:

– Перекур!

Мы присели на упавшую лесину. Вытащили из коробов огурцы, вареные яйца, хлеб, воду. Быстро позавтракали.

– Ну ладно, хватит прохлаждаться. Пора за работу! – скомандовал отец.

Он показал, как пользоваться совком. Потом, подтянув наплечный ремень, двинулся к сосновому валежнику.

Ближе к полудню я набрел на узкую прогалину, сплошь усыпанную брусничником. Сбросил с плеч короб и налегке увлекся сбором – на этот раз уже усердно, не отрывая взгляда от ягод. Одну куртинку примечал, другую обирал, повторяя совком одно и то же движение…

Через пару часов вышел на край поляны, где у вывернутого корня неожиданно обнаружил большой моток проржавевшей колючей проволоки. В трех метрах росла огромная сосна. На ней был старый затес, несколько вырезанных цифр и буквы «ТАЛ».

– А это с какого рожна тут? – поинтересовался я, указывая на витки проволоки.

– Видать, хотели сделать лагерь.

– Какой лагерь?

– Для заключенных, – сквозь зубы процедил отец и, глядя угрюмо вдаль, промолвил: – Кто-то здесь оказался, на лесоповале. Срубленный лес вывозили по узкоколейке на конной тяге… В тридцатые годы хватали всех подряд…

– А почему?..

Отец не ответил, он уже отвернулся и, хрустя валежником, направился к ближайшему ельнику.

Я внимательно огляделся. Вокруг были только моховые кочки. Пнул одну, вторую… Носок сапога проваливался в труху сгнивших пней. В этом обнаженном прахе копошились муравьи…

К вечеру начал накрапывать дождь. Мы подошли к ручью, за ним возвышался небольшой бугор – отличное место для ночлега. Под раскидистой елью соорудили шалаш, набросали на пол лапник. Открыли пару банок рыбных консервов «Частик». Отец вытащил фляжку со спиртом, отмерил несколько колпачков в свой стакан и, не разводя водой, выпил одним махом. Через минуту повеселел и стал рассказывать, как работал в юности киномехаником, возил на лошадях по деревням кино. Однажды кинопленка порвалась на кадрах хроники с речью Сталина.

– Чуть в штаны не наложил, пока пленку склеивал, – сквозь смех произнес отец.

Потом он вспомнил, как прошлым летом был с братом в тайге. Собирали ягоду в районе Медвежьего мыса и потеряли обратную дорогу. Блуждали три дня. Питались одной ягодой, пока не вышли к реке. Встал вопрос о поиске моторной лодки, на которой приплыли. Как они поняли, в каком направлении искать, я уже не слышал – уснул под шум моросящего дождя.

Утром проснулся от глухариного тока. Выкарабкался из шалаша. Натянул сапоги. Отца на стоянке не было. Его согбенная фигура виднелась на другой стороне мочажины – он собирал ягоду. А я побежал на болото искать место, откуда доносилось токование. Протер запотевшие очки и увидел посреди топи на одинокой сушине большую птицу – глухаря…

К обеду я набрал половину короба. У отца короб был почти полный. Нам следовало возвращаться, чтобы успеть к отходу поезда. А до станции еще ого-го как далеко!

На обратном пути проехали по узкоколейке на несколько километров больше – так было ближе к станции. Разобрали дрезину, кинули колеса под корягу и прикрыли корой – пригодятся, когда в сентябре пойдем за клюквой.

Мне захотелось снова приехать в тайгу, пройти по зыбуну болота и, расправив болотные сапоги, упасть на колени в мягкий сфагновый покров…

Когда подошел поезд, было уже темно. Залязгали тормоза. Сбивая друг друга, люди с тяжелыми коробами бросились к вагонам. Отец подтолкнул меня к ближайшему входу. Я вцепился в поручни, вскочил на подножку первым, за мной, вытянув жилистую шею, с трудом поднялся отец.

Через минуту вагон загудел мужскими голосами, до отказа наполнился людьми. Некоторые так и остались стоять в тамбуре. Я присел на краешек нижней полки, скрестил на крышке горбовика руки, положил на них голову и уснул.

Под утро за окном замелькали городские улицы. Поезд остановился. Мы вышли на перрон.

От вокзала до дома было близко: сначала с полкилометра через привокзальный микрорайон, потом – минут десять вдоль железнодорожного полотна.

Мы шли мимо панельных пятиэтажек. У одного из подъездов двое пьяных парней вели шумный разговор, похлопывали друг друга по плечу. Отец бросил в их сторону какую-то незлобную шутку. Им это не понравилось, один из них подбежал и нанес мне удар в грудь. Я потерял равновесие, упал и от неожиданности, обессилев, не мог подняться. Другой парень стоял в луже пива и размахивал руками, не давая отцу подойти ко мне. Первый продолжал наносить удары ногой, метя в голову. Я закрыл лицо и очки руками, принял позу улитки. Почти все удары приходились в предплечья.

– Мальчонку-то зачем?! – закричал отец чужим хриплым голосом.

Страх, как омут, тянул вниз, да еще за плечами был короб с ягодой.

Наконец парни ушли. Отец помог мне встать, и я увидел свет. Дальше мы двинулись вдоль рельсовых путей по пропитанным креозотом шпалам. Я брел молча, тихо посапывая, и не чувствовал боли в онемевших конечностях. Трясущимися руками придерживал очки – их дужки были погнуты.

Вскоре мы вышли к нашему микрорайону Опытное поле. Надпись на крайней пятиэтажке насмешливо гласила: «ул. Ягодная, д. 1». Холодный ветер налетал порывами и срывал с тополей первые пожухлые листья. А ведь до нашего отъезда в тайгу они были еще зелеными.

Я шел по улице за отцом. Он попросил не говорить маме о том, что случилось. Я промолчал. Вспоминал, как мы ходили по рыжим торфяникам и мелколесью, собирали ягоду. Из тайги она перекочевала теперь в наши заплечные короба. Ягода была красная и, наверное, уже дала сок.

* * *

…Наутро я пробудился от глубокого сна.

Мама предложила отнести банку брусники Илье – моему другу и соседу по подъезду. Изредка мы вместе играли в шахматы.

Я спустился на один этаж и за чашкой чая рассказал Илье о находке в тайге. Он задумался, потом пообещал провести меня в оранжерею, где время от времени проходят заседания культурологического клуба.

– В оранжерее? – удивился я. – Оригинально!

– Богдан там сторожем подрабатывает. Вообще-то он социолог в университете.

В назначенное время мы поторопились в оранжерею. Еще бы! Теплицы говорили о детстве, о первом визите в ботанический сад. Где-то в семейном альбоме даже есть фото с той экскурсии: корни тропических деревьев ползут навстречу друг другу, лиана обвивает стволы, а под пальмой – карапуз, то есть я.

С нетерпением и волнением я шел туда. Мнилось, что этот визит принесет понимание чего-то важного: словно мне, а не Вере Павловне приснился тот сон – якобы только в оранжерее можно вырастить такие колосья.

В теплице, куда мы пришли, выращивали цветы. В ожидании семинара двое молодых людей прохаживались вдоль грядок: слева росли астры, справа – лилии.

– Лист хорош, и цветок хорош. Женщины будут счастливы. Все будет хорошо, – промолвил один из них по имени Василий.

Я не мог понять, сказал он это серьезно или с оттенком насмешки.

Рядом с пустыми горшками из-под рассады стоял Богдан. В руках он держал тетрадь с конспектами – готовился к выступлению. Подошло еще человек шесть…

Совершенно не помню, что обсуждали на том заседании. Было жарко и нестерпимо душно, и от этого появилось желание поскорее уйти.

Зимой я еще пару раз посетил семинары клуба. Там впервые узнал про Солженицына и Шаламова, но литературу на руки не дали – присматривались. Об истории строительства северной ветки и лагеря заключенных никто толком не знал, больше говорили о высокой материи.

Наступила весна високосного 1980 года. В марте бывшая жена Василия написала донос, выдала его круг знакомств, перечень зарубежной и самиздатовской литературы. В оранжерее провели обыск, книги и фотокопии были изъяты. Обыски прошли и в квартирах. Местный КГБ завел «тепличное дело». Богдана и Василия уволили с работы. Илья передал, что мне лучше на время покинуть город.

…Я вспомнил, что давно не навещал деда в деревне.

Ехать в деревню надо было по той же северной ветке.

Я сошел на знакомом полустанке – деревянная платформа, будка для кассы. Махая флажком, одинокий стрелочник в ярком жилете шагал вдоль железнодорожного полотна. Миновав зону отчуждения, я свернул на проселочную дорогу.

Весна была ранняя. Снег растаял на открытых местах, лишь кое-где в ложбинах и в тени деревьев виднелись покрытые хвоей и прелыми листьями темные сугробы. Дорогу изрезали глубокие колеи, полные талой воды. Попуток не было, ну и ладно. Я шел не торопясь, вспоминал места, которые так запомнились с детства. Вот на этом повороте дед надломил стебель борщевика, содрал с него кожицу, дал мне попробовать, потом лукаво промолвил: «Были бы борщевик да сныть, а живы будем». А за этим бугром шли по обочине, иногда углублялись в лес – проверяли грибы. Вот поворот в соседнюю деревню Малиновку… Дальше – полуразвалившийся мостик. Правый берег реки густо зарос тальником. Здесь сельские ребята ловили хариусов…

В прошлый мой приезд дед всю дорогу покашливал, без всякого повода говорил: «Эх, внучок, внучок…»

Два года я не видел деда. Каким он стал сейчас?

Дорога, вся в рытвинах и ухабах, подходила к выселкам. Вскоре показался пруд. За ним торчала старая силосная башня. Ее черный силуэт отражался в холодной воде. Я застыл, с улыбкой вспомнил, что моя первая рыбалка была на этом месте. Дед тогда сделал из тальника удилища, и мы пошли рыбачить на заросший камышами мысок. Я долго следил за поплавком из пробки, который ветром то и дело сносило к кустам. Неожиданно поплавок скрылся под водой, леска резко натянулась. Я дернул удочку и вытащил на берег карася. Дед заметил мой улов, подошел и буркнул, что пора возвращаться. И всю дорогу обратно канючил, чтобы я сказал бабе Жене, что это он поймал рыбу…

Еще в детстве я узнал историю деда. Во время войны он, весь исхудавший, вернулся домой. Жизнь в городе была голодная, и он уехал отъедаться в деревню, на север. Жил в семье Женьки – двоюродной сестры своей жены, моей бабушки. Муж бабы Жени не вернулся с Финской войны. С тех пор дед стал жить на две семьи, а после смерти моей бабушки насовсем переехал в деревню…

Вот и знакомый взгорок, на нем – изба с покосившимися ставнями. Свернув на еле приметную тропку, я вышел к надворным постройкам. Угрожающе зашипел гусь, залаял пес… Сырая земля у сарая была заляпана птичьим пометом. На крыльце лежал окровавленный топор. С силой толкнув плечом дверь, я ввалился в теплую избу.

Дед сидел у окна, любуясь букетом из веточек распустившейся вербы. Завидев меня, от удивления высоко вскинул брови, вскочил и крикнул за печку:

– Женька, ставь самовар! Внук приехал!

Я прошел вперед и увидел в углу избы на маленькой скамеечке бабу Женю. Она ощипывала курицу.

– Боже ж мой! Егор! – разом выдохнула баба Женя.

Всплеснув руками, забегала по избе, засуетилась. Из беззубого рта хаотично вылетали звуки. «Вырос-то как!» – с трудом уловил я фразу из невнятной речи.

Я улыбнулся и достал из рюкзака банку брусники – все, что осталось от прошлогоднего сбора.

После ужина мне постелили на топчане, и я утонул в перине. Над постелью – гобелен с изображением пятнистых оленей возле озера. На стене напротив веером висел хвост глухаря. Я долго смотрел на этот дедов охотничий трофей, вспоминал события последнего года…

Неделю я жил в почти обезлюдевшей деревне. Половина из двух десятков домов нежилые. На единственной улице тихо и сонно. Лишь однажды увидел старика с палочкой – говорили, что в молодости он повредил ногу на лесоповале.

По утрам я подолгу лежал на топчане и мечтал на манер Обломова. В доме, кроме листков отрывного календаря, читать было нечего. Я заскучал и на седьмой день под вечер сообщил, что завтра поеду в город.

Дед погрустнел. Потом попросил помочь сделать масло и, отирая платком лысину, с расстановкой, вполголоса промолвил:

– Отвезешь матери гостинец… Совсем стала забывать… Ждал на Паску…

Баба Женя достала из подполья сливки. Я принялся взбивать их в деревянной маслобойке – узкой кадушке, стянутой двумя стальными обручами. Сидя на низком табурете, монотонно и бесчисленно повторял одно и то же движение: поднимал точеную ручку и быстро погружал ее в упругие сливки. Порядком утомился, когда наконец почувствовал, что ручка маслобойки стала упираться во что-то твердое. Открыв крышку, я увидел бесформенный солнечный кусок масла.

Подошла баба Женя. Раздались аханья и звуки одобрения. Я был счастлив!

Следующим утром дед провожал меня возле околицы. Он тяжело кашлял. Из его воспаленных глаз по заросшей щетиной щеке сами собой текли слезы.

Всю дорогу до проселка я часто оборачивался, махал деду рукой, пока мог различать его одинокую фигуру.

«…»

Поезд прибыл в город поздним вечером. Выйдя на перрон, я пересек площадь и бесстрашно зашагал через пустынные дворы привокзального микрорайона.

Под козырьком одного из подъездов стояли два парня. Я машинально кивнул им. Пройдя через двор, свернул к железнодорожному полотну и дальше пошел по шпалам. В заплечном мешке я горделиво нес ветку вербы.

Красные огни семафоров мигали в отдалении. В тупике замер ржавый вагон. Прозвучал протяжный гудок локомотива. На повороте заскрипели рельсы. Они прошли закалку в литейных цехах ушедшей эпохи.