Текст книги "Повседневные психические расстройства + Мир нарциссической жертвы"

В августе 2016 это другой рассказ. Я специально прошу рассказать о себе, чтобы мы вместе смогли услышать историю ее жизни и то, как эта история изменилась. Вероника рассказывает: «Мои родители создали семью не потому, что любили друг друга, а потому, что мама забеременела и обнаружила это слишком поздно. Ни один из них не был готов ни к отношениям, ни к заботе о детях, но так часто происходило в то время. Окончательно они друг другу надоели тогда, когда появился мой младший брат. Мне было три года, я любила отца, тосковала по нему, обижалась на его уход и долгое время не хотела потом иметь с ним ничего общего – не искала его сама, не пошла с ним на контакт, когда он сам мне предложил. Я понимаю, почему я так сделала. Потом выяснилось, что он тяжело болел и через какое-то время умер. Мне жаль, что я была лишена отца всю свою жизнь и теперь уже его не обрету. Но я не знаю, что он мог бы мне дать.

Когда родители развелись – жизнь стала тяжелее, но понятнее. Мама работала, я помогала ей по дому и с братом. Это была большая нагрузка, как я теперь понимаю, слишком большая для маленькой девочки, но протестовать у меня мысли не возникало. Жаль, что страдала учеба: я плохо спала и часто болела, мне было сложно сосредоточиться на том, что говорили в школе, я очень боялась плохих оценок, потому что мама злилась на меня. Эти ее побои сильно подпортили мне жизнь, долгие годы я жила в страхе совершить ошибку, этот страх не давал мне возможности выбирать для себя что-то хорошее. У брата почти то же самое – его мать била тоже, и он тоже плохо учился и хулиганил. Сейчас он пьет, а мама за ним ухаживает. Ну и ладно, это уже их жизнь, а не моя. Пусть будут вместе так, как хотят.

Я поступила в университет из разряда „куда проще попасть“, на дефектолога. Университет оказался в другом городе, далеко от мамы и брата, и мне стало легче учиться. Я думала, это потому, что университет плохой и там маленькая учебная нагрузка, и только намного позже начала понимать, что с нагрузкой все было в порядке, просто я смогла наконец начать нормально учиться. В этом своем страхе, что у меня не получится, я все свое время занималась учебой и закончила с красным дипломом. Домой возвращаться не стала: мне предложили место в аспирантуре с общежитием, я согласилась. Там же познакомилась с мужем. Мне было очень одиноко, подруг не было, потому что я всегда была в учебе. Я сейчас понимаю, что эта семья стала для меня спасением от одиночества. Он всегда был хорошим человеком, мой муж, и всегда поддерживал меня в меру своих способностей. Дочь у нас тоже замечательная.

Мы переехали из общежития в собственную квартиру, и жизнь стала налаживаться, но вот тут я столкнулась со своей неуверенностью в полной мере. Я не понимала, что мне не нравится ни моя профессия, ни наука в целом. Я пыталась выбрать, чем мне заниматься, наукой или практикой, при том что в целом не имела интереса ни к дефектологии, ни к педагогике. Моя неуверенность не давала мне понять, чем же я хочу заниматься на самом деле. Бросить педагогику было очень страшно. Уйти в никуда – тем более.

Я попросила у мужа, чтобы он дал мне немножко работы в своем бизнесе. Он из аспирантуры ушел сразу, когда появилась возможность зарабатывать деньги. Он занимается мебельным производством, и я понемногу начала ездить с ним на встречи, участвовать в решениях, что-то предлагать. Оказалось, что у меня бывают неплохие идеи, особенно в том, что касается дизайна. Сейчас я получаю второе высшее, это сложно, потому что я никогда в жизни не занималась рисованием, а учусь на дизайнера, но это самое интересное из всего, чем я занималась. Я чувствую себя намного более счастливой».

Нарушения адаптации

Другой круг симптомов связан с нарушением возможности гибко и адаптивно строить отношения с миром. К нему относятся нарушения привязанности, искажение самовосприятия в сторону собственной ненормальности, невозможность гибко адаптироваться к меняющейся среде.

Вернемся к метафоре стола с рабочими инструментами, которые человеку с диссоциацией оказываются недоступны. Большинство требующихся от нас во взрослой жизни дел предполагает сочетание инструментов. Например, работа: даже простая работа требует большого количества навыков психических – умения выдерживать напряжение, адекватно воспринимать течение времени, налаживать и сохранять хотя бы минимальные социальные контакты, распоряжаться деньгами, регулировать тревогу, заботиться о границах. Чем сложнее профессиональная деятельность – тем больше навыков она требует. Часто трудности травматика в работе связаны именно с недоступностью части личностных навыков.

Игорь, который работает слесарем, много раз задумывался о смене профессии. Ему хочется больше зарабатывать, общаться с людьми с более высокими интеллектуальными и духовными потребностями, в конце концов, хочется заниматься творчеством. Игорь для себя пишет фантастику и монтирует видео, вырезает по дереву, учится рисовать. К работе он эти потребности приложить не может.

Игорь – травматик с историей изнасилования. В детстве и юношестве его основной защитой стала идея о том, что он должен быть человеком, лишенным недостатков, и все происходящее его просто не должно задевать. Так как он сосредоточился на своем внутреннем мире, то с внешним миром не особенно контактировал. Чтобы выжить и сохранить рассудок в том ужасе, который с ним случился (и продолжался какое-то время), он жестко ограничил свой интерес к взаимодействию с другими людьми. На сегодняшний день он их так же боится и не выносит, как и в детстве.

Для профессиональной реализации его творческих способностей нужны контакты с людьми – профильное образование, взаимодействие с «живыми» или виртуальными заказчиками. У Игоря нет на это ни навыков, ни энергии. Он совсем не переносит агрессии и критики, с большим трудом заботится о своих интересах, склонен к паранойе и застреванию. Любое действие, которое он планирует для улучшения своего достатка и повышения профессионального качества жизни, сталкивается со множеством внутренних реакций, имеющих отношение к его травме.

Например, когда ему предлагают перейти на работу в другую компанию, с более высоким доходом, Игорь сначала думает несколько месяцев, а потом отказывается. Эти несколько месяцев он проводит в аду сомнений. С одной стороны, думает он, это деньги, но с другой стороны, это снова начинать свой путь в компании, а в старой, в которой он работает уже несколько лет, ему могут предложить более высокую должность, если его начальник вдруг решит уйти. С третьей стороны, он же всегда хотел заниматься творчеством, и согласиться на эту новую работу внутренне означает потерпеть поражение в его планах и как бы смириться с тем, что он всю жизнь будет слесарем. С четвертой стороны, есть какая-то темная история, в которой на него могут повесить ответственность за поломку на работе, которая может быть чревата штрафом или даже уголовной ответственностью, и Игорь боится, что если он уйдет и перестанет этот процесс контролировать, то все повесят именно на него как на отступника и предателя. Есть и пятая сторона, и шестая, и Игорь тянет время до тех пор, пока его категорично не ставят перед выбором, – и тогда, среагировав на чужой агрессивный посыл, он отказывается.

Это не исключительная ситуация, Игорь так и живет. В терапии он то идеализирует терапевта, чтобы избежать связанных со мной сложных чувств, то проецирует на меня отвергающие фигуры и впадает в токсический стыд. Он избегает ясных посланий, истории рассказывает путано, намеками, редко отпускает контроль и позволяет произойти чему-то новому. Он скорее ориентируется на книги, статьи, лекции, в которых он может использовать свой интеллектуальный потенциал, не связываясь с эмоциональным риском. Однажды я спрашиваю, что бы он почувствовал, если бы мы оказались в одном пространстве (мы работаем в скайпе). Он порывисто обнимает монитор.

Это прорыв, прогресс, который можно разворачивать дальше, – и мы начинаем говорить о его простых потребностях в улыбке, в поддержке, в том, чтобы не быть таким одиноким. Постепенно он учится навыкам, которые позволяют эти потребности удовлетворить. Его идея сверхчеловека корректируется, он постепенно принимает свои ограничения и учится заботиться о себе как об обычном живом существе. Эти навыки помогают ему и в повседневной работе: он лучше воспринимает реальность, меньше проецирует, способен проявлять больше спонтанности и лучше заботиться о своих границах. Паранойя ослабевает. Он еще не способен дать себе право заниматься тем, чем он на самом деле хочет, но уже может справляться со многими вещами, которые ему в этой деятельности потребуются. Свой долгий путь он начинает с маленьких шагов.

В построении отношений этот недостаток навыков также становится существенным. Для близких и взаимных отношений нам требуется множество навыков, в особенности – навыки по выдерживанию неопределенности и неоднозначности происходящего. У травматика с диссоциированными, не интегрированными собственными противоречивыми частями может наблюдаться тенденция к волнообразности отношений – от отвержения к слиянию и обратно. Это называется «дезорганизованный тип привязанности»: когда в каждый отдельный момент времени человек либо полностью отстраняется от отношений, либо сливается с партнером в сладком единстве. Часто эти волны настроения для партнера непредсказуемы и сами по себе травматичны. К очередному взлету или падению может привести незначительная ситуация или даже слово, сказанное вскользь.

При этом в дезорганизованной привязанности человек не выдерживает полноценно ни близости, ни дистанции. Он может хотеть попеременно того или другого, даже страстно желать этого, но внутренне ничего из этого не выносит. При расставании он застывает и как бы перестает жить, мечтая о возвращении партнера. При контакте и близости – отстраняется, чувствуя непреодолимую потребность в дистанции. Дети с дезорганизованной привязанностью без матери ждут ее под дверью, а при ее возвращении – убегают от нее. Взрослые с таким типом привязанности ничем принципиально не отличаются.

Травматика такие колебания утомляют и расстраивают. С дезорганизованным типом привязанности ему непросто получить стабильность и покой, которого он так жаждет.

Таня в терапии много жалуется на мужа, который недоступен ей и кажется ей холодным. У нее мама, которая отвергает и контролирует дочь до сих пор, критикующая бабушка. Обе они требуют к себе любви и заботы, обе обижаются, если Таня делает что-то не так. В свои тридцать Таня каждое утро начинает со звонка маме: у нее тревога, что мама ночью могла умереть, и услышать утром мамин голос – значит получить возможность заняться своими делами до тех пор, пока ее тревога снова не возрастет. Мама издалека участвует в жизни Тани тем, что велит ей надеть шапку, не гулять после восьми или не устраиваться на работу, поскольку тогда Таня не сможет приходить к ней в течение дня и проверять ее и бабушку.

Это такое слияние, которого Таня не выдерживает, поскольку мамина любовь ее душит. Она хочет дистанции, хочет иметь право жить собственной жизнью, но расстояние для нее тоже труднопереносимо: мама всю жизнь наказывала дочь молчанием и игнорированием, когда Таня делала что-то не так. Теперь для Тани много тревоги в обеих сторонах такой близости: в слиянии она чувствует тревогу потери собственной жизни, в отвержении – тревогу потери мамы как исключительного ресурса. С другой близостью она не знакома, у нее нет навыков для построения других отношений, и именно это проявляется и в ее браке, и в ее отношениях с друзьями, и в ее отношениях со мной.

Для установления и поддержания отношений нужно уметь очень много, и большинство этих умений как раз психологические, а не коммуникативные. Нужно уметь демонстрировать свой интерес к другому, выдерживать неопределенность его реакций, сознавать свои чувства и потребности, которые в настоящий момент присутствуют в контакте и влияют на него. Нужно иметь навыки контейнирования и навыки диалога, которые помогают выдержать себя и понять другого. Нужно выдерживать различия и переносить схожесть. Нужно уметь соблюдать справедливость в отношениях, когда пара свободна от обиды одного и вины другого.

Нужно уметь еще множество вещей, и ничего из этого Таня не умеет. Она умеет только ждать: слияния, когда муж ее отвергает, и дистанции, когда он к ней тянется. Когда он пытается рассказать ей о происходящем на работе – Таня пугается его проблем либо пытается взять все под свой контроль и говорить, что ему стоит предпринять. Когда она сама хочет поделиться с ним своими духовными переживаниями или трудностями с мамой – он реагирует не так, как бы она хотела, и Таня всегда чувствует разочарованность и досаду. Бытовая забота тоже не складывается: муж как будто не принимает ничего из того, что Таня может для него сделать (как и мама), – не ест ее еду, поскольку у него гастрит, перекладывает вещи после уборки, потому что она неправильно их положила. Говорить об этом у Тани тоже не получается: на прямые вопросы муж молчит или улыбается, на ее скандалы – замыкается в себе. Это непростые реакции и для человека с нормальной психикой, а Таня просто впадает в ступор и не знает, что ей делать в своем бессилии и постоянной вине.

Постепенно их отношения превращаются в формальные, из них уходит совместный быт, секс, а потом и разговоры. Теперь Таня просто ждет днем его возвращения, а когда он приходит – ждет, когда он снова пойдет на работу.

Нарушения самовосприятия относятся к этому же кругу посттравматических симптомов и проявляются в невозможности интегрировать противоречивую информацию о себе таким образом, чтобы с этим можно было жить дальше. Каждый человек в течение своей жизни сталкивается с такими своими проявлениями, которые не позволяют ему чувствовать себя полностью хорошим и предполагают более сложную оценку своей личности, в которой есть светлая сторона и есть Тень. У травматика есть опыт, за который он себя стыдит и который мешает воспринимать себя в своей полноценности. Ребенок, с которым случается что-то плохое, полностью уверен в том, что он сам этому причина. Взрослый, у которого есть такой опыт, которого нет у большинства других, может чувствовать себя особенным и отверженным потому, что никто до конца его не поймет. Хуже всего, когда жертва травмы сталкивается с виктимблеймингом, то есть с осуждением жертвы.

Причина того, почему люди осуждают попавшего в беду, – это личный страх того, что с ними такое тоже может произойти.

Если с человеком случилась беда, потому что он сам вел себя неверно, то я могу не бояться того же самого, потому что уж я-то так себя не веду. Не признавать случайность, несправедливость и непредсказуемость мира и тьму своей личности – значит избегать собственных экзистенциальных страхов или стыда, если в данном случае насильником выступаю я.

Обычно это и говорят жертвам насилия: ты сама виновата, это ты меня довела, ты была плохой девочкой. Жертвы побоев, сексуального насилия, те, кто жил в постоянных унижениях и моральном давлении, вырастают с ощущением того, что все это случилось с ними заслуженно и что они не могут рассчитывать на понимание и поддержку. Это сильно влияет на самооценку: тот, кто так стыдится себя, не может свободно познавать все стороны своей личности и избегает тьмы, которой и так достаточно.

Это может выглядеть парадоксом. Тот, кто настаивает на своей хорошести, может чувствовать себя экстремально плохим. Любое собственное поведение может нуждаться в самооправдании, потому что иначе оно поднимает волну стыда за произошедшее давным-давно. Тот, кто чувствует себя ненормальным, постоянно себя стыдится и одновременно протестует против этого стыда. Картина собственной личности у травматика дуальна: он чувствует себя то хорошим и невиновным, то плохим и виноватым.

Для полноценной жизни нам нужна собственная Тень: та область наших черт, качеств и мотивов, которые мы негативно оцениваем и от которой прячемся. Нормальная интеграция Тени расширяет список доступных личностных инструментов и позволяет нам стать намного более гибкими и адаптивными. Жадность помогает распоряжаться деньгами, равнодушие – устанавливать границы, гнев – не находиться в отношениях, в которых к нам относятся плохо. Если мы знаем, что мы не любим читать, то способны выбирать для себя компанию и работу, в которых не будем чувствовать себя недостойными. Если принимаем, что нам не доступны большая компания и общее веселье – то можем проводить время таким образом, который действительно нас восстанавливает и дает нам силы.

Яна живет, отрицая в себе равнодушие и раздраженность к собственным детям. У нее две дочери, которых она оставляет то у мамы, а то и одних в квартире, уезжая на несколько часов или на целые сутки. Яна ненавидит себя за это, но поделать ничего не может: иногда она просто не может с ними находиться, они вызывают у нее слишком сильные чувства своей уязвимостью и нуждаемостью в ней. Сама Яна давно ни в ком не нуждается: ее детство было настолько сложным, что она полностью подавила в себе ощущение слабости и научилась рассчитывать только на себя. Ее родители бросали ее в общественных местах ради шутки, ограничивали в еде и сне и в конце концов отправили жить к слабоумной бабушке в деревню, чей слабоумный сын несколько раз насиловал десятилетнюю девочку, зажав ее в углу погреба или заперев в бане.

Яна обещала себе, что никогда и ни за что не будет вести себя так с собственными детьми, но Тень требует размещения. Отрицая в себе негативные эмоции, она не может справиться с ними тогда, когда они все же присутствуют. Тогда она сразу чувствует себя самой плохой матерью в мире, самой плохой женщиной, ужасным человеком, и от этих чувств все становится возможным – ведь если она настолько плоха, то хорошо хотя бы то, что она к ним все же возвращается. От своего стыда Яна убегает в наркотики, алкоголь, сексуальные связи, тусовки, на которых проводит время тогда, когда ее дочери сидят одни в запертой квартире. Получив некоторое облегчение или передышку, она возвращается. До тех пор, пока она снова не почувствует злость или усталость, все будет в порядке.

Яне нужна интеграция собственной Тени, способность выносить себя со злостью, но для этого ей нужно вернуться в свое детство и снять с себя стыд. Пока этого не произойдет – она будет заложницей, все дальше уходя от нормального существования и совершая все больше поступков, за которые простить себя будет уже невозможно.

Тревоги и болезни

Третий круг симптомов – тревожные симптомы и психосоматические трудности, сопровождающие тревожное расстройство. Это самые очевидные и субъективно самые тяжелые из травматических симптомов. Если заметны только они, то человек самостоятельно или с помощью специалиста может поставить себе диагноз «тревожно-депрессивное расстройство», «депрессия», «обсессивно-компульсивное расстройство». Это тоже будет правдой, но часто эти симптомы не существуют отдельно, а вызваны травмой и присутствуют в жизни травматика вместе с остальными признаками.

Тревожные симптомы – это такие проявления, в глубине которых лежит тревога: фобии, панические атаки, разного рода навязчивые мысли (в том числе ипохондрия) и ритуалы, призванные субъективно увеличить ощущение безопасности и контроля. Последнее чаще встречается у детей. Ритуальность поведения взрослого может вызывать много вопросов и у окружающих его людей, и у него самого, поэтому ритуалы могут присутствовать в жизни незаметно и прикрываться социально одобряемыми масками – аккуратностью, экономией, магическим мышлением. То же самое может происходить с навязчивостями.

Так, например, Даша считает себя аккуратной, педантичной, очень ответственной и очень хозяйственной. Она особым образом складывает свою сумку и обеды мужа, продумывает меню на неделю, моет полы так, что с них можно есть (как она сама с гордостью говорит). У нее двое маленьких детей, но всегда чистота и порядок. У ее мужа язва, и потому дома всегда три меню: для него, для детей, для самой Даши. В работе до декрета Дашины бумаги всегда были в порядке, как и ее волосы, как и ее одежда. Она знает несколько десятков способов идеальной глажки. Ее аптечка рассортирована по симптомам, наполовину использованные блистеры от таблеток аккуратно обрезаны, каждый хранится в своей упаковке, в которой есть инструкция, срок годности, цена и название аптеки, в которой эта упаковка была куплена (что-то Даша записывает на коробочке сама). Она любит говорить о том, что не выходит из дома, не заправив постель, как одна из героинь «Отчаянных домохозяек».

Даша не считает это все проблемой, она жалуется на мужа, которого перестала любить, на тайные приступы агрессии по отношению к детям, на страхи, связанные с жизнью и здоровьем членов своей семьи. У Даши все симптомы тревожного расстройства. Ее потребность в контроле и порядке исходит из алкоголизма матери, жизнь с которой была непредсказуемой, и теперь Даша не выносит хаоса и прячет за внешним порядком все свои чувства, начиная при этом потихоньку пить (кстати, тоже как та героиня из «Домохозяек», Бри). Под ее прекрасной социальной маской, выложенной в социальные сети, проснулись и набирают силу давно забытые чувства – гнев, страх, отчаяние, ощущение своей недостойности и неадекватности, тяжелая депрессия, вина. Она не может позволить себе быть свободной в своих желаниях – да и не хочет, поскольку спонтанность предполагает хаос, а хаоса в ее жизни было слишком много.

В терапии мы говорим о такой подавленности чувств, которая не позволяет ей чувствовать любовь и быть терпимой к спонтанным проявлениям детей. Гнев и обида, изначально направленные на мать, проявляются в общении с мужем. Чувство сдавленности и ловушки, в которой она не может жить собственной жизнью, находит себе место в отношениях с детьми, которых нужно обслуживать и заботиться о них вне зависимости от собственных потребностей (их она тоже считает нарциссичными и сетует на то, что воспитывает эгоистов). На самом деле это тоже про маму, про ее запои, про необходимость караулить по ночам, чтобы она не захлебнулась, про контроль ценой учебы и друзей. Избавиться от контроля – значит позволить маме умереть, если та этого хочет. Даша пока не может этого допустить и предпочитает не жить сама, лишь бы мама оставалась живой.

Кризис случается тогда, когда во время Дашиной терапии маме все-таки диагностируют цирроз печени и дают ей срок в полгода. Даша переживает тяжелое горе, вину и страх, но к тому времени она уже достаточно осознанна для того, чтобы понимать и другие свои переживания – например, злорадство, гнев на то, что мама опять требует максимального Дашиного напряжения, для того чтобы ей оказали самую лучшую медицинскую помощь, досаду. И где-то очень тихим голосом – облегчение.

Мама Даши, в отличие от дочери, жизнью своей не особо дорожит и умирает в середине отпущенного ей срока. Даша сначала не может горевать – подавленные злость и обида не дают ей возможности полноценно испытывать и другие переживания, но постепенно, когда она находит место для каждого из своих чувств и больше не думает, что они относятся к мужу и детям, становится возможным здоровое течение горя. Даша и злится, и плачет, и протестует, и смиряется. А потом наконец отпускает маму и поворачивается к своей настоящей семье и к дому, который за время ее горевания зарос (по Дашиным старым меркам) грязью и полностью потерял свой глянцевый вид.

«Ну и хрен с ним, – говорит Даша. – Я хочу на море».

Энергия, заблокированная в травме, проявляется также и в виде телесного напряжения, которое со временем превращается в телесный симптом.

Переживающий травму должен заморозить не только свои переживания, но и свои телесные импульсы: не ударить, не убежать, не расплакаться, не упасть. Эти застывшие импульсы проявляются типичными для травматика трудностями со здоровьем.

В их число входят приступы удушья, ощущение кома и боли в горле, боли в плечевом поясе и позвоночнике, скачки давления, звон в ушах, тошнота, спазмы в области желудка и кишечника, временное онемение или паралич, дрожь и слабость. В зависимости от конкретных обстоятельств исходной травмы или ретравмации могут возникать особые симптомы: воспаления и высыпания на коже, гинекологические проблемы, проблемы с подвижностью. Часто обострение этих телесных симптомов указывает на попадание в травматическое переживание или на приближение к нему, и такой симптом пропадает, когда энергия, заблокированная в теле, размещается в действии или переживании, которое ранее было заблокировано.

У Марины такая история с приступами удушья. Сначала они в принципе заменяют собой все сильные переживания: когда Марина радуется, или боится, или грустит, то она начинает задыхаться. Она думает, что у нее какая-то странная не диагностированная астма без реакции на аллергены, поскольку астма есть у ее отца, и Марина считает, что унаследовала от него такое же заболевание.

На самом деле она унаследовала от него привычку к сдерживанию эмоций: ее отец не кричал, не плакал, не улыбался. В ее детстве он вел себя отстраненно и критично, не имея возможности эмоционально отреагировать на дочь. Когда она показывала ему рисунки – он находил в них недостатки. Когда она приносила пятерки – оставался безучастным. Когда у Марины случались какие-то сложности, например ссора с одноклассницей или несправедливо плохая оценка, – выставлял ее во всем виноватой.

Как это часто бывает при таких отцах, у Марины есть лишний вес – ловушка отцовских требований проявляется физически. Каждые ее отношения выглядят для нее насилием: мужчинам не нравится, как она выглядит, как готовит, не нравится ее профессия и отношения с родителями, от которых она остается эмоционально зависимой. Критичный отец создает нарциссичных партнеров, рядом с которыми Марина продолжает толстеть и все больше погружается в депрессию и недовольство собой.

Говорить в отношениях она практически не может – она может только молчать и задыхаться. Ей нужно сдерживать свои переживания для того, чтобы папу не расстроить и не оттолкнуть. Папе Марина нравилась только в одном случае: когда она тихо играла рядом в то время, когда он смотрел телевизор. Тогда он мог хотя бы погладить ее по голове, проходя мимо, или спросить, чем она занимается, во время рекламной паузы. Если девочка начинала о чем-то эмоционально рассказывать – он моментально уставал и прогонял ее из комнаты, чтобы не мешала, либо уходил сам. Правда, когда у нее начались приступы удушья, он стал проявлять какое-то подобие заботы: шел к жене и говорил, чтобы она показала девочку врачу. В условиях полного равнодушия в других ситуациях Марине и это было за счастье.

В своей взрослой жизни она продолжает тихо сидеть и заниматься своими делами в то время, когда ее партнер занят своими. Эта тишина кажется ей близостью, то, что ее не прогоняют, – любовью. Удушье можно снять, но сначала Марине придется эмоционально вернуться к отцу, пережить то, что происходило в детстве, и принять другое решение.