Текст книги "Записки из Книги Лиц"

Утро

Зеркало мгновенными шутовскими мазками меняет собственное выражение, растягивая губы в той самой улыбке, хмуря брови и морща лоб. Зеркало сохраняет эти морщины как последний вариант, когда напротив остаются только пустая вешалка и кусочек входной двери.

Что-то социальное

1

 
Пальцы прищелкнули вдоль колеса
Рулевого. Кольцо золотое вросло.
Шесть восьмых. Застеколье бубнит.
Наверно, восточная.
Красен «ауди», четырехкратно блестит,
А я молча прислушаюсь
И перейду на другой тротуар,
Пока светофор.
 

2

 
Нет, не smoke on the water —
Над асфальтом нагретым
Лишь марево виснет.
Мои руки легонько
Простукали
Блюза квадрат.
Жму на газ.
Неужели just разница вкусов?
 

Немного о лете

За несколько секунд, разделившие два снимка, все стали немного старше: дерево, вино в бокалах, музыканты, Summer time, я и даже ты. А времена, ветвясь, тщетно пытаются переплестись, исчезая друг в друга сквозь обрезанный край фотографий.

Старый дворик. вид с улицы

В каменную полукруглую рамку вставлен небольшой натюрморт. Немного оптимистичного солнца поверх плюща поверх окон поверх чьей-то жизни, наблюдающей, словно из прошлого, окружающие перемены – в рамках полукружья. Впрочем, старый автомобиль вполне еще может увезти – мимо мусорных баков, в толкотню тянущихся вверх этажей.

www.death.com

 
Черным семенем сыпет в кармашек на юбке старик на углу – неблагообразен,
Неважно одет. Может быть, ждет старик лишь односторонних оказий,
Чтоб напомнить тому, кого нет, о себе, горемычном, лишенном дезодоранта и мыла.
Несуществующий адресат, наверное, бросит в корзину очередной и постылый
 
 
Клочок с лицемерной, несмелой мольбой, до поры обращая свой взгляд
На межстрочия млечные тропы, таящие только надежду,
Что нарядные, но и непрочные, черного цвета одежды,
Или что там еще предлагает конфессиональный обряд,
 
 
Пока не нужны. Адресат ненавидит обычную почту, предпочитая Net,
Иллюзорную сеть иллюзорных богов и богинь, зависающих в чате,
Но старик так отстал, но старик так устал, и времени нет
У него. А время так просто купить и надеть, словно платье.
 
 
И компьютера сонного звездное небо дробя
(Разделенные точками недорогие игры в тебя:
Три раза по два обращенья к тебе, смерть, и com),
Эмбрионы подсолнуха съешь. А заплачешь по ком?
 

Измерения

Облака: вновь белые, легкие, недосягаемые; провода над улицей провисли под тяжестью вчерашних туч.

Водопадом

Листва словно спускается с неба сияющим водопадом, но все же тщетны попытки солнца скрыть роль ботаники в создании нежного трепета. Скромная опора дендро-шоу, по недоразумению ставшая жаргонным омонимом пистолета, из последних сил держит фокус под прицелом хилого объектива «мобильной» фотокамеры.

А пыль, грязь и арматура – остались у меня за спиной.

Судьба иронии, или почти сорок

Капли падают на паркет. Вчера состоялась. Деревянная спинка проглядывает из – под красно-бело-синей махровой чересполосицы. Пар подымается над пустым стаканом. Новая партия вагонов метро.

Желто-зеленая занавеска скрывает хмурое утро. Запотевшее зеркало с трудом повторяет кусочек экрана и ключи от машины на полке.

Лужица на кафеле. Участников из семнадцати стран. Сине-белая махровая куча полностью закрыла красный пластмассовый круг. Мокрая пола свисает углом. Пар подымается над полупустой чашкой. Скоро выйдет на линии. Рассеянным пальцем оставлена надпись на оконном стекле. Чехол от зонта.

Тридцать девять метров и сорок два сантиметра, разделяя по вертикали сухой мрамор и мокрый асфальт, гасят грохот вагонных колес и шуршание шин.

Автопортрет

 
А если ты скажешь, что ты не я,
Что времени слишком много прошло,
Тебе возражу: мы – одна колея.
И когда-то прогромыхал эшелон
 
 
От тебя и ко мне, полный трудных слов.
Шесть вагонов немецких на электричестве
Пересекали пространство персидских ковров,
Шесть важнейших богов твоего язычества.
 
 
Я уехал давно. Ты остался играть,
В темной комнате полузаметным призраком.
Я скучал, и роман я решил написать
О тебе, о себе, о паровозной искорке
 

Авторские экземпляры

Сто девяносто глянцевых прямоугольников смотрят в потолок одинаковым взглядом одинаковых черных глаз, сплошь покрывая толстый ковер. Строй паркетин, косящих в разные стороны, заходит под ровный бумажный край, в равнодушной темноте продолжая свой марш.

Мозаика на полу постепенно теряет свою однородность, проявляя все больше различий в улыбках и взглядах.

Ковер смеется двумя сотнями смехов, разрываясь на две сотни частей; сеть трещин бежит по скрытому зеркалу потолка.

Шесть тысяч и десять, разделенные, смотрят в такое же количество чужих потолков. Лакированная поверхность журнальных столиков охраняет их изначальную бумажную гладкость, но даже случайное падение уткнувшегося в очередной ковровый орнамент, придавленного множеством печатных строк лица не меняет его прищура и улыбки.

Глянцевый прямоугольник водворен на прежнее место; гаснет свет, удаляются за стену чьи-то шаги, а крупным планом застывшее лицо все так же обращено куда-то вверх, в сторону от невидимого объектива, не замечая наступившей ночи, оставаясь в гильотинированном солнечном дне.

Семь тысяч мнимых подобий.

Вторая попытка духовного трансвестизма

 
Ах, зачем ты целуешь мои обожженные плечи?
Я просила тебя десять раз – или даже двенадцать —
Не касаться артериальных моих междуречий,
Тонкокожих равнин. Ты рискуешь зазнаться,
 
 
Как один казначей, не так далеко от Евфрата
Преувеличивший цену и ценность садового поцелуя.
Заработав лишь на чужие могильные траты,
Оказался плохим. Человеком, ласкающим деву не злую,
 
 
Но лежащую в солнечной ванне от головы и до ног,
Тебе нравится быть. Этой девы не беспредельно молчанье,
И не вечно терпенье, с которым горячий языческий бог
Смотрит на поцелуй, с головой выдающий желанье
 
 
Ее выдать суду фарисейски горячего душа.
Может быть, что на следующий раз я, не выдержав, встану
Под воду, и бога предам. Но поцелуи твои станут суше,
Когда
неравномерность загара откроет души моей рану,
И тогда – ты раскаешься в том, что увидел под солнцем меня.
 

Все, что вы знаете, но спрашиваете все равно

Экзаменатор был худой, высокий, с трубкой. Ассистент – тоже высокий, с большими усами и в дымчатых очках. Рядом сидел еще третий – самой обычной внешности: среднего роста, крепкого сложения, с широким лицом, толстой шеей. И усы самые обыкновенные. В экзамене он участвовать, по всей видимости, не собирался.

– Какой у вас первый вопрос? – спросил тот, что с трубкой.

– Кумулятивизм.

– Мы слушаем.

– «Кумулятивизм – методологическая установка философии науки, согласно которой развитие знания происходит путем постепенного добавления новых положений к накопленной сумме истинных знаний. Это упрощенное понимание развития знания абсолютизирует момент непрерывности, исключает качественные изменения, отбрасывание старого, опровергнутого знания. К. возник» – я хотел сказать – кумулятивизм «возник как некритическое обобщение практики описательного естествознания и идеала дедуктивного рассуждения. Гносеологическая основа кумулятивизма – идея непрерывности познавательного опыта и понимание заблуждения как чисто субъективного момента познания, связанные с метафизической концепцией развития.»

Он сделал паузу. Его, казалось, внимательно слушали, особенно ассистент в дымчатых очках. Он перевел дух и продолжил:

– «Эмпиристская версия кумулятивизма отождествляет рост знания с увеличением его эмпирического содержания, рационалистическая – трактует развитие знания как такую последовательность абстрактных принципов и теоретических объяснений, каждый последующий элемент которой включает в себя предыдущий. В современной методологии науки кумулятивизму противопоставляется несоизмеримости теорий тезис» – я хотел сказать – тезис несоизмеримости теорий, «а также диалектическая концепция развития знания.»[1]1
  Современная западная философия. Словарь. Москва, 1991.


[Закрыть]

Несколько мгновений сохранялось полное молчание. «-Мы – я и мой коллега мистер Баркер – хотим вам задать один и тот же вопрос.

Мистер Эмберли почуял недоброе. У него забегали глаза и судорожно задергалось лицо.

– Какой вопрос?

– Только один: куда вы дели трупы?

Эмберли с хриплым воем вскочил на ноги, судорожно хватая воздух костлявыми руками. Рот у него открылся; он был похож теперь на какую-то жуткую хищную птицу. Он рухнул обратно на стул и прикрыл рот ладонью, как бы подавляя кашель. Холмс, словно тигр, прыгнул на него и вцепился ему в глотку, силой пригнув его голову вниз. Из разомкнувшихся в удушье губ выпала белая таблетка.»[2]2
  Конан Дойль. Москательщик на покое. Собрание сочинений, т.3., Москва, 1966


[Закрыть]

– Ватсон, вы были сегодня рассеянны, это на вас не похоже. Да оставьте вы в покое эту черную маску, вся уже истрепалась…

Сдав Эмберли подоспевшим полицейским, все трое вышли из комнаты, прошли по тускло освещенному коридору, почти в кромешной темноте спустились на третий этаж, потом так же на второй – и так же на первый, прошли теперь уже ярко освещенным коридором и по коротенькой лесенке спустились, наконец, в подвал. Здесь было два пути: направо и налево. Они пошли направо и заняли свободные кабинки. Всего кабинок было четыре.

– Как мало нужно человеку для счастья, – пошутил Холмс, застегиваясь.

Его спутники тоже вышли и стали застегиваться, машинально прислушиваясь к одинокому и долгому журчанию неизвестного завсегдатая.

До взрыва оставалось полторы минуты.

Посвящение

Вокруг да около ходят Умненькие Ребятишки. Трудно сказать точно, сколько их, но скорее всего шестеро, а вот ходят они всегда как один.

Тихо-тихо скребется Ежик в стеклянной банке. Бедненький! Банка с притертой крышкой.

Свистит ветер вокруг кабины старенького самолета с пропеллером. Стекло запылилось, не видно Пилота. А было время…

Скорым шагом куда-то идет Прокурор. В руках папка. Он в штатском, но он военный.

Хоккеисты! О них пока ничего: разве мало восклицательного знака?

Солдат в хаки: куда-то ползет по-пластунски, вихляя бедром. В руках автомат.

Крышка слишком притерта и тяжела для маленьких лапок.

Много звездочек на фюзеляже: как зарубки на боевом мече. А теперь – запылилось стекло…

По-прежнему быстро идет Прокурор: у него много сил!

Откуда-то из-за угла доносится хор: это говорят Умненькие Ребятишки.

Хоккеисты: отдали Прокурору свой восклицательный знак. Ищут лед, негде тренироваться.

А теперь – охотится на бегемотов Пилот: ненавидит и любит их всей душой. Бегемоты большие, их видно даже сквозь пыль.

Еще вопрос: а почему Умненькие? Говорят, потому, что они вовремя сдают постель – проводницам и проводникам.

Когда бегемоты, вертя хвостами, обливают друг друга экскрементами, – это показатель взаимной любви и дружбы. Тогда они счастливы, им нетяжело умирать. Так, по крайней мере, думает совестливый Пилот, давая круги, выжидая момент. Столько уходит бензина…

Ежик: зол, потому что устал. Грызет несуществующие обои, марширует словно рота солдат.

Прокурор…

Солдат в хаки не будет ползти уже никогда: что-то большое, тяжелое, сверху, спину вдавило в землю. Геройская смерть!

Вы наступили, теперь вы должны заплатить – кто-то из вас. Или купите – вот, электрический.

Поезд едет так быстро, поднимается ветер, становится холодно, падает снег, точно – спячка, все равно я поймаю его, из снега торчит автомат, замерзло горючее, к спинам примерзли хвосты бегемотослонов, соль и вода безответной любви превращаются в лед – хоккеисты ликуют – кроме них, не ликует никто.

…Настала весна, и лед раскололся: весной – всегда ледоход. Ледоход оттого, что согрелась вода – значит, таки поднялся уровень моря, и треснул лед, и Умненьких Ребятишек на льдинах относит в разные стороны, а потому – точно так же – на сотни частей разлетелась моя голова, заключавшая весь этот текст.

Отрывки

Я сижу и пишу, а зачем? Стул коричневый, стены беж, портрет на стене. Люди бегают быстро, зачем? Ах, зачем, зачем вы меня любили. Иногда думаю. Думаю иногда. Но иногда действительно случается автоматическое письмо. Чешский кот в чеширских чешках. Трампампам. Козыри тасуют отдельно. Барабаны шаркают. Забыл спеллинг, хотел заставить шаркать бродяг. Ну, какое же это автоматическое письмо? Двое снимали снимал Солярис, а леди снимала свой синий. Будущий бакалавр. Уже холостяк. Междометия, междометия. Нога на ноге. Чашка пуста. Чай, цой. Есть люди, которые говорят «ничего, потолстеешь». Ужас, летящий на крыльях ночи, муха в твоем чудесна зуппе, зазиппованном до пределов 10 килобайт – а это возможно? Я не программер, я ставлю только один стакан на ночь, я не кричу эф-один.

Солнце как серебро на поверхности моря в девять часов утра в комнате светло белым. Большой гараж для маленького велосипеда. Улыбка прошлого.

Ах, если бы. Накачал шины. Вниз и наверх. Утром или вечером. Какой риск думать, чтобы писать не думая, и чтобы написать о том, какой риск. Бильярдные шары и рюмка вина между двух фраз. От скромности не умру. А зачем умирать?

Продолжает спать, ветер колышет занавески, словно кто-то стоит за, продолжает спать. В примерочной. Сиреневое длинное платье. Витрина на улицу. Мне года четыре. А теперь только портрет.

В съемной квартире снимали на видео как снимали снимающих. Все. Нет, не все. Можно ли ампутировать только колено? Бывают ковры-вертолеты, а бывают ковры-ковры. Флейта-рекордер и флейта-флейта. Взглядом ломали мне позвоночник. Кто сказал, что по инерции я не проползу еще немного после финиша?

Вчера я подумал: люстра становится больше, больше, занимает уже всю комнату – по крайней мере не нужно вставать на стул, чтобы поменять лампочку. Момент перехода – ты еще не спишь, но монстры уже берут твой мозг в заложники, у нас здесь бомба, мы требуем полного и безоговорочного отказа от дедукции и индукции, и ты открываешь глаза в последней попытке – да, а вот один раз мне приснилось, что я интернет. Уорд поможет, а не то – считать слова, сразу после «конец»? итак, мне приснилось, что я – Интернет. Хорошо, что сумел проснуться. Невыразимый ужас. Тебя тянуло в сон, ты закрывал глаза и понимал, что сейчас умрешь, вернее, не будешь, если не откроешь их. Ешь-ешь. Поднимите мне. Время стирает.

А еще мне снилось: кровь текла по стене вверх. А еще мне снился восьмой этаж, и желтые стены, и мое опоздание. Предсказание за пятнадцать лет. Реализм просачивается сквозь дырки, объем, вот что убивает, как говорил Стивенсон. Можно ли сказать «говорил», если он писал? Но ведь он сказал про себя, прежде чем написать.

Каждый день солнце, пробираясь через три двери, битый час поднимает мне веки. Утренний интернет вместо утренней газеты, странно невиртуальный кофе – одно из предвкушений, оправдывающих жизнь. «Бабайки» сползали с ковра и летали в темноте, но я скорее воображал, что мне страшно. Играл в страх. Кто сказал «гав»? Сколько слов? А еще был со свастикой, его спрятали во время войны.

Многочасовая лезгинка закончилась хеппи бездей. Прорушка надвое сказала. Рука проваливается в сжимаемую ей пустоту, тело проваливается в кровать, кровать – в пол. Один только пол остается висеть – четвертый этаж, как он не падает? В полу моей спальни открылось окно, там – подпольная типография, и оттуда вышли две кошки и один котенок. Почему дела надо возбуждать? «Д» вместо «т»? Коротышка вылез из угла кабинета и запрыгал в ванную. С тех пор не люблю поворачиваться спиной к. Пятеро гигантов танцуют летку-енку задом вокруг стола в столовой. Гостей в гостиной. Детей в детской. Почему наша комната? Спалов в спальной. Футболист крупным планом, как всегда, идет непонятно куда, переваливаясь, словно мужик на покосе. Бедные правоохранительные органы!

Масса прошлого давит и просачивается желанием написать что-то большое. Это не поток сознания – это поток подсознания. Но последнее теряет приставку, как только высвечивается на экране моего компа.

Безумно ощущение вещности мира. Протянуть руку и взять дом. Одинокая радость вратаря команды, забившей гол. Радость дальнозоркая и близорукая.

Вылечить нельзя, удалить невозможно. Закрыт на запись. Завирусованный файл, словно осколок в теле – неопасно, глубоко, противно знать, что он есть. Сиамский близнец совершил братоубийство. Невыносимая легкость бытия – а казалось: какое претенциозное название. Невыносимо сознание, что цели нет. Дед Мороз в шортах и темных очках приземлился на чей-то балкон с мешком подарков и суетится около постиранного белья. Чья это лайкра? Хозяйкина, сказала очередная «районская» золушка, пряча за спиной красные руки, а мне что-нибудь? Ты не по моей части, фея подъедет к вечеру. Женский голос зовет по-английски – в комнату, в дневные сумерки, спрятанные ленивым летним колыханием занавесок. Торопит перебрать очередную партию чечевицы? Да нет, просто надо вызвать мастера по ремонту кондишн.

Невидимый манекен скрестил ступни в витрине обувного магазина. Стесняюсь идти поближе к водяному столбу – нежелание уподобляться, стадность в маске своего антипода. Земля – одна большая провинция самой себя. Аугустабуриан. Нашакомнатарзураз. Однажды я привел в порядок книжные полки, и он обиделся. Хотя.

Большой человек с одной черной бровью на маленькой площади. Стендаль написал еще «и белое».

Что больше всего меня поразило в той большой книге с картинками – это два брахиозавра, стоявшие на дне и дышавшие свежим воздухом – хотя кто его знает, какой воздух предусмотрен в компьютерной игре под названием какой-то там зой или цен? А у неандертальцев было выражение какой-то сосредоточенной печали на – да, конечно, лице.

Эти страницы были приятно-шершавы, черная суперобложка чуть надорвалась вверху, открывая солидно-серый, не тронутый временем переплет. Кошка тычется мордой в пальцы, мегая набирать тектс. Особюенно неприятно, уогдв напипаешь парольв интерент. Мне нужно немного отдыха – или того, что осталось.

Странное ощущение, что уже умер – может, потому, что никогда не был так жив? Версаче, чем что? Уметь наслаждаться прошлым. Не прикидывайтесь слонами. Перетекаю ли я в то, что пишу? Новый маршрут – он какой-то особый. Странное ощущение, к которому стремился всю жизнь.

Неизбежный вопрос

Клавиши «липнут» к пальцам, по буквам диктуя мне все, что осталось. Курсор тянет за собой нить, часто-часто ныряет в экран, к голодным гостям, и обратно, на кухню – посмотреть, готово ли угощение, и не пора ли рисовать кремом на румяной корке сладкое слово «КОНЕЦ»?