Текст книги "Повседневные психические расстройства + Мир нарциссической жертвы"

5. Стереотипии, повторяющиеся и дезадаптивные паттерны взаимодействия с внутренним и внешним миром, вызванные диссоциированными чувствами и недостаточностью навыков из-за диссоциаций.

То, что было отщеплено, психика стремится обрести снова, поскольку стремится к целостности. В примере выше девушка, которая пережила нападение, сейчас бессознательно ищет ситуаций, в которых смогла бы испугаться, разозлиться, ощутить телесную и душевную боль: поскольку они были отщеплены, их необходимо вернуть, а для этого нужны подходящие стимулы.

Такие яркие и понятные проявления возникают при свежих травмах и довольно легко поддаются терапии. В случае застарелых, обросших защитами травм связь между поведением человека и диссоциированными в травме частями не так очевидна. На поверхности заметны стереотипии – например, выбор агрессивных партнеров, или избегание близости, или набор и последующий сброс веса, или переезды, растраты, расставания, депрессивные эпизоды, болезни, циклы идеализации и обесценивания и так далее. В каждой из таких стереотипий заложен поиск какого-то стимула, вызывающего какое-то переживание, которого, с одной стороны, человек всеми силами избегает, а с другой стороны – в котором особо нуждается.

Иллюстрацией может быть Женя, которая работает врачом и у которой постоянно случаются пациенты на грани жизни и смерти. Она должна их спасать, поскольку никто другой не в состоянии: ни у кого нет таких компетенций, ни у кого нет такой работоспособности и готовности к самопожертвованию. В этих эпизодах Женя снова и снова переживает гнев на остальных врачей и чувство собственной правоты. В детской истории Жени – воспоминание об умирающем в больнице от третьего инфаркта любимом дедушке и о медсестрах, которые смотрят на посту сериал и не реагируют на крики девочки-подростка, зовущей на помощь. За взрослым Жениным гневом и чувством восстановленной справедливости прячется диссоциированная вина, поскольку она не докричалась, поняла не сразу, не убедила, не знала, что делать. Чтобы испытать ее снова, она берет сложных пациентов, с которыми очень легко ошибиться. Чтобы избежать вины – она перерабатывает, развивается, учится, вцепляется в каждого пациента намертво, удерживает его живым и ликует и от того, что они остались живы, и от того, что у нее самой получилось уклониться от преследующих ее сложных чувств до следующего раза.

Для аналитической работы с такими повторяющимися событиями нужно знание о детской ситуации, это добавляет понимания силы и сложности происходящего. Яркость и драматизм происходящего в настоящем (трудная профессия, умирающие дети) могут скрывать более ранние динамики и потому делать недоступной работу по их изменению. Стереотипии, которые сформировались в детстве, более стойкие и плохо поддаются осознанию и работе – примером таких травматических стереотипий будет любой супергерой с компульсивным стремлением к справедливости и детской травмой. Иногда во взрослом возрасте стереотипии дебютируют после свежего травматического эпизода, например – несправедливого увольнения или преступления, совершенного на глазах или даже при участии человека, однако они лишь переполняют чашу стресса. Главное травмирующее событие случается раньше.

Навязчивое влечение к партнерам определенного рода или навязчивые чувства к партнеру, давно оставшемуся в прошлом, являются такой стереотипией, которая развивается как бы после одного взрослого травматического эпизода, но на самом деле – после травмирующей детской ситуации. У Сони так: она не может оправиться после трудного расставания уже четыре года, хотя с этим парнем они были в отношениях всего три месяца. Для Сони это были идеальные отношения: парень был добрый, хорошо к ней относился, умный, внимательный в сексе. Правда, он был женат и через три месяца вернулся к жене, оставив Соню со всеми возможными извинениями и поддержкой. Соня с тех пор перебирает все слова из переписок, воспоминания, эпизоды из их взаимодействий, на работе проваливается в day dreaming об их возможной совместной жизни, все новые отношения сравнивает с этими и разочаровывается. Психическая энергия сосредоточена как будто на этом парне и этой травме, но у Сони папа, который одновременно очень хороший и любящий и совершенно недоступный, поскольку много работает и всегда много работал. Она нуждается в нем, горюет о его недоступности, злится на него, но все эти чувства недоступны, диссоциированы – какой в них толк, если отца все равно рядом нет и сказать о них некому. Поэтому и появляется этот хороший недоступный парень, с которым Соня и горе, и злость, и нужду может прожить. Правда, они относятся не к нему и потому оказываются совершенно бесконечными.

Все описанные выше признаки ПТСР могут иметь большую или меньшую выраженность и тяжесть в зависимости от количества энергии и стабильности самого человека. Когда энергии больше – симптомы ослабевают, когда ее меньше – они обостряются. Дополнительные стрессы, усталость, болезни ухудшают физическое и психическое состояние, и это справедливо для ПТСР так же, как и для остальных повседневных психических расстройств. Кроме углубления тяжести симптомов и расширения специфической симптоматики при ухудшении состояния (не было проблем с чувствами – появились проблемы, например пропал страх, или боль стала сильнее, или появились эмоции, которые возникают без связи с текущей ситуаций), во всех случаях может встречаться отдельный симптом гиперсонмии. Тот, чья жизнь становится слишком сложной, может все время хотеть спать и спать подолгу, без бессонницы, но просыпаясь все равно разбитым и с желанием как можно быстрее закончить все свои дела и вернуться в кровать. Человек в обострившемся ПТСР или в углубившейся депрессии может спать по 16–20 часов в сутки и стремится продолжать это при любой возможности. Такое количество сна работает и как защита, и как восстановление: психика того, кто спит, защищена от новых стрессов и может восстанавливаться (или хотя бы не разрушаться дальше).

Сну в качестве ситуативного средства в периоды сильного стресса стоит отдаться, чтобы он сделал свою работу. Если же желание много спать задерживается и становится постоянным спутником жизни, нам стоит разобраться, что в нашей повседневной действительности для нас невыносимо. В норме мы должны жить от дня ко дню, ожидая от наступления утра новой деятельности, новых удовольствий от отношений и развития, а не от ночи к ночи в надежде на скорейшее наступление забвения.

В том, чтобы серьезный стресс стал психотравмой, огромную роль играют реакции ближайшего окружения: отсутствие поддержки, обвинительные фразы типа «сам виноват», «сама его выбрала», «нечего одной по ночам ходить», равнодушие, стыжение по типу «возьми себя в руки» добавляют в и так перегруженную эмоциональную систему последнюю каплю, и психика ломается. С поддерживающим окружением у человека есть все шансы пережить плохое событие не на уровне травмы, а на уровне стресса – или на уровне легкого посттравматического расстройства, которое может закончиться через некоторое время без профессиональной помощи. Интенсивное чувство, заключенное в травме, нуждается в выражении. Если человек может о случившемся говорить – то он сможет это пережить и восстановить свою потерянную в травме целостность. Если он окружен молчанием, равнодушием, обвинениями или страхом, то возможности выражать свои сложные и болезненные чувства в безопасном окружении у него нет, и эта остановленная энергия превращается во внутренний ущерб и раскол.

Вероятность развития посттравматического расстройства увеличивают ощущения бессилия и беспомощности, сопровождающие происходящее. Собственный контроль – мощный антистрессовый фактор. Когда происходит что-то плохое, но мы можем бороться с этим, протестовать, кричать, драться, просить о помощи, пробовать защитить себя, принимать решения, – то это дает нам ощущение опоры и цельности, даже если все это не работает. Сама возможность действовать целительна.

На травму мы реагируем одним или двумя из четырех инстинктивных способов, к которым относятся «бежать», «бороться», «замирать» и «подчиняться». Это защитные стратегии адаптации к травме, которые в момент происходящего могут помочь нам сохранить свою жизнь. Редко кто может подбирать их по собственной воле, скорее – это склонность собственной психики или реакция на поведение других людей (все побежали – и я побежал, а если бы все замерли – то и я бы замер, все бы подчинялись – и я бы с высокой вероятностью подчинился). Биологические реакции организма могут быть довольно точными (бежать от огня, оставаться на одном месте при землетрясении), но у уже имеющего опыт травм обычно сохраняется только одна из всех возможных реакций, что сильно снижает ее адаптивные возможности. Кроме того, у каждой реакции есть цена и последствия.

Люди, склонные к первым двум реакциям, менее уязвимы к развитию ПТСР, ко вторым – более. Напряжения в замирании намного больше, чем в бегстве или в борьбе, поскольку все оно остается в теле и психике. Эмоциональная перегрузка, сразу возникающая при замирании или подчинении, требует размораживания чувств вовне для того, чтобы вернуться в норму, – нужен крик, стон, плач, удар или отталкивание. Без этого внутренний мир останется перенасыщенным впечатлениями и будет отвлекать на себя внимание от реального мира, и разница между мирами будет все больше и больше. Возможность отреагировать произошедшее даже через долгое время после того, как оно случилось, восстанавливает здоровье, хотя испытывающему эти чувства сначала кажется, что они невыносимые, губительные, что если он выпустит их наружу – то они разрушат его самого и окружающих своей огромностью, что он просто не выдержит их и умрет.

Возвращение и выражение этих чувств является задачей психотерапии и требует специально организованного процесса, но иногда они возвращаются сами: во время массажа, телесных практик, медитаций. Тогда травматический аффект захлестывает человека и ему действительно может казаться, что он умирает, поскольку его тело может перестать дышать, или его пульс может экстремально подняться, как при панической атаке, или его может рвать, и спазмы желудка могут приносить острую боль и никак не заканчиваться. Такое вторжение диссоциированных чувств может быть целительным, если рядом окажется кто-то устойчивый, кто сможет объяснить происходящее и побыть рядом с человеком, помогая ему в выражении своих эмоций или как минимум не запрещая ему плакать, кричать или бросать предметы. После такого выплеска наступает истощение: человеку нужны отдых, еда, вода и сон. Психика будет восстанавливаться после прорыва, который сам по себе может ощущаться как рана, пока не заживет.

Экстремальные чувства, которые испытывает дерущийся или бегущий, требуют другой разрядки: для возвращения в реальность и в адекватное состояние своей психики после драки или бегства человеку нужно остановиться в безопасном месте и подрожать, выпуская страх, гнев, боль через телесную реакцию. Без этого его тело и психика останутся напряженными, готовыми повторять травматическую реакцию там, где ничего плохого не происходит. Эта дрожь недоступна в ситуации опасности и требует особого места или особого человека. Самым безопасным местом будет объятие, но бегущий или дерущийся зачастую не доверяют людям настолько, чтобы позволить себе такую степень уязвимости при ком-то еще. С другой стороны, именно опыт дрожания в чьем-то объятии возвращает диссоциированные нежность, нужду, привязанность и любовь. В эту телесную реакцию стоит пойти вместо того, чтобы ее избегать или подавлять, – обычно мы стремимся успокоить дрожащие пальцы или подкашивающиеся ноги, но после того, как случилось что-то плохое, нам лучше не пытаться это остановить, а найти безопасное место и там позволить телу расслабиться. Когда приходит дрожь, она может казаться такой же пугающей и бесконечной, как чувства, которые возвращаются к замершему, но она также заканчивается и несет с собой исцеление. Чувство усталости и потребность в отдыхе, возникающие после эпизода с размораживанием дрожи (она также может разморозиться спонтанно, сама по себе), также идентичны.

Горе – трудное, многосоставное переживание, которое требует множества развитых навыков. Первые детские горевания – об утерянной игрушке, друге, который переехал в другой город, умершем домашнем животном – обычно не воспринимаются родителями как что-то серьезное, и помощь в проживании горевания не оказывается даже в случаях очевидных потерь. Еще сложнее дело обстоит с потерями неочевидными, такими как потеря надежды, возможности, права на поддержку. Ребенок, который бессилен влиять на происходящее, оказывается жертвой множества потерь.

Кроме горя от потери объекта (о слишком сильных и слишком ранних таких потерях многое сказано выше, в частности в темах о депрессии и депрессивном характере), существует горе одиночества, горе ненужности, горе несоответствия, горе о том, что мама психически нездорова, горе лишения брата по мере его взросления, горе невыполненных обещаний, горе фантазий, которым не суждено осуществиться. В рассказе Драгунского «Старый мореход» герой Дениска переживает такое горе, когда знакомая его родителей обещает ему сначала выходные на даче, а потом настоящую гусарскую саблю, но это все обман, и от сильных чувств мальчику приходится спрятаться за шкаф, который, видимо, выполняет функцию контейнера для чувств. Дениске его горе помогают пережить, кроме шкафа, поддерживающие мама с папой. Если бы у него такой поддержки не было, то возможно, что переживаемое горе оказалось бы травматичным и было бы диссоциировано, особенно – если бы это были не разовые невыполненные обещания полузнакомого человека, а постоянный обман со стороны близкого окружения.

Горе от невыполненных обещаний может превращаться в стыд «я недостаточно старался», если нарушающий договоренности родитель оправдывает себя, обвиняя ребенка. Детское горе вообще часто трансформируется в какую-то интроекцию: «Я недостаточно хороший», «Я ни на что не гожусь», «Меня невозможно полюбить». В таких убеждениях есть контроль, поскольку они предполагают личную ответственность, а не бессилие. Горе одиночества, ненужности, отверженности становится виной и неврозами.

Например, родители Иды часто ссорятся, и папе не хочется возвращаться домой. Он начинает задерживаться на работе, выпивать, проводит время где-то и с кем-то еще, и Ида психологически теряет отца, потому что его теперь постоянно нет. Когда папы нет, мама начинает психовать и тревожиться и становится недоступной для отклика на нужды маленькой дочери, и Ида теряет и мать. Это горе лишения слишком велико для нее, и никто не может ей помочь ни осознать его, ни прожить, поскольку ее родители заняты войнами друг с другом. Сначала она становится тихой и послушной, поскольку думает, что если будет достаточно хороша – то мать и отец к ней вернутся, что она станет для них источником радости и утешения. По мере взросления уходит в зависимости. Горькое лишение, обида и бессилие, страх повторения травмы покинутости – вокруг этих феноменов, а точнее вокруг избегания этих феноменов, организуется вся ее внутренняя жизнь.

Горевание предполагает принятие неизбежного или уже случившегося, примиряет нас с действительностью, дает свободу от того, что уже закончилось. Диссоциированное в детстве горе оставляет человеку гнев и ярость, протест, боль, страх, но забирает возможность прекратить борьбу и заняться чем-то новым.

Папа у Карины – с расстройством личности. В детстве ей этого осознать и погоревать о том, что ее отец никогда не будет нормальным, не дали: во-первых, никто не обладал нужными знаниями, а во-вторых, мама придумывала вполне правдоподобные объяснения. Например, скандалил папа потому, что у него сложная работа. Пил – потому что творческий человек, гений, им всегда сложно. Не обращал на дочь внимания или критиковал ее, потому что «ты сама, Карина, не в правильное время подошла, папа у нас сложный человек, не беспокой его». Ребенком Карина принимала это, подростком негодовала, девушкой отстранилась, начала много работать и вышла замуж за человека, который казался ей хорошим, но потом повел себя совершенно неадекватно (до сих пор, шесть лет спустя после их развода, этот довольно публичный человек пишет на своих социальных страницах гадости о бывшей жене, придумывает истории, которых не было, мстит, преследует, буллит). Когда Карина рассказывает об этом, у нее странное чувство – как будто она до конца не может уложить эту историю в голове, не может прожить ее, что-то от нее ускользает.

Во втором браке у нее есть такие же чувства: какое-то поведение ее мужа вызывает у нее ощущение плывущей реальности и чудовищной боли, которую она никак не может себе объяснить. Например, когда они начали встречаться, он был еще женат, хоть и не жил с женой вместе. Карине он говорил: «Я люблю только тебя», но одновременно встречался и с женой: Карина видела фотографии в ее соцсетях, где они сидели в ресторане, гуляли, обнявшись, встречались с общими друзьями, но он говорил, что этого не было. Карине хочется кричать что-то вроде «Ты же неадекватный!», «Так нельзя поступать!», «С тобой ничего не получится построить, потому что ты ненормальный!» – но ничего такого она не делает, потому что ей нельзя знать о психической неадекватности другого, это знание заблокировано вместе с диссоциированным горем.

Психические болезни родителей почти всегда не могут быть пережиты их детьми в детстве, поскольку вызывают слишком много чувств и требуют слишком много знаний о мире, которых в детстве попросту недостаточно. Так же диссоциируется горе такой потери, которая фактически потерей не является: например, когда физически человек остался, а эмоционально ушел (в работу, алкоголь, депрессию, к другому ребенку). В целом, чем меньше слов о том, что происходит, чем больше молчания и вранья – тем больше диссоциаций.

Если в травме участвует тело, то оно тоже может быть диссоциировано. Вообще тело участвует в любой нашей реакции (как, например, реакция замирания или беспорядочной активности в ответ на шокирующие новости), но в случаях, когда травма наносится телу, – психика может от него отщепляться. Этот феномен присутствует в случаях физического и сексуального насилия, когда травматически экстремальными будут не только эмоции, но и ощущения.

Для того чтобы отщепить тело, психике нужно находиться в ситуации, когда бегство или драка невозможны, поскольку человек либо обездвижен, либо беспомощен. Тогда, когда остается только терпеть невыносимые ощущения, например физическую боль и страдание, психика включает анестезию и попросту перестает их ощущать (или сильно снижает интенсивность ощущений). Так перестают чувствовать боль избиений, или улетают мыслями в фантазии во время тяжелых физических нагрузок, или смотрят в потолок, замечая трещинки, пока с телом происходит сексуальное насилие. Отщепленное тело делает происходящее выносимым, помогает выжить, но имеет свою великую цену.

Тело, которого не чувствуешь, может быть использовано психикой по своему усмотрению. Одним из примеров такого использования являются самоповреждения, описанные выше в главе о тревоге. Другим – самые разнообразные сексуальные сложности.

У Евы в семье мама любила только сына, а дочери доставались недовольство и наказания, очень часто – физические. Бил Еву и брат, просто потому, что так было можно и принято. Тело Евы служило в семье сосудом для вмещения чужой агрессии, грушей для битья, и, конечно, Ева должна была сильно приглушить свои телесные ощущения, чтобы выжить.

Сейчас взрослая Ева работает врачом (это типично для травм: психика стремится к возвращению отвергнутого, и Ева бессознательно выражает свою потребность заботиться о собственном теле тем, что заботится о телах других, – это тот же механизм, по которому люди с психическими травмами становятся психологами). У нее в жизни много секса, который появился рано, но она не получает от него удовлетворения. Какое-то время она увлекалась БДСМ в роли сабмиссив, но потом вышла замуж, родила дочь и к этой компании больше не возвращается.

Секс в своем браке Ева воспринимает как только мужскую потребность. Чаще всего она его не хочет и просто уступает желанию мужа. Чаще всего это вызывает у нее болезненные ощущения: она маленькая женщина, а муж – большой мужчина, и при нехватке возбуждения у нее не хватает ни смазки, ни эластичности внутренних мышц, и секс болезненный. Поэтому она старается его избегать, кроме случаев, когда чувствует себя виноватой, – тогда она сама инициирует секс, много секса, до тех пор, пока не почувствует себя достаточно наказанной и не успокоится. Обычно это происходит после ссор: позволив себе проявить злость на мужа, она пугается и начинает бессознательно ожидать побоев, поскольку только так и происходило в ее опыте. Но ее муж – не злой человек (в отличие от большинства ее остальных партнеров, которых Ева выбирала именно потому, что их агрессивное поведение для нее совершенно нормально и даже ожидаемо), и Еве приходится наказывать себя самой. Ева описывает то, что она воспринимает как возбуждение, сексуальный зуд в таких случаях: это бурлящий низ живота, учащенное дыхание, поджатый «хвостик» – все признаки страха, который она из-за диссоциированного тела не опознает и воспринимает как сексуальное желание, поскольку ощущения расположены примерно в тех же местах.

Также она склонна наказывать себя с помощью тела и за другие вещи, которые считает проступками. Например, если она позволяет себе вкусную еду – то объедается до того, что ей становится дурно, наказывая себя этими болезненными ощущениями за преступное желание испытать удовольствие. То же самое происходит, если она позволяет себе отдых: например, день безделья, скорее всего, вызовет такую тревогу, что она загрузит себе следующие две недели работой больше, чем нужно, будет работать в праздники и в выходные, будет страшно уставать физически – и снова эта телесная боль позволит ей реализовать глубоко укрепленную в ней функцию самонаказания.

Диссоциированное тело может требовать ярких ощущений, чтобы высокая интенсивность смогла пробиться через барьер диссоциаций и дать человеку почувствовать хоть что-то. Опасные развлечения, экстремальные виды спорта, работа, связанная с высочайшими физическими нагрузками и опасностью, могут быть признаками такого рода трудностей. Адреналин, страх, риск могут стать зависимостью, без которой человек ощущает бесконечную скуку (это же свойственно человеку с развивающейся депрессией: апатия и бесчувственность не прямо толкают его на что-то экстремальное, но оправдывают необычные выборы в стиле «ну а чем еще заниматься»). Временный эффект поиска адреналина может развиваться после участия в военных действиях: нагрузки, которые пережил человек на войне, как бы выжигают его нервные окончания, и до тех пор, пока они не восстановятся, ему необходима большая стимуляция для ощущения себя живым. То же можно сказать о временном развитии виктимного, опасного, провоцирующего поведения у жертвы сексуального насилия или избиения. Опасные сексуальные связи, длительные беговые марафоны, прогулки по краю высокого здания, драки могут быть частью этих же тенденций. Наркотики – тоже, но об участии травмы в формировании зависимостей будет раздел ниже.

Еще одним проявлением диссоциированного тела будет пренебрежение его потребностями: не кормить, не ухаживать, не давать отдыха, не ходить вовремя в туалет, не лечить, подвергать операциям, диетам, истощающим нагрузкам, болезненным процедурам. Кроме того, человек, не живущий в собственном теле, может быть неуклюжим – трудно верно расположить в пространстве то, чего не ощущаешь, – либо стремится занимать как можно меньше места, не дышать, не говорить громко, не занимать удобного стула, все время быть как бы съеженным, преуменьшенным в размерах, не доставлять хлопот. Такое часто видно у жертв детского насилия: эти мужчины и женщины садятся на край стула, кутаются в свитера, скрывая свои формы, говорят тихими голосами, вежливы, предупредительны, часто работают на изматывающих работах вроде ночного бармена или старшего продавца в огромном магазине, с недостатком энергии, не заполняющие собой пространства ни в помещении, ни в диалоге, часто – физически маленькие, либо низкорослые, либо очень худые. Их жизнь – это чередующиеся эпизоды жизни «в норке» и эпизоды экстремальных, непонятных событий и встреч.

Варя такая: небольшого роста, много работает, говорит тихо, на собеседника смотрит выжидательно, откликаясь скорее на его желание говорить, чем предъявляя свои интересы. С ней очень просто оступиться, поскольку она не скажет, что происходит что-то для нее неприятное, да и сама этого не поймет до тех пор, пока просто не прервет отношения – переживая, но не восстанавливая важные для себя связи, потому что для такого восстановления нужен откровенный разговор, а Варя не знает, что было не так. Она росла в неблагополучном районе, и девочки из других дворов били ее до тех пор, пока она не стала частью их компании, а в подростковом возрасте ее и еще двух ее подружек вывез в лес мужчина, которого они остановили на дороге, и по очереди изнасиловал. У Вари к тому времени опыт секса уже был, и потому она считает этот эпизод не особо травматичным: что-то вроде «ладно я, но Надюха вообще была девственницей, она теперь спилась».

Жизнь у Вари выглядит как жизнь хорошей девочки со странными срывами: то она едет на три дня с шапочным знакомым в палаточный лагерь принимать ЛСД, не предупредив об этом на работе, то оказывается одним из звеньев продажи наркотиков, как будто совершенно против ее воли, то связывается с маргинальным бездомным, бывшим студентом философского факультета, который учит ее жизни и склоняет к публичной взаимной мастурбации. Во всех этих случаях кажется, что она просто наивна и ее в очередной раз обманули, вовлекли, соблазнили, но регулярность таких эпизодов указывает на присутствие ее собственных отщепленных частей. Что-то в тихой и незаметной Варе требует чувств, страстей, экстремального поведения, которое развлекает ее не очень живую жизнь втайне от нее самой.