Текст книги "Ужас в городе"

Долгое время он скрывался от органов, при Хрущеве за его голову объявили награду в сто тысяч долларов, и его переправили в Америку к матушке, чтобы спасти от неминучей казни. И вот теперь он вернулся и открылся в Федулинске, потому что здесь народ терпит намного тяжелее, чем в иных местах. Якобы великий дед передал своему любимому тайному внуку свою мощь и весь ум, и если на ближайших выборах молодого Сталина назначат мэром вместо ворюги Монастырского, то всем бедам сразу придет конец.

Эту нелепицу Хакасский по факсу переслал в Москву, надеясь, что Куприянов по достоинству оценит юмор ситуации. Прокомментировал так: "…как видите, уважаемый Илларион Всеволодович, предела деградации так называемых "руссиян" не существует…"

…Однажды проснулся среди ночи, в ногах сидела Аглая Самойловна с таким просветленным, чистым, почти юным лицом, что глазам своим не поверил.

– Знаю, что ты задумал, милый, – проворковала звучным, тоже из прежней жизни голосом.

– Что, дорогая?

– Сыновей не спас, меня не спас, хочешь город спасти. Но это же глупо.

– Почему глупо, Аглаюшка?

– Над тобой все смеются, над старым дурнем. Эти плакатики и все остальное… Бред сивой кобылы. Кому это нужно? Опомнись, Фома. У меня сердце разрывается. Кажется, ничего от него не осталось, а больно. Так больно, Фома!

Ларионов взял ее ладошку, мягкую, теплую, родную.

– Не смеются, нет, не правда. Не понимают, да. Но не смеются. Уже никто ни над чем не смеется, Аглаюшка, в том-то и беда. Ржут иногда, но это – иное.

– Тогда объясни, зачем тебе это? Кого хочешь одолеть?

Вопрос был непростой, Ларионов много размышлял на эту тему.

– Видишь ли, малышка, не кого, а что. Рано или поздно придется одолеть нечто в нас самих – вязкое, родовое. Это тяжело, об этом не хочется думать, но придется. Иначе превратимся в пыль истории. Не Федулинск, вся страна, нация. Болезнь не в хакасских и не в алихманах с рашидовыми, она в нас самих.

– Как же называется эта болезнь?

– У нее нет названия. Духовный склероз, инерция мышления, некромания, лень, апатия, склонность к созерцанию, заторможенность реакции на зло – все вместе и многое другое, то есть все национальные особенности, которые вдруг превратили нас в легкую добычу. Надо напрячься, сбросить с себя одурь вековой спячки, но как это сделать, я сам не знаю.

Аглая Самойловна придвинулась ближе, он ощутил запах ландышей – ее запах.

– Твои обычные умствования, милый, за ними – пустота. Вековая спячка, духовный склероз, болезнь нации – красиво, наверное. Но когда эти ублюдки изнасиловали меня в подъезде, ты пальцем не шевельнул, чтобы с ними рассчитаться.

– Прости, Аглаюшка, прости… Мы были интеллигентными людьми и не ожидали прихода зверя. Когда он пришел, мы оказались не готовы к встрече с ним. Мы и сейчас полны иллюзий. Надеемся, зверь сам отступит, нажрется и уйдет. Так бывает с волками, с тиграми, но этот зверь сам по себе не уйдет. Я это понял давно…

– И взялся за плакатики? – Плакатики – хитрость, маневр. У каждого звонаря свой колокол. Я же вижу, как люди меняются, прозревают…

– Ага, сперва смеялись, теперь жалеют. Посмотри, на тебе живого места нет. Нищие старушки несут яички, молоко. Стыд-то какой, Фома! До чего докатился.

– Оставайся со мной, будешь поправлять.

Аглая Самойловна погладила его серую щеку. Он не шевельнулся.

– Не бреешься. Раньше всегда брился.

Ее глаза блестели чудным светом, душевный кризис миновал. Это было чудо. Она выжила, потеряв двух сыновей. Покуролесила, попила водочки, но выжила. Про себя он такого сказать не мог. Кроме жены, у него изнасиловали душу и заодно отобрали любимое дело, в котором был смысл его существования. Это чересчур.

Он не надеялся, что успеет очухаться до конца отпущенного ему на земле срока. Плакатики! Если бы она знала, что значат для него эти плакатики. В них вместилось все, что раньше с трудом укладывалось на стеллажах огромных библиотек. Узенькая щелочка, через которую он мог дышать.

– Останешься, Аглая?

Она наклонилась, прикоснулась губами к его шершавым, искусанным губам. Они оба боялись этого поцелуя, но ничего худого не случилось. Слезы у нее потекли, но это естественно. Всякая женщина плачет, целуя покойника.

– Хочешь водки? – спросил он. – У меня есть бутылка.

– Я больше не пью, – ответила она.

* * *

Леня Лопух подошел к казарме, где квартировались гвардейцы Рашидова, – пятиэтажному приземистому зданию бывшего исполкома, – и попросил у дежурного вызвать Мишу Гринева по кличке "Говноед". Миша был его человеком, то есть раньше работал с ним у Монастырского, потом его сманили в гвардейский отряд на более высокий кошт. В отряде он не прижился, разве что заполучил вот эту не очень приятную кликуху. Говна он никогда не ел, но за столом, действительно, был жаден до чрезвычайности, что объяснялось его чудовищными, богатырскими статями. Зато ум у Миши был маленький, как древесный жучок. С прежним командиром он не порывал душевной связи и иногда поставлял ему важную информацию. Правда, не бесплатно. Прожорливость и алчность – вот, пожалуй, два свойства Мишиной натуры, которые причиняли ему массу неудобств.

Миша спустился вниз в гвардейской униформе – точная копия омоновской, но со специальными эмблемами: погончики с куцыми золотыми эполетами и вшитая в воротник, с торчащей наружу головкой, тоже золотая змейка – знак касты чистильщиков. Увидев командира, Говноед обрадовался, как дитя, потому что не было случая, чтобы при встрече Лопух не покормил его на халяву. Он подошел к командиру и погладил его по спине ладонью-лопатой.

– Ле-енчик! – прогудел с нежностью. – Не забыл старика Михрютыча.

Леня вывел добродушного бычару на улицу. Город давно спал: кое-где светились, как кошачьи глаза, редкие фонари, да изредка взрывали тишину вопли запоздалых прохожих, нарвавшихся на патруль. По Федулинску в темень лучше не ходить, если у тебя нет сильного документа. Гвардейцы Рашидова лютовали просто от скуки, и их можно понять. Жизнь сытая, а развлечений никаких, кроме мордобоя да баб.

Напротив казармы в двухэтажном доме располагался ночной клуб "Утеха", где была вполне приличная кухня, а также культурная обстановка, располагающая к отдыху: игральные автоматы, девочки, ну и, естественно, у бармена "дури" сколько хочешь и на любой вкус. Туда они и отправились.

Народу в заведении в этот час было мало, его никогда здесь много не бывало: обыватель сюда не совался. Пять-шесть парней из отряда поддержки (тоже служба Рашидова) отмечали какое-то событие за длинным, накрытым цветастой скатертью столом, но веселье у них, похоже, шло туго. Скучные лица, редкое лошадиное ржание. Трое девчушек сидели возле музыкального аппарата, нахохлившись, как куры на насесте. Явно надеялись, что бойцы позовут их за стол, но те почему-то медлили. Репутация у здешних ночных бабочек неважная – триппер, сифилис, вич-инфекция, а то и похуже чего. Никого ведь не загонишь добровольно на медосмотр, лишние траты, хотя как раз в эти дни шел месячник борьбы с венерическими заболеваниями. В минувшее воскресенье на площади публично сожгли двух совсем юных сифилитичек (кстати, залетных, из Нижнего Новгорода), но общую атмосферу это не оздоровило. Федулинские профессионалки, беспечные, как синички, предпочитали красивую смерть на костре дорогим, а главное, бесполезным уколам.

Говноед помахал рукой пирующему столу, и оттуда донеслись приветственные возгласы: прекрасно, когда все свои. Девочки на шестках, приметив новых гостей, с надеждой потянулись к ним худыми грудками, но Говноед, чтобы зря не волновать, показал им огромный кукиш.

Уселись за занавеской, и тут же подлетел официант Гришаня, тоже свой до слез. Год назад Гришаня еще числился в личной охране Рашидова, но в пьяной драке ему проломили череп, сломали правую руку и отбили почки, после чего медкомиссия признала его негодным к оперативной работе. Вот он с горя и подался в официанты, тем более вся братва рядом, через дорогу.

– Что, Мишаня, – обратился он к Говноеду, – будешь жрать или то ко водочки?

– Когда это я пил токо водочку? – удивился Говноед. – Ты что, братишка, обидеть хочешь?

– Значит, как обычно?

Говноед вопросительно взглянул на Леню Лопуха, тот кивнул.

– Давай как обычно, неси!

– А вам, Леонид Андреевич? Есть пикантный напиток, вчера получили из Конго. Настойка на ведьмином корешке. Осмелюсь порекомендовать. Бьет как из пушки.

На закуску идет соленый груздь, больше ничего.

– Кофе, – сказал Лопух. – И пачку "Кэмела". Только не питерского.

– Питерского не держим, – ухмыльнулся Гришаня.

Как только остались одни, Лопух сказал:

– Буду, Миша, говорить откровенно, потому что ты честный, порядочный и добрый человек. Я всегда это ценил, а вот твои нынешние соратнички вряд ли оценят.

– К бабке не ходи, – отозвался Мишаня на федулинском сленге. – Суки порченые. Говноедом прозвали. Какой я им Говноед? Кушать всегда хочу, так это организм требует. Против него не попрешь. В глаза не говорят, за спиной дразнят. Козлы вонючие.

– Знаю, Миша, все знаю. Служба у тебя нелегкая, но скоро, даст Бог, переменится к лучшему… Надо только одно маленькое дельце сегодня обтяпать.

– Для тебя командир? Да токо скажи – кого?

Понизив голос до шепота, Лопух поинтересовался, что там происходит с этой девкой Хакасского, с Анькой из больницы, которую прямо с площади уволокли в приказ. Говноед мог не знать про нее, это было бы плохо, но он знал. Глаза у него округлились, словно увидел за спиной у Лопуха тень отца Гамлета.

– Глубоко копаешь, командир.

– Оплата соответственная. Крупный человек в доле.

Говноед был глуп во всем, что выходило за рамки оперативно-следственной работы, но в этой области был сведущ, смекалист и решителен.

– Чего он хочет, твой крупняк?

– Она живая?

– Живая, но в облаках.

– На игле?

– На игле и на вертеле. – Говноед по-детски заулыбался, представив, как славно развлекаются с пухленькой девчушкой парни из приказа. Вот уж у кого не жизнь, а малина. Риску никакого, зато удовольствия всегда полные штаны.

– Забрать ее сможем? Башли есть.

Говноед не ответил: в этот момент подоспел Гришаня с заказом. В полуведерной кастрюле дымилось тушеное мясо с картошкой, сверху густо присыпанное зеленым лучком. К изысканному блюду официант подал большую деревянную ложку палехской работы и буханку чернят.

Тарелки Говноеду не требовалось, он душевно расслаблялся, только когда кушал прямо из кастрюли либо со сковороды.

Установив кастрюлю на железную подставку, Гришаня ловко выхватил из-под фартука бутылку "Столичной".

Любимый сорт водки неприхотливого Мишани.

– Приятного вам аппетита, – поклонился Гришаня, чрезвычайно довольный своими манерами. – Вам, Леонид Андреевич, скоро будет кофе. Я еще на свой риск заказал миндальных пирожных. Наисвежайшие.

– Спасибо, – сказал Лопух.

Теперь некоторое время обращаться к Мишане было бесполезно. Запах и вкус горячего мяса, как и аромат ледяной водки, действовали на него завораживающе. Пировальщики разом обернулись к их столу, и две пигалицы от стойки бара подтянулись поближе, спрыгнули со стульев, чтобы полюбовать, как Мишаня управляется с ; ужином. На всю кастрюлю он затратил десять минут. Потом раскрутил бутылку водки и мощной струей, как из шланга, слил в открытую пасть. Радостно рыгнул, отдышался, взглянул на Лопуха затуманившимися очами.

– Хорошо-то как, Ленчик! Спасибо Борису Николаевичу за нашу счастливую молодость.

– Это верно, – согласился Лопух. – Ему за все спасибо.

Гришаня принес кофе, а перед Говноедом поставил большую кружку его любимого жигулевского пива. Вернулись к Анечке. Разомлевший Говноед сонно уточнил:

– А скоко он за девку даст, твой крупняк? Учитывая, чья она.

– Пятерик отвалит, не глядя.

– Пять кусков? Зеленью?

– Мало?

– Пойми, Ленчик, если я засвечусь, придется уходить из города. А куда? Опять же служба.

– В Москве отсидишься. Адрес дам. О работе тоже не беспокойся. Такие специалисты, как ты, повсюду требуются. О чем говорить. Бандит и мент – самые престижные профессии.

– Там сегодня Джека дежурит вместе с Янтарем.

В принципе, они меня уважают.

– Только двое? – удивился Лопух.

– Дак чего сторожить? И от кого?

– Тоже верно.

Говноед смачно осушил половину кружки. В глазах у него светилась какая-то мысль, но он не решался ее высказать.

– Давай, давай, чего у тебя еще? – подбодрил Лопух.

– Извини, Ленчик, поинтересуюсь… Из этого пятерика скоко ребятам причитается?

– Это твой гонорар. Им второй пятерик.

Глаза Говноеда любознательно сверкнули.

– А если мне всю десятку? С пацанами я договорюсь полюбовно. А, Ленчик?

– Возражений нет, – сказал Лопух. – Но чтобы без осечки.

– Ты что, Леня, не знаешь меня, что ли. – Говноед оживился необычайно. Махнул рукой Гришане, тот подлетел сразу с двумя кружками.

Посидели с часок – до подходящего времени. Миша успел проголодаться и съел большую порцию мясного салата. Также принял дополнительный стакан водяры. Лопух его не ограничивал, знал, что по Мишаниной утробе это только разминка.

Около двух ночи сели в "жигуленок" и через десять минут подкатили к приказной избе. Никого по дороге не встретили, никто за ними не увязался.

В продолговатом одноэтажном здании – бывший городской морг – светилось три окна, дверь такая же, как в бетонном противоатомном бункере, снабженная электронным пультом и смотровой телекамерой. Говноед нажал какую-то кнопку, и откуда-то сверху раздался сиплый голос:

– Никак Мишаня Гринев? Тебе чего, парень?

– Открывай, калым есть.

– С тобой кто?

Говноед подтолкнул Леню ближе к свету, чтобы сторожа его разглядели.

– Ага, видим, ладно… Почему гак срочно? До утра нельзя потерпеть?

– Значит, нельзя, – обиделся Говноед. – За дурака-то меня не держите.

– О какой сумме речь?

– Мало не покажется… Открывай, Джека, засранец, пока патруль не наскочил.

Щелкнул замок, Мишаня толкнул дверь. Закрылась она за ними автоматически. Джека и Янтарь – два федулинских шакала – встретили их настороженно. Стояли по разным углам просторного холла, у Янтаря на всякий случай в руках пушка.

– Есть инструкция, – пробурчал он недовольно. – Чего приперлись среди ночи?

– Не зуди, – благодушно отозвался Говноед. – Поставь на предохранитель. Пальнешь невзначай, потом сам пожалеешь.

– Не пожалею, – сказал Янтарь, но пистолет опустил. Гости расселись на стульях, Мишаня задымил.

– Не дурите, хлопцы. Что вы как неродные… Ленчик, у тебя бабки с собой?

Лопух, которому обстановка не очень нравилась, молча достал из сумки пластиковый пакет со светящейся внутри зеленой прелестью. На этот свет Джека с Янтарем подтянулись, как два любопытных зверька.

– Сколько там? – спросил Янтарь.

– Пять кусков.

– И чего надо? – это уже Джека.

Говноед открыл было рот, чтобы объяснить, но Лопух поднял два пальца, остановил. Заговорил сам:

– Вы что, мужики? Перебрали, что ли? Мы вам наличняк принесли, причем отмытый, а вы пушкой размахиваете. Даже немного обидно.

– Чего надо, говори, – поторопил Янтарь. – У нас проверки каждый час.

– Сущий пустяк, – сказал Лопух. – Моему хозяину список нужен, кто у вас сегодня сидит. Всех клиентов подряд.

– За это пять кусков? – не поверил Янтарь.

Джека горячо затараторил, не отводя глаз от пакета с деньгами.

– Ты чего, Ярый? Какое наше дело. Это их проблемы.

Нужно, значит, нужно. Подумаешь, список. За такие бабки я десять списков нарублю. Какой от этого вред?

– Никто же не узнает, – добавил Лопух.

– Все-таки – зачем? – не унимался Янтарь. – Просто для кругозора любопытно.

Его любопытству положил предел Говноед. За разговором, да на долларовый манок сторожа подвинулись уже вплотную, поэтому ему ничего не стоило ухватить Янтаря за руку с пистолетом и дернуть вниз. Силища у него была такая, что рука сочно хрустнула в плече, пистолет, выпав, процокал по каменной плитке, как шарик от пинг-понга. В следующее мгновение Говноед вскочил на ноги и сгреб за шкирку Джеку. Тот попытался поставить блок, но это все равно, что защищаться голыми руками от летящей чугунной плиты. В каждой руке у Говноеда оказалось по бойцу, и он, встав поудобнее, с размаху стукнул их лбами. Гул прошел по зданию, как от маленького землетрясения. Джека и Янтарь опустились на колени, а потом улеглись. Оба бездыханные.

Лопух убрал в карман пакет с долларами.

– Круто, – одобрил он поступок Говоноеда. – Дает же Господь людям талант.

– Дак сами виноваты, – оправдывался Мишаня. – Чего выдрючиваться? Мы же по-хорошему с ними.

– Полюбовно, – вспомнил Лопух.

Пошли искать Аню, забрав ключи у Янтаря. Камеры располагались в подвале – с десяток дверей. Когда позажигали свет, за некоторыми началось слабое шевеление.

Потыкались наугад, открыли первую попавшуюся. Обыкновенные нары, забитые то ли спящими, то ли уже отмучившимися постояльцами. Запах крови, кала и мочи, густой, как дымовая завеса. Из темного угла выглянула баба-цыганка, в монистах, закутанная в пеструю шаль.

Пришлая: ни Лопух, ни Говноед ее раньше в Федулинске не встречали. Леня догадался, кто такая.

– Привет, мальчики, – весело поздоровалась цыганка. – За Анютой пришли?

– Ага, – сказал Говноед.

– Пойдем покажу.

Следом за цыганкой, двигающейся легко, упруго, поднялись на второй этаж, шли впотьмах: не хотели лишним светом привлекать внимание. Цыганка, похоже, видела в ночи, как под солнцем: гуляла, как по собственному дому.

Привела в комнату с незапертой дверью, щелкнула выключателем – зажегся торшер на полу. Девушка лежала на узкой железной кровати, на матрасе, голая и безмятежная.

Говноед сразу оценил ее внешность. Почмокал губами.

– Я бы тоже не отказался, а, Ленчик?

Цыганка сняла с себя шаль, накинула на девушку.

Лопух нагнулся, потрогал у нее пульс на шее.

– Живая.

Завернули бедняжку в шаль и в теплую, на цигейке, куртку Лопуха.

– Дотащишь? – спросил он у Говноеда. Тот молча вскинул невесомый груз на плечо.

Из приказа вышли благополучно – и на улице пусто.

Положили девушку на заднее сиденье "жигуленка". За все время Аня не шевельнулась и ни звука не издала. Но живая. Лопух в таких вещах давно не ошибался.

Говноед уселся на переднее сиденье рядом с Лопухом, цыганка юркнула к Ане, потеснила ее.

– Ты разве с нами? – без удивления спросил Лопух.

– Дорогу покажу. Чтобы вам не плутать.

– А ты кто? – проявил недоверие Говноед. – Не из подставных?

– Не нервничай, мальчик, прыщи заведутся.

В центре Федулинска улицы прямые, как в Нью-Йорке, но на окраине черт ногу сломит. Опять же – все фонари перебиты еще при мэре Масюте. Местные власти год за годом обещали прибавить электричества в городе, но ни Масюта, ни тем более Монастырский слова не сдержали.

На сегодняшний день этот вопрос и вовсе потерял актуальность: людишки, добивающие век на окраине, предпочитали околевать в темноте: даже днем редко выползали из нор, разве что на обязательную прививку.

Один раз все же нарвались на патруль. Пришлось Мишане козырнуть гвардейской ксивой. Вдобавок кто-то из патруля узнал и его и Лопуха в лицо. Радостно заржал:

– Бабье в расход везете, пацаны?

– Не твое дело, – буркнул Говноед. Он, конечно, злился: окончательно засветились. А ночью из города не уйдешь. Братва на внешних постах бьет по незарегистрированной на выезд машине без предупреждения из чего попало вплоть до противотанковых орудий. От скуки рады любой мишени.

Подъехали к заброшенному общественному туалету.

Мышкин пропустил всех внутрь, одного за другим. Про этого человека Егор, когда инструктировал Лопуха, сказал лишь одно: подчиняйся ему беспрекословно. Едва взглянув на бельмастого, приземистого, пожилого крепыша, Лопух определил: из старорежимных, но сучок крепкий. Такого с земли сковырнуть – нелегкая задача.

Говноед дичился, не понимал, куда попал. Положил Аню на кровать (Мышкин распорядился), отошел к стене, сел на стул. Никого не спрашивая, сунул в пасть сигарету. Он слегка притомился и ждал, когда Ленчик отдаст ему башли.

Мышкин приоткрыл Ане веки, зачем-то подул в нос.

Потом достал с полки одноразовый шприц (давно их в Федулинске никто не видел), наполнил доверху голубой жидкостью из хрустального пузырька без всякой этикетки и уколол девушку в вену, быстро и точно. "Может, врач?" – подумал Лопух.

Не прошло минуты, как Аня открыла глаза. Ландышевым светом заполыхал в них ужас. Над ней склонилась цыганка.

– Не бойся, – улыбнулась девушке. – Все плохое позади. Ты теперь у друзей.

– Хочу умереть, – пролепетала Аня. – Зачем вы меня мучаете? Убейте меня.

– Не надо умирать, – сказал Мышкин. – Тебя Егорка ждет.

Анечка его не услышала, опять мгновенно отключилась.

– Что с ней? – спросил Мышкин у Розы Васильевны.

– Наркотическая кома. Ничего, оклемается. Над ней хорошо потрудились, но девка молодая, справится. Она внутри чистая…

Мышкин внезапно резко обернулся к Лопуху:

– Этого зачем привел? Куда его теперь?

– Не волнуйся, хозяин. Мишаня не продаст. У него с ними свои счеты. Они его Говноедом прозвали.

– А он не Говноед?

– Я сейчас встану, – подал голос Мишаня, – и так тебе врежу, дед, из ушей повытекает. Тогда поймешь, кто есть кто.

– Грозный, – Мышкин подмигнул Лопуху. – Ладно, перекантуемся до утра, там все равно уходить. Тебя вроде Леонидом кличут?

– А то вы не знаете? – ответил Лопух.