Текст книги "Альманах «Российский колокол» №2 2021"

«Ты понимаешь, что я не могу тебе подписать эти акты? Мой мудак мастер этот раззвонил на все министерство, что сплошной брак, сроки срываются, меня вот сюда выгнали. Ты хочешь, чтобы меня с говном съели? Давай договариваться». Мировыми судьями выступили Нури и бутылка коньяка, привезенная Лисицыным. Под коньяк написали совместный акт, что обнаруженный недостаток устранен на месте. «Слушай сюда, Николай Харитонович, – говорю я, – мой тебе совет: во-первых, убери отсюда этого твоего мудака бригадира и поставь толкового. Во-вторых, дай людям нормальный инструмент, я вот тебе подарю три каленые оправки, без них ничего не получится. А в-третьих, я тебя уверяю, что все сойдется. Если что – звони мне лично. Я тебе обещаю, что срочно приму меры, и все будет в порядке».

На следующее утро мы выехали домой. Но все это – присказка, сказка, вернее, история – впереди. Дорога от Аягуза идет на юг, в Талды Курганской области сворачивает на запад и идет вдоль берега озера Алакуль. Это огромное степное озеро, заросшее камышом, тучи птиц, кишит рыбой, но – заповедник, охотиться и рыбачить нельзя. Уже смеркалось, как вижу я на обочине мужичка с большой рыбиной в вытянутой руке, мол, остановитесь. Остановились, выходим. Вижу, человек вконец пропах рыбой, опух от комаров, измучен рыбной диетой и совсем одичал. «Давно ли обретаетесь здесь?» – спрашиваю. «Да уж вторая неделя пошла, днем в камышах прячемся, а ночью рыбачим. Уж два дня, как за нами машина должна была прийти, да что-то нет. Совсем поиздержались мы тут». А рыбина оказалась судаком килограмма на три. Рыбак запросил пятерку, но охотно согласился на трояк. Повертел он этот мой трояк задумчиво, а тут из камышей второй вылезает с мешком. «Мужики, а может, у вас выпить что есть?» А у нас была бутылка водки. Кто же в дальнюю дорогу без бутылки выезжает? Расцвели сразу рыбаки, как заново родились, и давай из мешка рыбу доставать. «Да за такую благость никакой рыбы не жалко… Мужики, а может быть, у вас закусить что есть, на рыбу эту уже смотреть невозможно». Было у нас: два яйца помятые, еще из дома, два кусочка колбасы завалявшиеся да полбулки хлеба. Вы бы посмотрели, с каким вожделением смотрели на все это одичавшие от рыбы люди. А мы ехали дальше с полмешком рыбы. Вот так вот бутылка водки спасает людей.

– Да меня самого однажды водка вытащила из такой пропасти! Не дай вам Бог, кому бы то ни было, попасть в такое! – Герман попал в раж, и остановить его уже было невозможно.

История четвертая

Было это в Первоуральске, в середине девяностых. Вы помните, на нашем заводе я вконец разругался с директором нашим, и он начал строчить на меня доносы в горком партии и в Москву, в Объединение наше. Работать стало невозможно, и вызывает меня в Москву начальник Объединения Смирнов Александр Николаевич, царство ему небесное. Говорит, кому-то из вас двоих нужно уходить. Но завод на подъеме, поэтому уходить тебе. Предложил он мне ехать директором на Первоуральский завод. До меня два года директорствовал там небезызвестный вам Чурсин. Да, Николай Устимыч. Был завод одно время на хорошем счету, но потом как-то дела пошли похуже, и доблестный Николай Устимыч слинял в горком партии, вторым секретарем. Историю Чурсина вы знаете. До Первоуральска работал он на Магнитогорском заводе начальником производственного отдела, торговал металлом, как мне рассказывали, небескорыстно, но расчетливо, подсовывая документы на подпись простаку директору. Взял их за задницу ОБХСС, и оказались они с директором на скамье подсудимых. Устимыч был поумнее, отпечатков пальцев нигде не оставлял, и получил условно, а директор загремел на пять лет. Судимость свою Чурсин искусно скрыл, не знаю уж, что он наговорил в Объединении, но послали его на лежащий на боку Первоуральский завод директором. Нужно отдать ему должное, завод он поднял с полумертвого состояния, выжал из него все соки и вовремя смылся. Через два года вышел на волю Магнитогорский директор, узнал, что эта сука, которая его подставила, процветает в горкоме партии, и поклялся отомстить. Пошло письмо в Свердловский обком, в то время Первым там был Ельцын Борис Николаевич. Был грандиозный скандал, за обман Партии Чурсину грозило исключение из рядов, но… Я всегда восхищался непотопляемостью этого проходимца! В дело вмешался сам Смирнов. Он добился аудиенции у Ельцына и каким-то чудом уговорил его. Устимыч остался в Партии и потом сделал карьеру. Сначала начальником ПДО на заводе Министерства строительства, затем главным инженером нашего с вами завода. Насколько я понимаю, главным он не работал, а копал яму под директора, Гончукова Владимира Петровича. Я убежден, что безвременная странная смерть Володи – целиком на совести Чурсина. Потом Устимыч в Минском горкоме работал. Вот истинный герой нашего советского времени! Вот такими были наши доблестные советские директора. Вы спросите, чего же я полез на это позорище, в смысле директорское. По глупости. В среде главных инженеров ходила такая поговорка: директор – это поглупевший главный инженер. Мой первоуральский опыт полностью оправдывает эту поговорку. Попал я как кур в ощип. Смирнов-то посылал меня с благородной и возвышенной задачей – осуществить техническое перевооружение завода и переход на новый тип продукции. Вот как! Дело в том, что при проектировании завода наши доблестные проектировщики из ЦНИИСКа, был такой институт в Москве, совершили глупейшую ошибку. По их проектам делались конструкции из круглых труб, а трубы надлежащего качества советская промышленность не выпускала. Поэтому ставили – какие были. А были они кривыми и некруглыми. Сборщики матерились последними словами, когда собирали эти фермы: где – подрезать вручную приходилось, а где – зазоры, палец пролезает, всяким хламом закладывали. А самое страшное – на морозе они трескались! И вот я, самонадеянный идиот, приезжаю на завод, где меня никто не ждет. Дело в том, что Устимыч пообещал место директора своему главному инженеру Сенину, тот уже примерял директорское кресло под себя, и тут, как снег на голову, – пришлый, чужой, неуральский. Это уже потом я объяснил им, что я уральский, и еще какой! А пока… Когда я вник в суть дела, душа и сердце у меня ушли вниз. Нет, не в пятки, а в задний проход. Техперевооружение – это, конечно, здорово! Но план никто не отменял. Но труб металлурги не поставляют, склад пустой. Но начальников цехов нету, куда-то разбежались. Но главный инженер в обиде, только делает вид, что работает, а на самом деле доносит обо всем на заводе в горком Чурсину. Но в цехе отгрузки – полный бардак, конструкции валяются, не отгружены, потеряны. Но на директорском столе – кипа писем и телеграмм: фермы негожие, на фермах трещины, срочно высылайте представителя! Но финансовое положение завода – хуже не бывает, никто не платит из-за брака и недопоставок, денег на счете нет, банк грозит закрыть финансирование.

Первой моей мыслью было: делать ноги, пока не поздно! Но. Зашел в горком к Чурсину, поймал его ухмылку и решил: не на того напали, не сдамся. Начал я так, что Сенину было, что доносить! Сначала я выгнал с завода любимца Чурсина – замдиректора по транспорту Ягодина. Тот на заводе не появлялся, а за бутылки доставал вагоны под погрузку. Ему в бухгалтерии деньги на это выписывали – на материальную помощь. Поймал я его в расхристанном пьяном виде ночью в цехе отгрузки, и на следующее утро уволил. На это место принял Володю Панкратова, которого Чурсин уволил с завода за грубость и непочтение начальства. Володя в самом деле был грубиян и горяч, на заводе Володю Чапаем называли, шашкой махал без размышления, но работал на совесть, Сенина шибко не любил, в упор не видел, тот отвечал взаимностью, и мы с Володей сразу поладили. Навел он быстро полный порядок на отгрузке. Потом я вдрызг разругался с главным бухгалтером, который вздумал меня учить, как руководить заводом, как было при Чурсине. На следующий день мы с Архитюком помирились и даже подружились, он оказался умным мужиком и хорошим бухгалтером. На место начальника ведущего цеха я вытащил из Шадринска своего старого знакомого Володю Максименкова, дал ему жилье. В общем, расставил всех по местам, дал задание ремонтно-механическому цеху на изготовление оснастки для новых конструкций, послал главного механика на Краснодарский станкозавод за запчастями для раскуроченных ленточно-пильных станков, оставил на хозяйстве Володю Панкратова и отправился в командировки – вышибать деньги с получателей. Сам, больше положиться было не на кого. Без малого месяц мотался я по Сибири, от Улан-Удэ до Комсомольска-на-Амуре, ругался, просил, обещал, уговаривал, пока не пошли на завод деньги. И это был первый успех. В кои-то веки зарплату на заводе выдали вовремя. Уже вовсю делалась оснастка, но везде на заводе встречал я какое-то молчаливое сопротивление. Это как бег по песку – сил тратишь много, а продвижение – с гулькин нос. Я понимал, что эти уральские твердолобые, себе на уме, затаились и наблюдали: кто кого съест – команда Чурсина – Сенина и их союзники на заводе или этот рыжий упрямец, который все ломает и жить спокойно никому не дает. Большинство склонялось к тому, что сломает он себе шею в одиночку-то. Силы больно неравные.

Однажды после утреннего разгона горестно сижу я в кабинете, и заходит ко мне Панкратов. «Слушай, – говорю я ему, – давай начистоту, по душам поговорим. Ты, Владимир Николаевич, видишь, как я рвусь, за двоих работаю, завод из этой ямы вытаскиваю. Но я же понимаю, что не принял меня уральский народ за своего. А ты местный, всех и все знаешь. Дай мне совет не по службе, как мне быть, как сломать лед недоверия». Володя посидел, подумал, поднимает на меня глаза. «Водки нужно, – говорит, – тогда и пойдет дело». «Ты это всерьез?» – спрашиваю. «На полном серьезе», – отвечает. «Понял тебя, – говорю, – спасибо за совет».

А было это в середине девяностых, когда, помните, Горбачёв с Лигачёвым антиалкогольную кампанию затеяли, только что она началась. И все бывшие, в брежневские времена, партийные выпивохи и пьяницы клялись, что больше в рот не возьмут. И доносили же друг на друга после тайных попоек. Так вот, вызываю я начальника снабжения Слепенко. Молодой проныра и проходимец был, хитрый хохол. «Сергей Михайлович, – говорю, – про тебя слух идет, что черта и луну с неба достать можешь». Улыбается, сверкает золотым зубом. «Насчет луны не знаю, не пробовал». «А ящик водки – слабо?» «Так ведь – сухой закон…» – говорит. «А не было бы сухого закона, и разговора бы не было. Так как? Сможешь?» Встрепенулся мой Слепенко: «А достану!» А я как раз получку получил, выкладываю из кармана деньги. «Значит, ящик водки и закуску на двенадцать – пятнадцать человек. Сдачу потом мне вернешь, мне семью мою кормить. Ты, я думаю, секреты хранить умеешь? Так вот, чтобы ни одна живая душа. ив четыре часа чтобы стоял автобус со всем добром, со стаканами и прочим, ну и женщину какую, верную. Все понял?» Зарделся мой Слепенко, на крыльях вылетел из кабинета. Составил я список из начальников цехов, отделов, главных специалистов, Сенина тоже, набралось пятнадцать человек, отдал секретарше. «Ровно в четыре всех ко мне на совещание!» В четыре ровно входят ко мне, все недовольные. Этот новый и в рабочее время всех достает, так и после работы вздумал совещания проводить. При Николае Устимыче такого не было. Говорю им: «Совещание нынче будет выездное, выходим, садимся в автобус». Едем молча, никто ничего не понимает. За городом автобус сворачивает в лесок, останавливается, слепенковская команда расстилает скатерку, выносит, расставляет все добро. Разлили по стаканам. «Так вот, мужики, – говорю, – я здесь весь перед вами. Хочу откровенного разговора без протокола и не обижусь ни на какие слова. Если вы сейчас скажете, что я плохой директор, честное слово, немедленно подам заявление и уйду, копайтесь тогда сами в своем говне. Если признаете меня – не стану скрывать, работать придется по-другому. Ну, выпили!»

И начался серьезный разговор. Сначала Володя Панкратов обложил всех, как хотел, потом Володя Максимовцев добавил, потом включились остальные. Водку всю выпили, и уезжать не хотелось. По пьянке, даже Сенин поклялся мне в любви и преданности! Уезжали домой уже затемно и в хорошем настроении. Но песен не пели. Из соображений конфиденциальности.

На следующее утро я пришел на другой завод. Просто перелом какой-то произошел, никому два раза говорить не стало нужно. Это явно ощущалось во всем, и дела после этого пошли вверх. Рисковал ли я? Не то слово. Если бы кто-нибудь доложил наверх про мою эту водочную инициативу, расправа была бы жестокой. Правда, зашел ко мне наш партийный вождь Баннов, такой мелкий был человечишка, лысенький, улыбчатый доносчик. «Вы знаете, – говорит, – в цехах говорят, что вы с начальниками водку пили». Я на него глаза вылупил. «Да что вы такое говорите, Иван Васильевич? Чтобы я, да водку? Да с подчиненными? В то время, как Партия и Правительство… Как вы поверить такому смогли? Нет, вы своих осведомителей увольняйте за такое!» Пошарил он глазами и ушел. Больше не приходил. А дела сразу пошли лучше. Сделали первую новую ферму, весь завод прибежал смотреть и языками цокать. Мой начальник РМЦ Злоказов Анатолий ходил именинником. Но позарез нужно было месяца три-четыре на раскрутку и обучение людей, и я мучился в поисках выхода. Помог случай. Заходит ко мне наш главный металлист Цепелева, редкой стервозности баба, незамужняя, огородному пугалу подобная, но профессионал высшей пробы. У нас с ней на этой почве любовь возникла. Мне рассказывал как-то Архитюк, что Цепелева на Чурсина орала чуть не матом, а тот терпел, потому как, кроме нее, трубы никто доставать не умел. Стала жаловаться мне Нина Ивановна, что горячекатаные трубы в дефиците, никто не дает, предлагают электросварные с нового завода в Выксе, а они для нас никак не подходят… Вот ведь, как всегда, в нашей великой стране. Завод пустили, а под эти трубы проекты не успели. Спрашиваю у нее сортамент. Принесла, и я обалдел: трубы великолепного качества, низколегированные, только большого диаметра. От волнения зачесалось у меня везде. Говорю: «Нина Ивановна! Срочно! Достаньте мне подробный сортамент и, хоть из-под земли, – какую-никакую гарантию поставки из Выксы, я в Москву лечу!» Дело в том, что накануне узнал я от моего хорошего знакомого Караева, начальника Свердловского отделения проектного института ЦНИИПСК, что в Елабуге, это в Татарстане, строится новый автозавод, там нужны фермы под большую нагрузку, от конвейеров, и мучаются проектировщики, не могут найти решения. Позвонил Караеву, попросил нагрузки и поздно вечером засел за расчеты. Все получилось как в сказке! На следующее утро я был в Свердловске у Караева, показал все ему, он проверил и загорелся тоже. На следующий день я был в Москве и, по совету Караева, попросился на прием к замдиректора института Гордону Михаилу Николаевичу. Был тогда еще жив этот удивительной души человек из старой мельниковской гвардии. Когда Гордон узнал, что к нему приехал из провинции директор завода, тут же отменил все дела и совещания, вышел ко мне навстречу. Вот как! Может ли такое случиться сейчас? Выслушал он меня внимательно, расспросил подробно о возможностях завода, посмотрел мои расчеты, вызвал начальника отдела Рожкова и велел в срок не более двух часов рассмотреть и доложить. И отложите все дела! Не видите – директор завода к нам приехал! Столь стремительного решения проблем я больше никогда не видел и не увижу. В течение недели (!) было составлено задание на проектирование, и разработку включили в план Караеву. А тут уж мы с ним поработали! Сделали все под завод, узлы разрабатывали с нашим участием, получились фермы сказочной красоты, через неделю получили спецификацию на металл, и Цепелева полетела в Выксу. В общем, через месяц с небольшим собрали первую ферму. К тому же начали делать новый тип конструкций. План месяца мы не только выполнили, но перекрыли отставание и получили, впервые за столько лет,

Переходящее

Красное

Знамя социалистического соревнования среди Объединения.

С премией, конечно.

Отмечали в ресторане, весь партийно-хозяйственный актив завода. Там было можно пить, главным образом, вино, ну и водку немножко, но строго по разрешению и разнарядке горкома партии. Я ходил за разрешением к первому секретарю. Не к Чурсину же. Говорили речи и пели песни. Про уральскую рябинушку и про город Свердловск. Вот так вот.

Если бы не тот ящик водки, что Слепенко притащил! Наверняка, ничего бы не получилось. Я вот думаю: этой самой антиалкогольной кампанией Горбачёв с Лигачёвым подорвали те скрепы, на которых держался наш великий и могучий Союз. А без скреп все быстро развалилось. Ведь если ты меня уважаешь и я тебя уважаю – значит, мы уважаемые люди. А если ты со мной не пьешь, значит, не уважаешь. Значит, жди от тебя подлюки. Вот такая история.

Мы помолчали, потом выпили за победу над всяким злом.

– Так что, вы говорите, что Чурсин сдался? – спросила Люся с третьего этажа (в нашей кампании было три Люси, с разных этажей, и эта, Бабаева, всегда Германа на вы называла. Из уважения).

– Как бы не так, – хмыкнул Герман. – Я-то по наивности думал, что главные дела в цехах заводов решаются. А на самом деле все судьбы решались, да и сейчас решаются, в подковерной, паучьей возне и в тиши кабинетов, а я полный нуль в таких делах, не способен. В самый разгар наших успехов разразилось дело Чурсина. Сообщил мне об этом, кстати, крыса Баннов. На подламывающихся ногах пришел, полушепотом поведал. Крысе нужно было же нового покровителя искать. Так вот, звонит мне однажды на работу Устимыч и просит принять на работу. На любую должность заранее согласен. Во, как мужика прижало, не до гонора! А я тогда уже знал про все чурсинские подвиги, иметь у себя за спиной на заводе такого проходимца – не совсем же я идиот, и ответил коротко: нет. Он молча повесил трубку, и я вдруг понял, что заимел врага, какого не имел никогда в жизни. Пока Чурсин на строительном заводе обретался, начала местная газета про меня гадости писать. Нелепицы, гнусности, но ведь от грязи не отмоешься! Да я и не собирался. Я был выше этого! Потом изменилось поведение крысы Баннова. Раньше он мне звонил, просил разрешения зайти и льстиво улыбался – а вот зашел без предупреждения и был серьезен. Потом зачастили проверки из Москвы, почему-то не по производству – там, в производственном отделе, у меня верный союзник был, Ирина Майорова, отбивала все атаки на меня – а по технической части. Я спрашиваю, почему меня-то допрашиваете, это же вопросы к главному инженеру, кабинет напротив. Молчат, глаза отводят, акты пишут, и красное знамя тут ни при чем. Приехал на завод замначальника Объединения Китриш Геннадий Васильевич, он, кстати, меня на пост сей ставил. Спрашиваю его, в чем дело. Помолчал Китриш и говорит: «Скажу тебе по-дружески: уходи сам, работать тебе здесь не дадут, нас завалили жалобами и кляузами на тебя. Но я тебе этого не говорил». Я написал заявление, Смирнов подписал его не глядя, переводом в Киров, и уехали мы с Люсей на новое счастливое место. К нескрываемой радости Сенина, наконец-то он дождался! Люся моя, кстати, за здравие Устимыча свечку в церкви поставила. Уж больно гадкий город Первоуральск был, грязный и задымленный, глаза слезились на улицах. Там мы с ней оставили здоровье, зубы и остатки иллюзий о справедливости. Но нет худа без добра. Я поумнел и больше в эту директорскую петлю никогда не совал голову. Мой удел – инженерное дело, и – никаких больше экспериментов!

– А как же насчет водки у тебя было потом? – вдруг хихикнула Галя. Эта Галя всегда выступает не по делу и не вовремя. А Герману только дай повод.

– А насчет водки я вам так скажу: водка помогает только тем, кто действует по делу и с открытой душой. В остальных случаях она, конечно, зло и губит людей. У меня есть примеры в жизни, увы, – мои отец, старший брат и племянник. А вот я – только по делу и с чистой душой! По поводу водки руководствуемся мы в жизни двумя высказываниями. Первое – народное: водка бывает двух видов – хорошая и очень хорошая. Второе – Черномырдина Виктора Степановича, светлая ему память, мудрому и истинно русскому человеку: лучше водки хуже нет. Очень верное и, главное, очень точное определение. Но есть исключение из этих правил, это водка китайская. По этому случаю есть у меня еще история, успокойся, Коля, последняя на сегодня.

История пятая

Последняя

Дело было в Китае, в середине девяностых. В то время соорудили мы с Лисицыным, тем самым Николаем Харитоновичем, на обломках нашего всесоюзного Объединения товарищество с ограниченной ответственностью «Лемекс». Занимались мы конструкциями, находили заказы, проектировали, размещали на заводах, проплачивали металл. Но денег стране было мало, и мы наладились работать с Китаем, они брали все и в больших количествах. Беда только была в том, что валюты у китайцев тогда не было, страна только отходила после смерти Великого Кормчего и его «Культурной революции». Были у них бумажки с его портретами, юани, но ходили эти бумажки только в Китае. Предлагали нам китайцы разные товары в бартер: пуховики, штаны синие с заклепками, да только с реализацией в «Лемексе» ничего не получалось, городские рынки наглухо были забиты челноками. Привез как-то Наум Штеренгарц контейнер китайских пуховиков, так целый год распродавали, каждому работнику фирмы пришлось взять по два-три, а то и больше пуховиков на всю семью, чтобы не пропали. И вот, однажды привозит наш Серёжа Солоденников весть: китайцы предлагают табак. Сначала показалось дико: что с этим табаком делать? А потом выяснилось, что наши табачные фабрики стоят колом, нет сырья. В советское время им все привозил Госснаб – из Таджикистана, из Узбекистана, из Турции, а теперь Госснаб приказал долго жить, и у них нет ни денег, ни связей за рубежом, ни умения там работать. Китайское сырье? Без предоплаты? Да с руками оторвем, в больших количествах. Только нам нужно качество и сортность. Имели мы дело с этими жуликами-китайцами. Приняли мы срочно на работу технолога с фабрики «Дукат» Наталью Ивановну, и закрутилось дело. Открыли в Пекине представительство нашей фирмы, две комнаты, спальня наверху, с телетайпом и машиной. У нашего соучредителя Пекурина оказался сын Кирилл, закончивший инъяз по китайскому языку. Он там сносно общался с китайцами. Вагоны с конструкциями шли в Китай, вагоны с табаком из Китая и вагоны денег – к нам на фирму «Лемекс». Только эти большие деньги не пошли нам впрок. Начались какие-то безумные траты, роскошные приемы, попойки, поездки за границу, заарендовали у Управления по охране памятников и отремонтировали за большие деньги, по сути дела, построили заново, купеческий особняк в центре Москвы с видом на Кремль. Лисицын посчитал, что деньги теперь никогда не кончатся, и возомнил себя важной персоной, отрастил бороду под русского интеллигента и по лестнице стал подниматься медленно и важно. Сразу же его окружили какие-то подозрительные личности, восхищались его талантами и уносили в клюве наши деньги. Один пообещал открыть счет в Швейцарии и исчез, другой соблазнил игрой на фондовой бирже и смылся. А года через два все табачные фабрики скупил «Филипп Моррис», табачный бизнес накрылся медным тазом, и все деньги кончились. Теперь предстояла тяжелая и профессиональная работа на рынке промышленного строительства, а дурные деньги развратили моих «товарищей», работать никто не хотел, да и не мог в новых сложных рыночных условиях, начались склоки и взаимное подсиживание. Сначала хлопнул дверью Штеренгарц, унеся с собой последние два договора на табак, потом я, унеся мой кровный, мной заработанный контракт на строительство крупного объекта. Пахать за всех я не захотел и ушел с фирмы на вольные хлеба, даром что к тому времени были у меня хорошие связи со строителями. Вскоре после моего ухода все рассыпалось, за неплатежи арендной платы Бухмана с Лисицыном выселили из особняка, а через год умер Лисицын. По пьяни. Была у него любимая поговорка: я русский человек и не могу отказываться, когда мне наливают. Но все это случилось потом.

А пока я летел в Пекин. Мы подрядились поставить комплектный склад с шефмонтажом. За табак, конечно. Конструкции уже пришли, и я прилетел, чтобы принять стройплощадку, фундаменты и организовать монтаж. Потом меня сменял наш бригадир монтажников. На следующий день с утра я принял фундаменты, кстати, выполнены они были феноменально аккуратно и точно. На то и китайцы. Они не понимают, что нужно делать точно, а что – можно тяп-ляп. Смонтировали четыре колонны и две фермы под моим руководством и Кирилловым переводом. Вот тогда я понял, что такое работать с переводом с русского на китайский. Я говорю Кириллу: «Вот эту колонну смонтировать вот на этот фундамент». Он долгодолго говорит по-китайски, потом собирается вся бригада, человек десять. И они галдят минут двадцать, потом берут не ту колонну, и снова галдеж на десять минут. Мне это надоело, я спросил у Кирилла, кто здесь начальник. После долгих разборок по-китайски мне доложили, что самый главный начальник у них – партийный босс, но его сейчас здесь нет, он на партийном совещании. А без него нельзя начинать. «Да нет же, – говорю я, – кто здесь старший рабочий? В смысле бригадир». После долгих препирательств выходит из китайской толпы один. А они все – близнецы на одно лицо. Я долго не мог запомнить, кто из них этот Яо. Я отодвигаю в сторону Кирилла, беру Яо за рукав и веду к лежащим колоннам. Хлопаю по нужной и, изгибаясь всеми своими членами, показываю ему, как нужно зацепить колонну, как перенести к фундаменту и как поставить. «Понял?» – спрашиваю, конечно, по-русски. В глазах у Яо – страх. Он возвращается к Кириллу, и они долго о чем-то галдят. Наконец, смущенный Кирилл объясняет мне, что без разрешения партийного начальника ничего делать нельзя, а когда он приедет, никто не знает. Тут я начинаю приходить в ярость. Я ору, что прилетел за семь тыщ километров, летел десять часов, и теперь, как последний идиот, буду ждать еще одного идиота? «Скажи им, – говорю я Кириллу, – что здесь главный начальник, и если они не будут выполнять все мои команды, я тотчас же улетаю в Москву и доложу самому высокому китайскому руководству, что по их вине сорвана работа большой государственной важности!» После долгого бурного обсуждения все валят в конторку на стройплощадке – говорить по телефону. Наконец, выходит сияющий Яо с Кириллом. Партийный босс разрешил работать! Нужно видеть, с каким пиететом они все на меня смотрели. Ведь я оказался главнее их партийного начальника! Я попросил Кирилла отойти подальше, надел рукавицы, мы с бригадиром расставили людей, и работа закипела. Язык жестов оказался эффективнее всяких переводов. Правда, Яо орал на всех остальных так, что я каждый раз вздрагивал.

После обеда приехал партийный секретарь, конечно, в синем кителе и очень важный, неодобрительно посмотрел на меня, обошел стройплощадку и потрогал каждую колонну, потом увел всех в конторку на партийное собрание. Мы с Кириллом успели съездить пообедать, вернулись, а собрание все продолжалось. Наконец, вышел важный китаец, стал прямо передо мной, уставился мне куда-то чуть выше пояса (такого он был роста, а задирать нос ему, по статусу, не положено) и долго-долго убедительно что-то говорил. Потом пожал мне руку, а стоящие поодаль китайцы долго хлопали нам обоим. Потом Кирилл мне объяснил, что Главный китаец мою работу одобрил и даже похвалил. Я понял, что Кирилл-то по-китайски не очень. Партийный китаец сел в машину и уехал. До конца дня Кирилл лежал в машине, а мы с китайцами смонтировали еще один пролет. После бурного трудового дня китайская бригада, по поручению свыше, пригласила нас с Кириллом на Торжественный Товарищеский Ужин. Там же, в конторке. На сдвинутых вместе столах в плошках была разложена китайская еда, а рядом – одноразовые деревянные палочки. В китайской еде никогда не знаешь, что это такое. Мясо у них похоже на грибы, а овощи – на мясо. Только мелкие китайские пельмени похожи на наши, но они их не варят, а жарят. Ножей на столе не бывает, все мелко порублено, для палочек. Палочками китайцы орудуют с необычайной скоростью и ловкостью, а европейским гостям понимающе-вежливо кладут ложки. Ложки у них пластмассовые и по-детски маленькие. Я гордо отложил ложку и начал терпеливо мучиться с палочками. Вдруг Яо воровато оглянулся, запер входную дверь и достал откуда-то две бутылки китайской водки. Китайская масса всколыхнулась, но вожак сделал жест: молчать, это без разрешения Партии, это из глубокого уважения к русскому гостю (мое имя выговорить ему было не под силу). Китайская водка продается в полулитровых бутылках из мутно-зеленого стекла, похожих на наши пузырьки для лекарств, таких же безнадежно-тоскливых. А внутри – настоящая аптека, вонь, как от мази Вишневского. Китайцы пьют водку из крохотных стеклянных наперстков-мензурок. Помещается там один мой глоток. Перед началом питья они страшно возбуждаются и начинают хвастать друг перед другом: я сегодня выпью два стаканчика! Я сегодня выпью три стаканчика! А один самый могучий китаец, мне по плечо, встал, стукнул себя в грудь и сказал: в честь русского гостя я сегодня выпью четыре! Он стал героем дня, его все хлопали по плечу и говорили: какой ты сильный!

«Объяви им, что сегодня выпью пять», – сказал я Кириллу, чем поднял свой авторитет на недостижимую высоту. Когда я сделал последний глоток, все встали, долго аплодировали мне, и я почувствовал себя Игорем Кио, проделавшим на арене цирка сногсшибательный номер.

На следующий день мы встречали в аэропорту нашего монтажника. Им оказался Женька Лебедев, ты, Коля, его знаешь. Красавец мужик, здоровья – вагон, все бабы липли на него, как мухи на мед. Злые языки говорили, что у Женьки в каждом городе, где он когда-то монтировал металл, – по жене. Вечером мы, конечно, отмечали у Кирилла «за приезд». Кирилл принес бутылку водки, конечно, китайской, и какой-то мелкой закуси. Наливаю я Женьке где-то треть стакана этой жути и предупреждаю: «Женя, будь осторожен, водка китайская». Тот покосился на стакан: «Ну, вы меня обижаете. Где это видано, чтобы монтажнику на дно наливали?» Я долил до полстакана, снова предупреждаю: «Водка китайская». Женя весело рассмеялся: «Вздумали, чем меня пугать! Да я этой водки, да всякой! И спирт тоже!» «Ну, ладно, – говорю, – с приездом тебя!» Женька сделал первый глоток, поперхнулся, выпучил глаза: «А что это такое?» «Как что? Китайская водка. Я тебя предупреждал». В общем, стакан он не допил. Я, конечно, никому о его конфузе не сообщал, не позорил перед обществом, но факт состоялся. Так что не всегда водка бывает только хорошей. И лучше китайской водки хуже нет. Кстати, у меня в шкафу есть полбутылки этой самой китайской водки. Стоит уже лет десять, с тех пор, как специально для меня, когда я в Белгороде работал, контрабандой, рискуя своей партийной честью, привез из Китая знакомый мой китаец. Хотите попробовать?