Текст книги "Повседневные психические расстройства + Мир нарциссической жертвы"

Сохраняющееся расщепление заставляет человека видеть либо идеальные, либо плохие объекты. Это может касаться вещей и других материальных объектов, мест, других людей и самого себя. Несформированность внутри ощущения, которое можно описать как «я чувствую к нему разное, но в целом он хороший», делает невозможными глубокую любовь и привязанность, оставляя в распоряжении человека лишь сравнения, оценки, попытки улучшить или разочарование.

Каждый их описанных этапов может быть прожит здоровым и естественным путем, а может быть заблокирован неблагоприятными условиями, в которых развивается ребенок. В этом случае сепарационная тревога, сопровождающая все эти этапы, становится не прожитой, а избегаемой либо в виде избегания отношений вообще, либо в виде избегания в этих отношениях любви и привязанности. Взрослому при этом свойственно мучительное переживание одиночества, притом что одиночество является повторяющейся частью его личной истории. Терапевтическая работа над воссозданием этих этапов в терапии и проживание их более благополучным образом описаны ниже в разделе «Психотерапия тревоги».

Для защиты от тревоги в психике человека могут сформироваться устойчивые и плохо поддающиеся коррекции феномены, которые носят название психических убежищ. Это некие идеализированные представления о себе, о мире, о людях, которые имеют значение. Например: «Все будет хорошо», «Она никогда меня не бросит», «Время все расставит по своим местам». При таких мыслях у человека возникает особое, расслабленно-равнодушное состояние, которое резко успокаивает тревогу и запирает человека в ограниченном пространстве внутреннего бункера.

Так как этот бункер представляет собой ложь, он опасен. Для его поддержания человек замыкается в себе и старается (весьма успешно) видеть мир только так, как хочет он сам. Это делает его почти невосприимчивым к мнениям других людей, да и вообще к реальности, ограничивает его развитие, обедняет личность. Психическое убежище во всех смыслах выполняет свою функцию бункера: жизнь внутри него безопасна и бедна.

Тревога, которая блокируется с помощью таких серьезных средств, сама по себе очень серьезна. Например, женщина, с детства имеющая инвалидность и постепенно теряющая способность себя обслуживать из-за снижения двигательных функций, живет со старенькой мамой. Отношения у них сложные, и эта женщина даже с некоторым облегчением ждет, когда мама умрет. Однако – это ставит перед ней очень тревожные вопросы о том, кто будет помогать ей в повседневной жизни и какие решения ей принимать. Для того чтобы избежать этой тревоги, она говорит о своей соседке и подруге, которая помогает ей сейчас вместе с мамой: «Она никогда меня не бросит». Уверенность этой женщины в верности и привязанности подруги, а также в том, что с их связью не случится ничего внешнего, что подруга не отвлечется на мужа или ребенка, что при дальнейшем снижении двигательных функций она будет готова делать все больше и больше, абсолютна. Это психическое убежище. Оно создает спокойствие и уверенность, но тревога, которую эта женщина вытесняет, могла бы помочь в создании более чем одного варианта будущего. Например, она могла бы сосредоточиться на материальном обеспечении своего ухода, или построить больше чем одни отношения, или позаботиться о своей личности, чтобы у других людей были причины, кроме личной ответственности, оказывать ей помощь.

Тревога могла бы выполнить свои развивающие функции и в случае «он мне никогда не изменит» (такое психическое убежище довольно часто возникает в отношениях с партнером, полигамность которого очевидна всем, кроме самого близкого). Развитием в этом случае могли бы стать новые умения в отношениях, включая установление и поддержание границ семьи, новые критерии выбора, взросление, которое неизбежно сопровождает потерю идеализаций. Тот, кто находится в психическом убежище «верности по умолчанию», лжет себе и позволяет партнеру делать то же самое.

Психическое убежище не всегда сформулировано словами, но всегда проявляется в игнорирующем реальность поведении. Это больше, чем отрицание, которое бывает эмоционально насыщенным и через эту энергию может приобрести свою динамику: отчаянное, напряженное «нет» превращается в крик, крик превращается в слезы, слезы знаменуют собой принятие и горевание. В случае убежища вся энергия гасится и динамики нет. Усилия терапевта по «извлечению» человека из такого места могут оказаться тщетными – или потребовать очень больших усилий.

Это такие клиенты, которые могут приносить на встречи свое словами выраженное желание что-то поменять, притом что никакой работы вне встреч они не делают. Темы, которые поднимаются на сессии, чувства, которыми они могут сопровождаться, идеи и даже катарсисы пропадают без следа, и следующую встречу нужно начинать с самого начала. Сама терапия может стать психическим убежищем – например, для Артема, который приходит в терапию со сформулированным запросом о том, почему он ничего не делает для развития своего небольшого дела. Несколько лет он продолжает ничего не делать, но регулярно ходит на встречи, на каждой из который как будто пытается разобраться с происходящим. Терапия для него становится еще одним способом не прикладывать усилий к работе: он ведь старается, ходит на терапию, значит все у него будет хорошо. Неэффективность происходящего он игнорирует, на встречи приходит аккуратно, бережно относясь к существованию у него такого убежища. Когда его отчаявшийся терапевт предлагает ему окончить эти встречи, он соглашается, не особенно рассуждая о том, почему это произошло, и просит рекомендовать нового терапевта, с которым он будет поддерживать это убежище вместо своего прежнего специалиста.

Особое место в динамике тревоги занимает феномен самоповреждений, или селфхарма. Чаще всего – это порезы или удары, когда человек ножом или любым другим острым предметом ранит себе предплечья, живот, ноги, внутреннюю сторону бедер, ударяет себя кулаками по ногам или голове, может биться головой о стену, дверь или пол, может прижигать себя сигаретами или огнем, выливать на себя кипящую воду, вырывать волосы, вставлять в кожу проволоку и так далее. Такое поведение в первую очередь несет в себе задачу не проявления агрессии, а мгновенного и сильного снижения напряжения, в том числе – тревоги, и выполняет такую же роль клапана для сброса энергии, как и панические атаки.

В бытовом смысле этот опыт понятен большинству людей: когда мы находимся в сильном психическом напряжении, то случайный порез ножом или падение со ступеньки словно по волшебству переключают наше внимание с того, что происходит в психике, на то, что происходит в теле. Это можно описать как возвращение в границы. Когда мы поглощены каким-то переживанием, ссорой с партнером, то наша идентичность как бы размывается, мы перестаем различать себя и другого, себя и окружающий мир, поскольку у нас не хватает энергии для поддержания собственных границ. Физическая боль, резкое сотрясение или вид крови инстинктивно и без всяких усилий возвращает нас в границы тела, а с ними и в границы личности. Для психики это переход из нездорового состояния в здоровое, из нестабильности в стабильность. Можно сказать, что она ищет такого облегчения, поэтому в моменты сильной тревоги мы склонны к случайному нанесению себе увечий, словно на время становимся более неуклюжими. Если быть внимательным к себе, то прямо перед тем, как соскользнет нож или нога, можно заметить некий собственный выбор – устоять или удержаться? – и решение, которое заканчивается падением, порезом или ожогом.

Для того чтобы использовать эту форму самоуспокоения на регулярной основе, структура психики должна быть в достаточной степени расщеплена. В таком случае есть некий Я, испытывающий страдание, и есть Тело, отщепленное от меня и выступающее как объект. Это тело я могу использовать для выражения собственных чувств, как другие могут использовать подушку, игрушку, иные объекты внешнего мира. При пограничной структуре психики таким внешним объектом становится тело. Отщепленное тело можно бить и наказывать, можно его контролировать (как при анорексии, например), можно использовать его для получения удовольствия или облегчения. Осознанно сделанный порез, ожог или рана сбрасывают напряжение, возвращают границы, возвращают контроль и служат коммуникативным актом.

Бывает, что у психически нестабильных подростков самоповреждения в какой-то момент времени становятся очень активными, а потом проходят, заменяясь более прямыми способами саморегуляции и коммуникации. Так происходит у Сато, армянки с яркой национальной внешностью, которая переехала в Москву и пошла в обычную школу. Девочку начали травить и угрожать, подкарауливали у школы, били, отбирали деньги и вещи. Сато боялась сказать матери или отцу: строгий отец и сам был существенным источником агрессии и насилия, а мама была поглощена заботами, свалившимися на семью при переезде, и у нее ни на что не хватало сил. Сато переживала все сама, и ее способом утешения стали самоповреждения, следы от которых до сих пор видны на ее руках и ногах. Она помнит, что это было актом отдыха после трудного (любого) дня или актом быстрого успокоения после очередных домогательств. Кроме того, эти следы, которые она по возможности прятала (поэтому местом самоповреждений часто становится внутренняя сторона бедер, ближе к паху, – ее просто спрятать), но которые все равно можно было при желании заметить, стали ее способом сообщить родителям, что что-то не так. Тогда они не смогли дать ей защиту или воспользоваться профессиональной помощью – но порезы Сато точно стали источником их тревог и волнений, а значит – и внимания к измученной, испуганной и одинокой дочери. Когда она окончила школу, порезы прекратились, хотя ее психика осталась уязвимой. Сейчас она пользуется психотерапией и антидепрессантами, которые помогают ей полноценно жить и строить отношения со своими родителями, детьми и партнерами.

Логично было бы предположить, что крайняя форма самоповреждающего поведения – это самоубийство, но у суицидов другая природа и более сложная динамика, чем поиск облегчения. Более подробно она описана в главе о депрессиях.

Максимально эффективным для коррекции генерализованного тревожного расстройства, а также обсессивно-компульсивных, фобических и панических расстройств является сочетание медикаментозной терапии с длительной психотерапией и обучением самопомощи как в приступах тревоги, так и в повседневном обращении со своими чувствами и потребностями. Чем менее выраженными становятся сами тревожные симптомы (приступы тревоги, панические атаки, фобии, обсессии или компульсии), тем более заметными и доступными коррекции будут психические феномены, стоящие за тревожными нарушениями. Таким образом, с ослаблением яркой симптоматики, которая достигается медикаментами и обучением саморегуляции, все больший вес приобретает глубокая психотерапия.

В качестве медикаментозной помощи препаратами первой линии для облегчения тревожной симптоматики предлагаются антидепрессанты (длительно) и транквилизаторы (ситуативно и длительно). В качестве дополнительных средств могут быть использованы нейролептики. Задача любого подбора препаратов в случае тревожных расстройств будет сводиться к купированию приступа и облегчению состояния до такой степени, что становится возможной глубокая содержательная психотерапия. Эффективностью в окончательном избавлении от тревожных симптомов медикаменты не обладают, поскольку при отсутствии психических изменений тревожная симптоматика возникает вновь и вновь.

То, что было сказано о психиатрических препаратах и их подборе в главе о депрессиях, будет справедливым и по отношению к тревожным расстройствам.

Для психоаналитической работы с тревожными расстройствами характерно восприятие любого тревожного симптома как результата детской травмы, которая вызвала внутренние конфликты. Вполне классической аналитической моделью для терапии таких нарушений будет разрешение подобных внутренних конфликтов через воспоминания, осознание и проговаривание. Методы, которыми пользуется психоанализ в случае тревожных расстройств, также остаются классическими: это метод свободных ассоциаций и интерпретации.

Например, компульсивные ритуалы по уборке дома могут быть бессознательным способом загладить вину перед домочадцами, которая возникает при вытесненной к ним агрессии. Так девушка, которая живет при строгих родителях и не способна построить собственные отношения или карьеру, ненавидит своих отца и мать и желает им смерти, которая бы ее освободила, и испытывает страшное чувство вины за эти желания и мысли. И агрессию, и вину она вытесняет в связи с воспитанными в ней запретами, однако формирует на поверхности тревожную потребность ухаживать за домом, мыть и убирать его, как бы очищая пространство и дома, и собственной головы от запретных фантазий. Примечательно, что ее агрессивные импульсы тоже рано или поздно найдут себе проявление: например, она может бессознательно переставить соль и сахар в одинаковых банках, и кто-то из ее родителей испечет соленый пирог, или споткнется о шнур от оставленного ею пылесоса и сильно ушибется.

Психоанализ делает эти бессознательные тенденции доступными осознанию и проживанию на словесном уровне. Когда что-то может быть проговорено – то потребность отыгрывать это в поведении, например на уровне существования тревожного расстройства, отпадает. Психика феноменов не дублирует.

Таким же образом – разрешением внутренних конфликтов при помощи приведения бессознательного материала к осознанию – психоанализ действует в случаях фобий или панических атак. Социальные фобии, например, могут быть вызваны конфликтом между желанием успеха и страха перед ним. Паническая атака может реализовывать конфликтные желания «будь поближе – будь подальше» и так далее.

Психоанализ сепарационной тревоги Жана Мишеля Кинодо

У современного психоанализа, кроме обращений к прошлому, есть инструменты и для работы в настоящем. На такой работе строится, например, техника швейцарского психиатра и психоаналитика Жана Мишеля Кинодо. Он предлагает своим пациентам с признаками неразрешенной сепарационной тревоги, которая описана выше, проживание нового опыта внутри психоаналитических отношений. Этот опыт воссоздает здоровые этапы развития и восстанавливает нарушенную динамику там, где она замедлилась или прервалась. Практически это выглядит следующим образом.

На первом этапе аналитик восстанавливает способность видеть другого человека как объект внимания, интереса, мыслей и чувств, преодолевая склонность своего пациента к игнорированию. Снова и снова обращая внимание на свое существование, рассказывая о своих чувствах и реакциях, аналитик медленно и настойчиво учит принимать во внимание существование другого человека напротив. Через это восстанавливается базовая способность к построению отношений, поскольку человек не может строить отношения, пока вокруг него никого нет.

На втором этапе аналитик помогает пациенту обнаружить самого себя со своими мыслями, чувствами, мнением, телесными проявлениями, чертами характера и желаниями. В основном это происходит за счет вопросов, обратной связи и видения аналитиком своего пациента («Вы сейчас грустите, вы устали, вы обычно злитесь, когда такое происходит, я сказал это – и вам захотелось поправить на себе рубашку, почему?»), а также за счет обращения внимания на то, когда и какими способами пациент себя игнорирует или сливается с фигурой своего аналитика. Постепенно возникает первичный портанс, первое ощущение собственного существования. Сепарация помогает испытать радость и целостность от факта принадлежащей себе жизни.

На третьем этапе аналитик и его пациент работают над переносимостью чередования любви и ненависти в этих отношениях, близости и отдаленности (например, когда аналитик в отпуске), неприязни и тяги. Признание яростных, неприязненных чувств к аналитику помогает тому сделать более доступными для пациента такие же чувства, обращенные к родителям, и позволить им обрести свою динамику и прийти к проживанию боли от утраты.

На четвертом этапе эта боль проживается и становится принятием и признанием родителя как позитивного объекта. Это не значит, что родитель (или аналитик) получает отпущение грехов. «Позитивный объект» означает смену чувств своего носителя, когда на место ярости и отвержения приходит любовь, или благодарность, или спокойное принятие, или печаль. «Я его ненавижу, он подонок, он бросил меня и мою мать, я желаю ему смерти» – это плохой объект. «Мне жаль, что у него не хватило смелости остаться, жалко, что он не хотел строить семью» – это хороший объект, даже если человек плохой. Также и аналитик может быть «плохим» аналитиком (неидеальным, забывающим что-то важное, пропускающим встречи, уходящим в отпуск, ошибающимся, не самым умным, смертным), но хорошим объектом (вызывающим привязанность и признательность, объектом, свою похожесть на которых или потребность которого можно принять).

За счет последовательного движения по этим этапам человек получает доступ к своей непрожитой скорби и к своим защитам от нее, постепенно возвращая себе способность выносить разнообразные чувства, возникающие к другому человеку, и строить с ним отношения.

Гуманистическая психотерапия

Такой же ориентацией на «здесь и сейчас» широко пользуется гуманистически ориентированная психотерапия. Тревожные расстройства рассматриваются гуманистами в трех направлениях: как проекции, как побочный эффект от подавленных чувств и потребностей и как симптомы, то есть болезненные образования, служащие целой системе коммуникативных целей (эти коммуникации могут быть при этом направлены на одного человека, на семью, на всех людей сразу и даже на самого себя). Исследования в этих трех направлениях осуществляются за счет наблюдений за реакциями клиента, его телом, подбором слов, интонациями, в целом поведением внутри сессии и вовне сессий. Увязывание событий в последовательности, с тем чтобы видеть смысл и логику в происходящем, помощь в том, чтобы обнаружить скрытые от самого себя чувства, обучение иным способам коммуникации составляет основное содержание такой работы.

Предположение о проекциях особенно обосновано в случае фобий. То, что человек отвергает в самом себе, становится внешним источником страха: подавленная агрессивность становится страхом собак или пауков, подавленная потребность в свободе – страхом полетов, подавленная сексуальность – страхом заразиться венерическим заболеванием. Одной из самых тяжелых и для жизни, и для терапии фобий является боязнь микробов, или мизофобия.

Проекция при мизофобии носит глобальный характер. Можно сказать, что на микробы проецируется любое представление человека о внешней или внутренней грязи. Страх запачкаться или заразиться может возникать после травм, связанных с насилием, в которых человек чувствует себя потерявшим человеческое достоинство: например, к развитию мизофобии могут приводить мужские изнасилования, или пытки, жестокие избиения, сопряженные с моральными издевательствами. Внешняя грязь крови, земли, слюны, других телесных выделений может быть принята с сочувствием к себе, и тогда тревожное расстройство не разовьется, а может быть отвергнута и стать фобией. В случае травматической природы мизофобии она сочетается с агорафобией.

Травматический источник может быть неочевиден, с человеком может никогда не случаться избиений или изнасилований. В таком случае мизофобия развивается еще раньше и лечится еще труднее, поскольку тогда она с большой вероятностью является результатом родительского морального насилия и внушения ребенку, что он порочный, грязный, ужасный, отвратительный. Классический пример контекста для развития такой ранней мизофобии – это алкоголичка-мать, проецирующая в сына свое отвращение к себе, обвиняющая его во вранье, воровстве, похоти, лени и так далее, и аккуратист-сын, содержащий свою одежду, тело, прическу и жизнь в идеальном порядке и чистоте по контрасту с неухоженной, распадающейся матерью.

Обнаружение содержания проекции дает терапевту возможность работы по исследованию и присвоению спроецированного качества извне вовнутрь личности. Чем больше человек знает и чем больше пользуется своей агрессивностью, тем меньше он боится пауков. Чем больше позволяет себе свобод – тем проще выносит высоту (или тех же микробов, хотя люди с выраженной мизофобией редко обращаются к терапии и редко в ней удерживаются, поскольку суть любой терапевтической работы – это как раз столкновение с тем, что они считают внутренней грязью и избегают).

В области приступов тревоги и генерализованного тревожного расстройства обоснованным оказывается предположение о тревоге как о побочном эффекте подавленных желаний или вытесненных чувств. В этом случае неугодный внутренний материал не проецируется во внешний мир с помощью форм собак или самолетов, а эвакуируется из сознания, оставляя за собой только след энергии без содержания. Она и превращается в тревогу. В работе с такого рода нарушениями важно восстанавливать последовательность происходящего, которая позволит человеку увидеть эту неочевидную для него логику: я запретил себе гнев – я расчесал себе ноги.

Проще всего такая работа может быть сделана, если человек подавляет что-то и развивает тревогу прямо на сессии. Это не всегда доступно, однако внимательные расспросы о том, что человек делал, думал или чувствовал в ближайшие после встречи с терапевтом дни или накануне, дают терапевту возможность распоряжаться не только материалом часовой встречи, но и событиями вне ее. Например, во время сессии терапевт может сделать рискованную интервенцию, подозревая наличие у человека неугодных для него чувств. На самой встрече эта интервенция может просто уйти в никуда: человек может отрицать предположение терапевта или просто притвориться, что он ничего не чувствует. Однако если такое предположение попадает в цель – то после встречи у человека будет приступ тревоги, которую он сможет заметить и вне связи с происходившим в кабинете терапевта. Например, предположение терапевта о романтической симпатии девушки к своему другу детства она может спокойно отрицать, но следующие несколько дней мучиться страхом потерять работу, или заболеть, или остаться одной. Терапевт помогает заметить эти связи и научиться принимать свои чувства, какими бы они ни были.

С обсессивно-компульсивным расстройством работают так же, воспринимая его как способ разместить оставшуюся от вытесненного материала тревогу. При этом в случае сочетания проявлений ОКР с фобиями (например, компульсивно мыть дом в страхе микробов) терапевтическая работа с проекциями первична.

С паническими атаками основным местом приложения терапевтических сил будут коммуникации. Для исследования этой части жизни терапевту также потребуются как наблюдения за человеком во время сессии, так и подробное расспрашивание о жизни вне терапевтических встреч. Люди могут очень по-разному строить отношения: спокойный и дружелюбный к терапевту клиент может в своих личных отношениях не справляться с эмоциональной нагрузкой и пользоваться менее открытыми и прямыми способами коммуникаций, чем с терапевтом. Самая частая причина такой разницы – это недоверие к терапевту, потребность держать лицо, потребность завоевать расположение с помощью демонстрации своей вежливости и разумности. Это, собственно, тоже манипуляции, которые можно комментировать, но обычно в таких случаях примеры из личных отношений ярче и нагляднее.

Для людей с паническими атаками характерна тенденция скрывать истинные чувства. Таких способов много: кроме отмеченного выше дружелюбия и спокойствия, человек может много говорить, но говорить не о том, рассказывая увлекательные истории, в которых главное – это сюжет, а не они сами. Также склонные к сокрытию чувств люди много рассуждают, или формальны в беседах, или переключаются на записывание в моменты, когда эмоциональное напряжение нарастает.

Можно предположить, что в природе такого обхождения со своими чувствами лежат не столько запреты, сколько непривычка и неумение, непонимание важности выражения эмоций. Первые прямые эмоциональные выплески ощущаются ими обычно болезненно: то, что так долго оставалось внутри, в мир рождается с болью. Чтобы сделать это возможным, терапевт может попросить рассказать что-то еще раз, но по-другому: «Расскажи мне так, чтобы я это почувствовал».

Так Динара, у которой панические атаки (кроме других тревожных симптомов), постепенно возвращает себе эмоциональные воспоминания о своем детстве, которое прошло настолько страшно, что у нее до девятого класса стоял в комнате ночной горшок: когда родители возвращались с работы, она запиралась в комнате и не выходила до тех пор, пока они снова не уйдут с утра. Эти ужасные воспоминания, рассказанные другому человеку так, чтобы он тоже смог это почувствовать, приводят ее в контакт со своей яростью, ужасом и эмоциональной болью. Постепенно научаясь говорить об этих чувствах с терапевтом, она начинает говорить об этом и с мужем, и с близкими подругами, и панические атаки, которые были для нее формой запросить заботу или сообщить о внутреннем неблагополучии, уходят.

В целом в терапии тревожных расстройств оправданы системный взгляд и построение индивидуальной картины нарушения. У конкретного человека панические атаки могут не быть коммуникациями, а быть лишь способом сбросить серьезное напряжение, а вот фобический синдром может существовать в ясной связи с семейными отношениями. От понимания структуры функций, причин возникновения, динамики развития будет зависеть изобретение эффективного для человека терапевтического подхода – притом что его принципы останутся описанными выше.

Подход Дэвида Эллиотта и Дэна Брауна к терапии привязанности у взрослых

Дэвид Эллиотт – американский специалист по терапии привязанности, который смог развить взгляды Боулби и его последователей в терапевтический подход. Он отметил, что нарушения привязанности у детей создают взрослым трудности, которые можно и нужно корректировать именно через восстановление стабильной безопасной привязанности, несмотря на то что этот процесс оформился и стал устойчивым уже к двум годам.

Среди этих трудностей можно отметить как личные трудности с построением отношений, так и выраженные затруднения в воспитании своих детей. У Эллиотта и его группы большой опыт в помощи родителям приемных детей, которые испытывают трудности в выражении и воспитании привязанности, поскольку их собственная привязанность не сложилась как безопасная. Собственно, у этих родителей нет нужного опыта того, как поступать со своими детьми, – кроме их собственного плохого опыта (по наблюдениям самого Эллиотта, у американских исследуемых небезопасная привязанность обнаружена в 40 % случаев, а по исследованию русских детей, которое было проведено в 2010 году, безопасная привязанность наблюдалась у 7 % из них).

Метод, который Эллиотт сформулировал совместно с Дэном Брауном, заключается в трех этапах.

На первом этапе терапевт помогает человеку вернуться в собственное тело, начать его ощущать, снова иметь с ним контакт, который мог быть нарушен, с тем чтобы человек на телесном уровне мог ощутить себя ребенком, которым он был. Здесь важно не визуальное представление себя ребенком, а именно телесное ощущение, воспоминание, которое есть у каждого из нас. Телесно ощутить себя младенцем или ребенком, который только начинает ходить, – это очень особенное переживание, принципиально важное для работы с нарушениями привязанности.

На втором этапе человеку, который телесно чувствует себя ребенком, предлагается ощутить, что он находится не один, что рядом с ним есть родители. На этом этапе работы усилия терапевта и клиента сосредотачиваются не на воспоминаниях о том, какими были настоящие родители и что они делали: задача этого этапа – получить телесные ощущения, которые получает ребенок с безопасной привязанностью. Поэтому человеку предлагается вообразить заботящихся родителей, откликающихся родителей, родителей, которые рады проявлениям ребенка, любят и ценят его, утешают и успокаивают, родителей, которые защищают. Конечно, чем больше разница между реальным родителем и таким родителем, тем сложнее и эмоционально болезненнее может быть эта работа, однако она позволяет создать то, что необходимо для формирования безопасной привязанности, – телесный опыт взаимодействия с достаточно хорошим родителем. В этом методе терапевт не работает с образами настоящих родителей, не сосредотачивается на проживании чувств по отношению к ним, а при возникновении воспоминаний говорит что-то вроде: «Да, вы помните вот это, но сейчас мы стараемся создать новый опыт, давайте сосредоточимся на нем».

На третьем этапе этот опыт проживается снова и снова: телесное переживание себя ребенком рядом с достаточно хорошими родителями. Это повторение продолжается до тех пор, пока этот телесный опыт не станет более актуальным, чем прошлый опыт. Тело – великая сила, и то, что происходит с телом, становится частью психики намного быстрее и прочнее, чем полученное любым другим способом. Изменение телесного опыта меняет психику – несмотря на то, что корректируемые этой методикой процессы сформировались давным-давно. Человек начинает лучше чувствовать себя. У него лучше получается любить других взрослых и других детей. Он лучше знает, что нужно ребенку, которого он воспитывает, и может реагировать таким образом, чтобы не повторять свои детские травмы, а реализовывать этот новый актуальный опыт – поскольку теперь он знает, как чувствует себя ребенок, о котором хорошо заботятся, он может сделать то же самое.

По вопросу сроков своей терапии Эллиотт отмечает прямую зависимость между тяжестью нарушения и временем, необходимым для получения эффективного результата. В целом он называет достаточными для работы три года (с сеттингом сначала раз в неделю, потом раз в две недели). Для такой глубокой терапии это можно назвать исключительно коротким сроком.

Когнитивно-поведенческая психотерапия

У КПТ огромное количество техник и методик для работы с разнообразными проявлениями тревоги, большинство из которых могут быть использованы для купирования приступа или облегчения тревожного состояния, как в кабинете терапевта, так и самостоятельно. Существуют наборы методик для остановки панических атак или приступов обсессивных мыслей и компульсивных действий. С помощью арсенала когнитивно-поведенческих техник человек может успокоить себя и остановить приступ тревоги, заснуть, избежать саморазрушительного поведения. До того как глубинная терапия принесет свои плоды, использование такого арсенала позволяет человеку сделать свою жизнь приемлемой и иметь больше энергии для дальнейшей работы. Обучение техникам быстрого снятия тревоги является частью любой психотерапии человека с тревожными расстройствами.