Текст книги "Повседневные психические расстройства + Мир нарциссической жертвы"

Исцеление травмы

Психотерапия посттравматического расстройства – сложный и изначально неочевидный этап в работе с нарциссической жертвой, через который она обретает утраченную цельность, ресурсность и адекватность. Какие-то части этой работы возможны с самого начала, но для воздействия на ядро травмы требуются ресурсы и осознанность, которые возникают со временем при установлении и развитии терапевтических отношений, работы с мазохистическим поведением и нарциссической частью личности жертвы. Ядро травмы – то есть первая ситуация или ситуации, которые привели к диссоциации и искажению личности, – в начале работы недоступно либо фактически, либо эмоционально. Любовная зависимость, которая развивается у нарциссических жертв, ее мучительная жизнь внутри насилия, проблемы со здоровьем отвлекают травматика от самой травмы. Для возвращения ее в работу нужно время и ресурсы.

Это становится главной задачей на первом этапе терапии, когда истощенная жертва учится заботиться о себе, принимать помощь от других и выстраивать такие отношения, в которых сможет чувствовать себя наполненной. На это всегда нужно время – если бы жертва умела строить контакт так, чтобы он был ресурсным, она бы не столкнулась с теми трудностями, которые переживает на момент обращения к терапии. Медленное сближение, выстраивание границ, открытость и доверие терапевту, которые не могут и не должны возникать с первой же встречи, создают свободное и одновременно безопасное поле для размещения всех своих переживаний и потребностей, в том числе тех, которые раньше были недоступны.

На этом фоне уже получается говорить о мазохизме и нарциссизме, но еще не получается о травме. Те из нарциссических жертв, которые допускают контакт и близость, учатся постепенно выдерживать несовершенство терапевта и свое несовершенство, познают себя и свои особенности, становятся более активными и взрослыми в терапии и в жизни. Этап заботы о ресурсах – это как раз умение опираться на себя и на других людей, снижение обидчивости или требовательности, спонтанность проявлений, способность заботиться о себе и о других.

Но сначала забота о ресурсах – это обеспечение себе базовых потребностей: возможности жить без стыда, достаточного и полноценного питания, полноценного сна, безопасного места, медицинской помощи. С этими простыми вещами жизнь жертвы уже становится более наполненной. У нее появляются силы для того, чтобы двигаться дальше.

Очень важно не сделать этот этап единственным в терапии. Научить жертву только тому, чтобы жить без стыда и заботиться о себе, – значит закрепить ее нарциссизм и никак не помочь ей в вопросе выстраивания полноценных отношений. Тот, у кого появляются навыки заботы о себе, готов учиться и заботе о другом, а иначе он выходит из терапии сильным и уверенным в себе потребителем.

Поля приходит в терапию разрушенная браком, в котором ее нарциссичный муж бил и унижал ее, а потом бросил. Она рассказывает много историй про насилие в своей родительской семье, где детей также избивали и унижали. Полина худая и болезненная, с нарушенным сном, с больной спиной в ее двадцать шесть лет, с ощущением, что внутри своей жизни она не занимает никакого места и все это – черновик, поскольку случившееся с ней никак не вписывается в ее планы на жизнь и все это можно отменить.

Мы начинаем работу с восстановления здоровья и самочувствия: Поля пьет витамины, налаживает график сна (сначала при помощи снотворного, потом и без него), учит себя есть как минимум два раза в день против прежних голодовок, когда она попросту забывала о еде или чувствовала тошноту, которая заставляла ее отказаться от обеда. Для всего этого ей приходится заново строить отношения с коллегами и начальством на работе, когда она отказывается от переработок, ссылаясь сначала на необходимость физиотерапии спины (это правда, она начинает такой курс и начинает заниматься самостоятельными упражнениями), а потом и на свою неготовность работать в таком режиме. Полина постепенно может заново выстроить иерархию денег и своего самочувствия. Заново оценить траты времени на дорогу (она живет в Москве, где дорога с работы и на работу занимает у нее пять часов в день) и переехать в другую часть города.

Одновременно мы говорим о стыде, и Полина в своей потребности вернуть себе ощущение невинности «подсаживается» на форумы жертв насилия и нарциссических жертв, где приняты крайности – рассказчик либо полностью оправдывается, либо сам выставляется насильником. Она обнаруживает в себе гнев, который кажется ей справедливым, но при этом имеет характер аффекта. Контейнировать его Поля пока не может – гнев помогает ей не чувствовать стыда. Она идет на феминистические форумы, где пишет эмоциональные и наполненные гневом заметки. Всех своих знакомых мужчин (и женщин) Поля начинает спрашивать о том, как они относятся к правам женщин, и этим сильно сужает круг общения. В наших отношениях она становится сильной и уверенной, но остается очень далекой.

Мой посыл про стыд другой, не воинственный. Я говорю о том, что мне очень жаль, что с ней это произошло, и я готова быть с ней и принимать ее – избитую, ошибающуюся, злую, одинокую, растерянную. Этот посыл Поле не нравится. Она не хочет принятия, она хочет оправдания. Она начинает приносить на наши встречи все меньше материала, и я понимаю, что внутри себя она решила наши отношения заканчивать.

Я спрашиваю у Полины о том, как она чувствует: близки ли мы? Смогли ли наши отношения стать теплыми и доверительными? Есть ли в них необходимая ей свобода, искренность, может ли она проявлять в них свою боль? Чувствует ли она, что находится рядом с другим живым человеком, а не с функцией или компьютером, оказывающим помощь? Полина сначала отвечает: да, конечно, ты мне очень помогла. Потом замирает, ее лицо становится неживым. Я спрашиваю о том, что она сейчас чувствует, и она со слезами проговаривает: страх и стыд.

Это первый раз с того времени, когда ей было совсем плохо, она позволяет себе проявить человечность и допустить мое существование рядом с ней и ее настоящими чувствами. Она бы с облегчением отстранилась и от них, и от меня. Она бы стала нарциссичной и защищенной, воинственной в своей правоте, проецирующей свою злость на мужчин и женщин, которые были бы для нее тупыми и ограниченными в своих манипуляциях друг другом. Она бы стала другим человеком – той, кто всегда в первую очередь думает о себе, той, для кого лучше быть одной, чем с кем попало. Полина говорила бы, что ей очень помогла терапия и теперь она ни за что не даст себя в обиду.

К счастью, у нас получается пойти другим путем.

Следующий круг ресурсов часто касается отношений, в частности – с терапевтом: жертва учится доверять и открываться, воспринимать терапевта реалистично, ощущать себя источником изменений и ориентироваться в своих чувствах и потребностях. Растет осознанность, а вместе с ней растут навыки установления и развития отношений. Жертва становится менее мазохистичной, учится прямо говорить о том, что чувствует и чего хочет, начинает прикасаться к своему нарциссизму и позволяет себе больше близости одновременно с тем, что становится менее критичной и отстраненной. Часто вместо магического мышления появляется опора на реальность. Снижается тревожность (это тоже следствие растущей осознанности и более свободного предъявления себя), улучшается физическое здоровье. Терапевтическая работа с мазохизмом и нарциссизмом делает поведение жертвы более гибким, а ее саму – более выносливой.

Работу с Полиной мы продолжаем с того момента, как она столкнулась со своими страхами и стыдом, несмотря на всю свою новую защищенность и кажущуюся неуязвимость. Полина понимает, что избегала факта моей человечности из страха, что я ее отвергну, и потому предпочитала отвергать сама. Она планировала, что в терапии она получит свое оправдание и ей помогут привести жизнь в порядок, а вот что делать дальше – она не представляет.

Я предлагаю Полине процесс, что тоже для нее является чем-то новым. «Давай побудем вместе, – говорю я, – и посмотрим, что между нами будет происходить. Давай ты попробуешь построить со мной такие отношения, в которых будет и близость, и свобода, в которых ты сможешь быть самой собой». Полина готова пойти на это, но нуждается в инструкциях. «А как? – спрашивает она. – Что именно мне делать? Что именно в терапии будет происходить?» – «Понятия не имею», – отвечаю я.

Это тот момент, когда я должна отойти на второй план и дать больше пространства личности Полины, ее чувствам и потребностям, и это тот момент, который Полину очень тревожит и как будто лишает ее почвы под ногами. Она сталкивается с тем, что не выдерживает хаоса, что не умеет слушать себя, не умеет просить или проявлять чувства прямо. Постепенно она пробует проявлять то и это, начиная с малого, пробует говорить о своих страхах (в основном страхе отвержения), пробует увидеть, правда ли я ее отвергаю или это ей кажется. Полина склонна много фантазировать на этом этапе: если раньше она просто отстранялась и не интересовалась мной, то теперь она сверхчувствительна и может молча трактовать поднятие брови или чуть более короткий визуальный контакт, когда она приходит на встречу. Она учится спрашивать и прояснять, вместо того чтобы фантазировать. И она учится переносить честные ответы на свои вопросы.

Это тоже непросто: сначала Полина задает вопросы для того, чтобы услышать устраивающий ее ответ, и ни для чего другого. Например, она спрашивает меня о том, нравится ли мне ее новое платье (нравится), не использовала ли она все мои салфетки (не использовала), сталкиваются ли с похожими трудностями другие мои клиенты (сталкиваются). Потом приходит очередь вопросов посложнее: что я думаю о ее бывшем муже? какой у самой Полины прогресс? что я могу сказать о переписке, которую она хочет мне показать?

Это время работы с мазохизмом и нарциссизмом, когда Полина учится быть прямее, работает со своими интроекциями, осознает свои мазохистические и нарциссические требования, обращенные к другим и ко мне. Эта работа проходит так, как описано в предыдущих главах, и постепенно она все больше выдерживает живую меня и живую себя. Наши отношения становятся ближе и живее. Полина наконец начинает спрашивать меня обо мне: а кто я и как я живу, что я чувствую? понравилась ли мне последняя встреча?

К этому времени Полина уже способна выдерживать не только поддержку, но и мое раздражение, и мою скуку, и мое одиночество, которое иногда возникает рядом с ней тогда, когда она снова отстраняется и уходит в нарциссизм. Также она становится более устойчивой и к проявлениям мира, который так же неидеален, как и я, как и она сама. Эту неидеальность она принимает долго и долго сопротивляется, сохраняя для себя мой образ как всезнающей и всепринимающей, неуязвимой и поддерживающей. Она почти год игнорирует мои недомогания, мою несобранность, мое незнание книг и авторов, мое равнодушие к феминистическому движению и политической обстановке. Наконец она признается, что все это ее раздражает и что какая-то часть ее считает, что психолог должен быть совершенно другим.

В работе над этим разочарованием мы проделываем большую часть работы с нарциссизмом, после которой Полина становится способной больше принимать не только разочаровывающую меня, но и разочаровывающую себя, и разочаровывающий мир. Она становится гибче и адекватнее, наконец смягчается ее гнев и уходит интерес к историям других жертв насилия. Полина говорит, что они пока на какой-то первой стадии, ей это теперь не очень интересно. Самой Полине становятся интересны отношения, которые она заново выстраивает с подругами, коллегами и вновь появляющимися мужчинами.

Но она совсем, категорически не может переносить в отношениях несколько вещей: проявлений злости или употребления алкоголя. Из-за них она снова либо чувствует ужас и разрушается сама, либо чувствует злость и становится разрушительной для других.

А еще у нее появляется симптом: ноющие, усиливающиеся и ослабевающие, боли в сломанной когда-то правой руке и мигрени.

Здесь становится все более заметным то, что при всей растущей адекватности и устойчивости у жертвы присутствуют ситуации и моменты, когда она как будто полностью теряет все свои новые навыки и снова становится такой же, какой впервые пришла на терапию. Это вторжения, которые тем очевиднее, чем более здоров фон, на котором они происходят. Вторжения перестают быть субъективно привязанными к партнеру и начинают быть осознанными как отдельный феномен, имеющий отношение не к сегодняшним событиям, а к чему-то более раннему. Становится заметной диссоциация.

На самом деле она заметна и раньше, а вот работа над ней возможна не сразу. Интеграция обратно диссоциированных частей предполагает обращение к травматическому опыту и проживание его заново, с возвращением ранее отвергнутых чувств. Эти два этапа работы – осознание диссоциированных частей и осознание и проживание травмирующего опыта – неотделимы друг от друга и возможны лишь тогда, когда у человека достаточно внутренних и внешних ресурсов.

Мы с Полиной начинаем исследовать эту диссоциацию. Кроме внешне нормальной личности, у которой к этому времени много осознанности и силы, есть еще одна, которая «включается» на повышение голоса или на алкоголь. В детстве, когда отец напивался, он бил дочь – за плохие оценки, за неряшливый внешний вид, за то, что Полина не помыла посуду или оставила игрушки неубранными. Ее мать вроде и ссорилась с мужем после таких побоев, и обещала ему уйти вместе с детьми, но и Полине говорила, что она сама виновата. Ты ведь знаешь отца, говорила мать. И вообще он прав – посмотри, какая грязь в твоей комнате, как с тобой еще обращаться, если ты иначе не понимаешь?

Полина вспоминает момент (она всегда о нем помнила, но как-то смутно, как будто в тумане), когда мать подставила ее перед отцом. Полина тогда принесла плохую оценку и вместо того, чтобы расплакаться на ругань матери и пообещать все исправить, возмутилась, поскольку оценка была несправедливой. Это был один из худших периодов в жизни семьи, когда отец постоянно пил и постоянно был зол. Мать тоже была не особо адекватной – от проблем в семье она предпочитала уходить на работу, возвращаясь поздно и уже не имея сил на что-то повлиять. Полина внутри такого напряжения действительно стала учиться хуже, но эта конкретная оценка была несправедливой: подруга списала у нее контрольную, а учительница решила, что это Полина списала, и поставила подруге высокую оценку, а Полине двойку. Мать объяснениям дочери не поверила, а сопротивление Поли вызвало у нее ярость. Она пригрозила, что расскажет все отцу. Поля в возмущении ответила: ну и пусть.

Когда отец пришел домой, очень пьяный и очень злой, мать выполнила свою угрозу, и отец Полю избил так сильно, что девочка оказалась в больнице со сломанной рукой и сотрясением мозга. Полина вспоминает свой ужас во время избиения, вспоминает боль, которую чувствовала в больнице и о которой, как ей казалось, забыла. Со своими новыми силами и внутри наших хороших отношений она вновь позволяет себе чувствовать все это, хотя сначала ей кажется, что если она себе это позволит, то она умрет, распадется, не выдержит таких переживаний. У нее получается развернуть глубоко подавленный крик, озвучить похороненную внутри просьбу о помощи в момент, когда ее собственный отец ломал ей руку и бросал дочь в стену, о которую она ударилась головой и потеряла сознание. Полина держится за меня в эти минуты, держится за подлокотники кресла, держится пальцами ног за пол, держится за любые доступные ей опоры всеми частями тела, и у нее получается удержаться.

Потом она долго дрожит, молча, с тихими слезами, постепенно успокаиваясь. Тяжелые воспоминания и чувства перестали быть похороненными внутри и теперь могут обрести свое место в картине ее опыта. Этот большой процесс начнется с осознания того, что сейчас произошло и как именно этот опыт расщепил ее личность на несколько частей.

В следующие несколько недель мы говорим об этом. У Полины есть часть, которая боится и замирает, когда происходит что-то страшное, и она вторгается тогда, когда что-то из внешней среды напоминает ей отца – отсюда ее яркая реакция на алкоголь и повышение голоса. Есть часть, в которой заключена злость: в момент распада девочка отстранилась от ярости отца и одновременно от своей ярости, и теперь во время вторжений она возвращается и выглядит столь же неадекватной и разрушительной, как и тогда, когда исходила из него. И у Полины есть маленькая девочка, у которой очень болит рука и голова и которая не понимает, как и зачем с ней произошло то, что произошло. Приходит время соединять все это в одну взрослую и цельную женщину.

С растущей осведомленностью человека о структуре своей личности и о своем травматическом опыте становится возможной интеграция ранее отвергнутых частей и создание цельной личности, обладающей всеми инструментами одновременно. Интеграция означает принятие и горевание, построение картины себя, с которым действительно случилось все то, что случилось. У травматика появляется доступ к ранее вытесненным чувствам и качествам личности, он более свободно и осознанно может пользоваться тем, что имеется у него внутри в виде импульсов и навыков.

И меняется история.

Уже сейчас Полина чувствует ослабление силы этих частей. Она понимает, что ее гнев и страх относятся к ее отцу и матери, а не к ее сегодняшнему партнеру, понимает, что она больше не маленькая девочка и способна о себе позаботиться. Ее болевые симптомы проходят тогда, когда мы вместе возвращаемся в воспоминания о больнице и Полина может проговорить то, что тогда чувствовала, и разместить эти переживания вовне – боль, растерянность, чудовищное одиночество, поскольку родители к ней почти не приходили. Когда девочка вернулась домой, то обнаружила, что атмосфера в семье стала мягче – видимо, сработала вина. От облегчения Полина предпочла забыть все окончательно.

Но мы туда возвращаемся, и рука и голова болят, и Полина плачет от этой боли и отчаяния, нуждаясь во внимании и нежности, а еще в объяснениях. Взрослая Полина обладает многими навыками – она может и быть нежной к себе самой, и попросить об этой нежности меня или других. Теперь дело за объяснениями.

Ранее раздробленная история постепенно превращается в слитный рассказ, после многочисленных встреч. «Я жила в страхе, – говорит Полина, – поскольку мои родители не могли позаботиться ни о себе, ни обо мне. Моя мать – женщина с расшатанной психикой, не способная быть адекватной. Мой отец – алкоголик и садист. Я ненавидела и любила их одновременно и продолжаю ненавидеть их и любить, хотя сейчас они чуть больше достойны любви. Я – женщина, которая выросла с опытом отвержения и насилия, меня избивали, мой отец однажды избил меня так сильно, что сломал мне руку и ударил головой об стену. И мне очень, очень грустно, но это действительно произошло».

Полина горюет о себе, горюет о своем несчастном детстве, и в этом горевании освобождается от него. Она не забывает, нет, не диссоциируется, но включает в себе эти знания о себе, так же как включает знания о своем цвете волос или о том, какое образование она получила. Ее детство становится частью ее опыта. Во взрослой жизни освобождается место для нового опыта.

Интегрированная и контейнированная злость открывает в ней амбиции, и Полина начинает развиваться в карьере. Интегрированный и отнесенный к родителям страх помогает ей выстраивать большую безопасность и обращает ее к лучшей организации своей жизни, в которой она может полноценно положиться на себя, при том что может положиться и на других людей. Девочка в больнице, которую Полина признала и приняла, приносит в ее жизнь нежность и уязвимость – и в этой любви к себе Полина ухаживает за собой, заботится о своем теле, читает интересные книги, позволяет себе заниматься тем, что ей действительно нравится, например, читать не Достоевского, а Кинга. Качество ее жизни возрастает, и уже не потому, что она осознанно себя контролирует, – забота о себе теперь получается у нее легко и естественно.

Она, наконец, может отделить собственного мужчину от отца, позволив своему партнеру его личные отношения с алкоголем и позволив ему злость, которую теперь может выдержать. Пелена спадает, мужчина перестает быть для нее насильником и нарциссом. Она много говорит о своем распавшемся браке, находя в нем уже не столько патологичность партнера, сколько свою травму. Когда она случайно встречает своего бывшего мужа в супермаркете – она чувствует к нему жалость и грустит о том, что все закончилось именно так. Думает о том, чтобы подойти к нему, и не подходит.

Мы завершаем наши отношения. Для Полины это тоже новое: закончить отношения плавно, прожив грусть расставания, не прервав контакт для того, чтобы не было больно. Она чувствует, что готова жить дальше. И у нее обязательно получится.

На этом работа с нарциссической жертвой заканчивается. Ее задача – не вытянуть жертву из отношений с нарциссом, а научиться строить такую жизнь, в которой она будет способна строить полноценные отношения, – выполнена. Бывшая жертва теперь чувствует себя свободной и может жить собственной жизнью, знает себя и может быть в контакте с другим, может выдерживать все то, что случается в жизни и отношениях, и оставаться при этом целой. У нее есть шрамы, травмы всегда оставляют шрамы, но преимущественно эти шрамы не болят.

Травма навсегда останется уязвимым местом. Когда мы больны, когда у нас нет сил из-за стресса или усталости, мы регрессируем в травму, и нам может казаться, что никакой огромной работы не проделано и мы все так же диссоциированы и в депрессии. Это иллюзия, временное состояние, из которого мы вновь выбираемся на берег своей адекватности. Об этом механизме важно знать любому травматику – он не стал идеальным, не стал тем человеком, с которым ничего плохого не случилось. Это тоже можно принять.

Старые травмы – как камни на берегу: когда в море прилив, когда у нас есть силы и энергия, их не видно, море чистое и гладкое. Когда у нас отлив – старые камни на прежнем месте.

Терапия – это стачивание камней, но не уничтожение их, создание приливов, но не повышение уровня моря навсегда.

Со временем попадание в травму становится для травматика сигналом о том, что уровень его энергии упал и он должен о себе позаботиться. Для некоторых людей таким способом становится поддерживающая терапия, к которой можно обратиться в сложный период своей жизни, чтобы сохранить адекватность, а затем снова жить собственной жизнью.

Чем глубже травмация, чем более она была тяжелой и хронической, чем сильнее диссоциация, тем важнее такая поддерживающая терапия. В отдельных случаях после проработки травмы человек остается в терапии еще на годы, обращаясь к ней как к доступному ресурсу. Иногда терапия сопровождает человека всю его жизнь – уже не для того, чтобы что-то изменить, но для того, чтобы поддержать произошедшие изменения.

В других случаях терапия заканчивается навсегда. Ее этапы не всегда так ясно выражены, как в истории Полины, но во всех случаях успешная терапия нарциссической жертвы предполагает два больших блока работы: создание ресурсного поля (в том числе за счет работы с мазохизмом и нарциссизмом, а также за счет выстраивания отношений с терапевтом) и возвращение и интеграция травматических переживаний. И то и другое требует времени. И то и другое позволяет жертве стать тем, кем она хочет быть, – свободной и взрослой, имеющей энергию на собственную жизнь, умеющей быть в близких и теплых отношениях.

Эта свобода и эта теплота – сокровища. И они останутся навсегда.