Текст книги "АнтиДиверсант"

Глава 13

В семейном гнезде царило ожидание чего-то столь страшного, что лучше о нем не знать и заниматься привычным делом. Дочь носилась по лужайке, нелепо помахивая сачком и громко ругая бабочек, младший сын до гимназии еще не дорос, старшему уже четырнадцать, управляющий им не нахвалится, Вальтер учится у него хозяйствованию, что в другие времена было бы полезно: Гитлер оказался не таким дураком, чтоб отменить Веймарскую конституцию и права наследования старшими сыновьями имений отцов. Но если война затянется, солдатский ранец Вальтеру обеспечен, тотальная мобилизация выгребет юнцов из всех сусеков. Мать хворает. Но в ясном уме, и еще более ясно мыслит жена. Тесть подъехал, ужинали в семейном кругу, даже мать в коляске подвезли к столу. Втроем – он, тесть и жена – уединились в бильярдной, новости из Берлина были хуже некуда. МИД получил данные о позиции союзников, еще ничего у них не решено, намечается встреча Большой тройки, однако мнение главного большевика пока такое: Германия должна быть сохранена (еще бы – вечный противовес Англии и Франции!), но ослаблена на двадцать миллионов человек, и под ослаблением следует понимать территориальные ущемления. Тесть разработал план эвакуации отсюда – под предлогом болезни матери, нуждавшейся в баварском климате. К русским попадать ни семье, ни ему тем более никак нельзя. Чекисты начнут с самого начала: сын расстрелянного заложника, по-ихнему – член семьи контрреволюционера, а потом вменят пятнадцатилетнему мальчику Вите Скаруте нелегальный переход границы. Ни срока давности у большевиков, ни каких-либо общепринятых норм права, придут сюда чекисты – и вся семья окажется в Сибири, если не будет расстреляна тут же. Потому и надо уезжать, потому все готово к отъезду. Но в любом случае войну надо кончать! И чем скорее, тем лучше, – и снова русский вопрос что делать, как покончить с этой войной.

Ответ нашел у Толстого.

Когда-то мать, учившаяся в киевской гимназии, заставила его дважды прочитать «Войну и мир», но только здесь, в имении, стал Скаруте понятен Кутузов, якобы уклонявшийся от сражения и только под Бородином схватившийся с Наполеоном. Умудренный кампаниями и походами, старый фельдмаршал учуял момент, когда надо кончать войну, дождался, когда две армии займут одинаково невыгодные позиции и будто бы бестолково начнут уменьшаться в количестве людей и лошадей, достигнут того предела, при котором станут возможны только мелкие кавалерийские укусы. И под Бородином вел себя соответственно: адъютанты докладывали о страшных потерях, а он благодушествовал. Русские отступили, сдали свои позиции французам, ибо – победили, чего не мог не понимать Наполеон, до конца жизни не желавший признавать поражения. У того же Толстого где-то обронена мысль: все честные люди должны объединиться, чтоб прекратить войну, как это сделали люди порочные, мерзавцы, ту же войну развязавшие. Сейчас, ровно через 131 год после Бородина, 7 сентября 1943 года, мерзавцы как раз те, кто печется о людских жизнях. Народ – это не Федор, не Иван, не Кузьма, не Фридрих, не Гейнц и не Курт, помноженные на десятки миллионов, а нечто, даже не из людей составленное и определению не поддающееся, и для сохранения народа надо не оттаскивать его от огня, а наоборот – пинками загонять в пламя войны. Иного не дано. Лопата истории швыряет людей в гудящую топку, давая тепло и энергию будущим поколениям и кое-что оставляя для века текущего. Взаимное истребление должно приблизиться к некоторой критической черте. Все хотят конца войны, первейший и самый надежный путь к этому – доведение численности противника до некоторой величины, при которой дальнейшая бойня бессмысленна, ибо ведет к такому падению рождаемости, при которой воспроизводство людей уже невозможно. Вся история войн – свидетельство сему. Столетняя война завершилась потому, что появление младенцев становилось проблематичным. Природа сама накладывает запрет на дальнейшее самоистребление, природа сама заклинивает затворы винтовок и пушек, разрывает гусеницы танков, гонит людей сдаваться в плен, чтоб было кому осеменять женщин. Природа выше всех наивных устремлений двуногих, умнее, дальновиднее, она и толкает Вислени на инспекцию тыловых гарнизонов, на эффектные речи. Он будет убит, сколько бы стараний ни прикладывали власти города, куда он прибудет вечером 13 сентября. Гибель его – на людях – потребна всем, нужна и немцам, и русским, последним потому, что вслед за убийством последуют массовые расстрелы, колеблющиеся побегут в леса, пополняя поредевшие партизанские отряды, то есть увеличится количество людей, стремящихся убить других людей. Немцам же убийство Вислени полезно тем, что – Германия гибнет, сколько ни кричи устами Геббельса о «концентрации немецкого духа». Гиммлер назначен министром внутренних дел, а это значит, что духа как раз-то и нет. Сегодня русские взяли Конотоп и Краматорск, а завтра, видимо, отобьют Сталино, Донбасс, считай, уже не немецкий. Не все, однако, потеряно, и не так уж страшен черт, как его малюют. Да, брожение в генеральских верхах. Да, тыл разваливается. Армия терпит поражение за поражением. Но, как это ни странно звучит, немецкая армия только сейчас обучается войне, только сейчас в ожесточении боев рождается истинная немецкая армия, потому что до сих пор она побеждала не напрягаясь, преувеличенно веря в изначальную слабость русских. Не было у немцев равного им противника. А сейчас он появился – русские, причем сражающиеся в одинаковых с ними погодных условиях, не просто русские, а иная, но тоже арийская раса, – и расы эти когда-нибудь станут владыками мира. Ни дезертирства, ни массовой сдачи немцев в плен не замечается (Сталинград не в счет, там своеволие Паулюса), и, хотя линия фронта неумолимо отодвигается на запад, сопротивление крепнет.

Как ни грустны эти тихие беседы в бильярдной, в них надежда, что верно продуманный план спасения будет удачным. С сыном, которого могут забрить, не пришлось поговорить по-мужски, юноша, к счастью или несчастью, на четверть русский, и в душе его – что?

И ради сына, красивого русско-немецкого мальчика, и решено было: убийство Вислени выгодно ему, майору немецкой военной разведки Виктору Скаруте! Вислени должен быть умерщвлен!

К чему, наверное, давно склонились русские, партизаны получили еще месяц назад приказ: убить! Визит Вислени заставляет городскую госбезопасность общаться со Скарутой, его оповестили уже об отказе всех трех партизанских отрядов готовить покушение на Вислени, отказ, направленный Москве и перехваченный, мотивировался сложностью акции и теми последствиями, которые крайне невыгодны отрядам. Но вряд ли Москва вняла доводам слабо контролируемых ею партизан, засечена работа рации из города, чего, по донесениям внедренной в отряды агентуры, быть не должно. В город, следовательно, прибыл специально нацеленный на Вислени человек. Рация, кстати, больше в эфир не выходила, специалисты говорят о неисправности ее, батареи ли подсырели, поломка ли, но предполагаемый убийца Вислени лишен сейчас связи с Москвой. Партизаны держать рацию в городе не станут, но и агенту нет нужды впутывать их в свои дела…

Ранним утром 7 сентября Скаруту разбудил телефон, и вечером того же дня он был в Фурчанах.

Глава 14

«Дорогой мой мальчик! – читал Скарута. – Уже десятый год я лью слезы по тебе и десятый год, как границы разделяют нас, те самые линии, которые должны мирить людей, а на деле заставляют их враждовать. Добрые люди сказали мне, где ты сейчас находишься, и я в большом волнении: что потянуло тебя туда, откуда всегда шла беда? Но, помнится, ты не мог еще маленьким усидеть дома и бегал на Аллеи за синяками и шишками на непутевую голову. Мы все сделали, чтоб вырастить из тебя магистра философии, но ты весь в деда, который мыкался между Парижем и Иркутском, и его-то ты, кажется, уже превзошел в глупостях. Дались тебе эти республиканцы за Пиренейскими горами, неужто весь мир сошел с ума? Прости, я брюзжу по привычке, да мне только это и осталось. Я давно бы умерла, если б не вера, что ты объявишься и повидаешься со мною до того, как пишущая эти строчки племянница твоя Агнеша приведет ко мне ксендза. Ослабли не только глаза мои и руки, но и ноги, я давно уже в доме, где ты был однажды и где ты, непоседа, разбил фарфоровую чашку Эльжбеты. Тот, старый дом в Варшаве покинут, душа не выдержала, я ведь, помнишь, работала в Народовой библиотеке, которой стали возвращать украденные злодеем Суворовым богатства Залусского, бесценные книги, рукописи и гравюры, но, без сомнения, лучшая часть осталась там, в России, и я боюсь, что библиотека разделила судьбу тысяч поляков, чьи кости гниют в Сибири. Я вот о чем подумала тогда: каждый поляк – это говорящая рукопись, внезапно ожившая гравюра, и все поляки, рассеянные по злому белому свету, несут в себе тысячи библиотек, и ты, мой мальчик, вся Польша, которая да не сгинет, и поэтому выживи, умоляю тебя, с помощью Всевышнего, а еще лучше – вспомни, что я жду тебя и ты должен еще хоть раз увидеть меня. Твоя забытая тобою сестра, которая ждет весточки от тебя, и не только я. Ждут ее и те, с которыми ты покинул Польшу ради счастья других людей: и Янек, и Сигизмунд, и даже эта всегда с глупым обожанием смотревшая на тебя Зося. Не знаю, зачем ты им понадобился, но чует мое сердце – не к добру они тебя зовут, а к тому, что было с тобой в далеких краях. Твоя Барбара».

Разбросанный, с корявинкой почерк женщины не старше тридцати, бумага плотная; старуха, уходя из Народовой библиотеки, взяла на память стопку ее, на такой бумаге в бывшей Речи Посполитой писали всемилостивейшие прошения. Нешифрованное письмо. Предназначено оно, конечно, «дорогому мальчику», но смысл имеет двоякий или даже троякий. Бывшую архивистку мало кто поймет, ибо только немногие знают о судьбе библиотеки Залусских, сваленной (240 тысяч томов!) на возы генералиссимусом графом Рымникским Александром Васильевичем Суворовым (портрет его, кисти Шамиссо, висел в усадьбе Ивана Петровича Скаруты) и отправленной в Ригу. Само письмо носит контрольно-проверочный характер, указанные в нем имена – подлинные, с равной вероятностью можно предположить, что написано оно либо русскими, либо варшавской полицией, но кому адресовано – загадка. Откуда здесь поляк? В этом городе? Перед самой войной из приграничных областей большевики выслали евреев, схватили и прочие подозрительные элементы, поляков-то как раз к ним не отнесешь, после очередного – и, надо думать, не последнего – раздела Польши у многих поляков душа повернулась к москалям, и то, что все-таки их погнали в Сибирь, – знак добрый, в русский характер после бесчинства ляхов при Гришке Отрепьеве вошла растянутая на долгие века ненависть к ним.

С изнаночкой письмо, неспроста по-польски написанное, с хорошо выверенным текстом. Попадет в руки госбезопасности – и Варшаве предстоит возня с этими янеками и зосями, барбарами и эльжбетами, на что и рассчитывают те, кто письмо надиктовал, а в нем, как в большевистском чемодане с «Искрою», еще одно дно, если не два.

Близился рассвет, надо покидать деревню, а Скарута в избе старосты все сидел и все вчитывался в слезные мольбы архивистки. На столе – керосиновая лампа. Как майор ни вглядывался в текст – изъяна не находил, письмо, без сомнения, подлинное. Но если текст не зашифрован, то тайнопись возможна, причем самыми примитивными средствами, агенту наплевать на архивистку, он, это более чем вероятно, ищет связи с партизанами, а там в лесу – не химическая лаборатория. Тайнопись – то есть марганцовка, молоко, таблетка аспирина в стакане воды, лимонный сок, слюна, еще нечто подобное. Агент мог в абсолютно реальный текст втиснуть шифровку – подбросить, как кукушка, свое яйцо в чужое гнездо.

Скарута поднес письмо к лампе – и четкие русские слова стали постепенно проступать между польскими строчками.

Он прочитал и запомнил. Не было ни времени, ни возможности записать незашифрованный текст – стекло лампы источало такое тепло, что оно могло ожелтить бумагу. Да и нужда-то невеликая, не предъявлять же госбезопасности донесение советского агента, который вдруг засомневался в нужности убийства Вислени; агент стращал Москву: страшные кары обрушатся на город, как только приказ будет выполнен, немцы расправятся с мирным населением, погибнут сотни людей, да и вероятность убийства Вислени – крохотная; охрана, судя по Риге и Минску, плотная, приблизиться к Вислени не даст никому; обнаружилось к тому же – нагнетал страхи большевистский шпион – одно тревожное обстоятельство, в связи с чем надо срочно сообщить ему установочные данные на человека, который до войны работал в берлинском торговом представительстве, находился под следствием, в августе 1939 года был шофером автоколонны № 5 Метростроя и сбежал из Москвы, несмотря на подписку о невыезде. Агент напоминал о том, что его ждут очень важные дела в Германии и неразумно поэтому отвлекать его от них, но – по тону послания – было ясно, что в здравомыслие Москвы агент не очень-то верил, совсем не верил, если уж быть точным, потому и просил он партизан о сущем пустяке – устроить небольшой пожарчик в городе, совершить какую-нибудь громкую акцию. И еще одну просьбу изложил агент – просил партизан оказать ему лично маленькую услугу. А именно: обеспечить сохранность товарного поезда, который завтра покинет Минск и через Брест направится в Варшаву.

Разъяренный Скарута стремительно встал, едва не опрокинув лампу. Никакого небольшого пожарчика в городе! Никакой громкой акции! Вислени должен быть убит! А смысл пожарчика такой: показать охране Вислени, что в городе неспокойно, что покушение возможно, – и пусть Вислени не рвется сюда, если ему дорога жизнь.

Пометавшись по избе, Скарута сел, еще раз продумал русский текст. Немного успокоился. Напрасно взывает к благоразумию агент, партизаны не осмелятся поправлять Москву, а если отряд и поддержит агента, то возымеет это обратное действие. Неужто агент забыл о долге коммуниста? ВКП(б) по жестокости ничуть не уступает НСДАП, если не превосходит. Как миленький шлепнет упирающийся славянин Фридриха Вислени, а не удастся – так дело докончит правоверный немец из НСДАП, и кто славянин – известно: Клемм! Только он мог быть в Риге и в Минске, только он занят торговыми и транспортными делишками с жуликом Бахольцем. Трус, мерзавец, подлец! Настоящий агент плюет на последствия совершаемого им. Выполнение приказа – обязательно, и никакие отговорки не помогут, не убьешь ты – укокошат тебя, свои же. Придется тебе, товарищ Клемм, выполнить задание партии и правительства!

Была мысль: письмо – уничтожить! Но нельзя обрывать канал контролируемой связи, нельзя и трогать девицу, что приходила к старосте. И, самое главное, ответное послание из леса более чем необходимо. Агент встретил в городе то ли предполагаемого сообщника, то ли человека, способного разоблачить его. Что, кстати, это такое: автоколонна? Гараж? Автобаза? Как ни вчитывайся в московские газеты, совдеповские термины поражают бессмыслицей. У кого узнать? У этого вытащенного из лагеря придурка Пошибайло? Портной он очень хороший, а это значит, что клиентура его не ограничивалась деревней Базино Бутурлиновского района, в каком-нибудь промышленном городе да проживала эта русская свинья!

Разбуженный портной сонно щурился на ярко горевшую лампу. Услужливо поклонился Скаруте. Об автоколонне выразился так: это и гараж и автомашины в нем, принадлежащие какому-либо предприятию, автомашины, однако же, могут на время отдаваться по разнарядке на стройку.

– Пошибайло, ты попал в нехорошую историю. Очень нехорошую. На твоем месте я бы попросился обратно в лагерь. Ты хочешь в лагерь? Письмо положи сам знаешь куда. Кто возьмет его – меня не интересует. И не пытайся сам что-либо узнать. Тебя принимают за сообщника партизан, и спасти тебя может только выполнение моих приказов. Ступай.

Глава 15

Капитан Рудольф Рикке обнял мать, сходил с ней на могилу отца, постоял у ратуши, где 23 года назад родители записали его появление на этот свет, представился коменданту города, который отправил его в окружной лазарет. Там, в Бад-Тельце, Рудольф с одного взгляда определил тех, кто прикидывался больным или недолеченным, потребовал срочного медицинского обследования, переливания крови, и трое суток спустя врачи, признав его годным к фронту, дали направление в запасной полк, где капитан Рикке мог передать новобранцам и резервистам кое-что из своего богатого боевого опыта.

Овеянный славой 712-й полк возрождался здесь, в казармах, знамя его не покидало штаба. Портрет самого Рикке висел там же, адъютант командира корпуса сказал Рудольфу, что из выпуска мюнхенского пехотного училища он единственный, за год ставший капитаном. Остальные либо старшие лейтенанты, либо…

Портретом своим Рикке полюбовался, отметил отсутствие двух медалей, хотел было возмутиться, но взгляд его упал на еще одного героя-баварца, и он не мог не расхохотаться. Карл-Якоб Копецки, фельдфебель, схваченный русскими, подвергнутый пыткам на костре, но так и не выдавший расположение огневых точек батальона. Уж Рикке-то знал, от каких пыток скончался Копецки. Солдаты, отведенные в тыл, отоспались в деревне и с великой скуки начали соревноваться, а видом спорта было избрано нечто, чего ни в одном справочнике не найдешь. Сероводород, выделяемый человеком вместе с кишечными газами, легко воспламеним, и если в момент выхода газов поднести к анусу горящую спичку, то наружу как бы вырвется хвост пламени. Вот солдаты и спорили, у кого этот хвост длиннее, и то ли Копецки оброс мягкой шерстью от бедер до шеи, то ли по какой иной причине, но от поднесенной к заднице спички – вспыхнул и скончался в муках. Когда командир батальона узнал, чем забавлялась рота, он всю ее бросил под пулеметный огонь русских, а Копецки пришлось записывать в герои.

На другие сутки Рудольфа вызвал начальник штаба корпуса и заорал:

– Капитан Рикке! Я советую вам прикусить язык и не заниматься пораженческими разговорами!

Рикке отчетливо разъяснил, что его пораженческие разговоры – всего-навсего громкое возмущение царящими в резервном полку порядками, ведь тыл обязан учитывать опыт кровопролитных сражений с большевиками. Новобранцы почему-то живут в хорошо оборудованных палатках, будто так оно и будет на фронте. Ранцы старого образца, сапоги неизвестного происхождения, за раструбы их не сунешь гранату, нового порошка от вшей нет, строевые песни почему-то заунывные, и когда была сделана попытка научить молодых солдат «Держитесь крепче в гуще боя», то никто слов не знал. Еще возмутительнее то, что молодым солдатам внушается: вот-вот русские побегут. В 1940 году поступал он в училище, с них шкуру за шкурой спускали, у них сил не было, добравшись до казармы, раздеться, а здесь…

Полковник сник, сел и указал капитану Рикке на кресло.

– Вы правы, – согласился он. – Но если мы представим им реальную картину того, что происходит на переднем крае, то песен вообще не услышим. Попадут на фронт – образумятся… Вот что, Рикке, у вас ведь отпуск не кончился? Так послужите еще два дня и отдыхайте до, – полковник глянул в папку, – до двадцать первого сентября. Вы наша гордость, надеюсь встретить майора Рикке через год.

В спальном вагоне Рудольф добрался до Берлина и поспешил на варшавский поезд. В его чемодане лежали, завернутые в кальсоны, две толовые шашки и пенал с детонаторами. Попали эти взрывчатые вещества в руки Рудольфа по странному стечению обстоятельств. В штабе корпуса ему отвели комнатку, ключ от нее выдавался дежурным офицером по штабу каждое утро, но поскольку все в штабе знакомы, то ключ брали сами, снимая его с доски, иногда расписываясь в журнале, иногда оставляя эту процедуру на вечер. Начальник же склада боепитания, майор из тех, кого фронтовики величали тыловым жеребцом, настолько опротивел Рикке, что он решил примерно наказать его: снял утром и свой ключ, и ключ от склада. Думал, что часа через полтора всегда ездивший в город по каким-то делам майор вернется, спохватится – и тогда капитан Рудольф Рикке, заслуженный фронтовик, пропахший дымом сражений, всем продемонстрирует и ключ, и абсолютный развал дисциплины. Но майор куда-то запропастился. Тогда, решив его наказать основательнее, Рикке просто открыл неопечатанный склад и сунул себе в портфель шашки и детонаторы. Наступил, однако, вечер, портфель продолжал лежать на столе Рудольфа, которому уже запретили развращать солдат фронтовыми историями, и портфель следовало показать начальнику штаба, чтобы тот принял немедленные меры, а не учить солдат пяти шагам марша при виде офицера и трем после. Того, однако, на месте не оказалось, пришлось унести взрывчатку домой. Назавтра же майор, на складе побывав, никакого удивления или возмущения не выказал, рапорт не написал и вообще то ли делал вид, что ничего не пропало, то ли так запустил отчетность, что сам уже не знал, что у него есть, а чего нет. А день был последним, Рудольф, не прощаясь, покинул штаб, обнял мать и поехал на восток. Сутки оставались до штаба корпуса, когда Рикке сдернул чемодан с верхней полки и сошел с поезда – в надежде встретить того капитана, который угадал его судьбу. Не может того быть, чтобы Клемм и сейчас не дал верного совета! В ушах Рикке еще звучала угроза адвоката – да, да, обожравшийся юрист намекал что-то о Витцлебене, и отвратить беду может только капитан Юрген Клемм, у которого обширные связи в генералитете.

Обойдя все гостиницы и ни в одной из них не найдя Клемма, Рикке решил на извозчике объехать город. Ему повезло: у самой городской управы он увидел верного друга и советчика. Клемм обрадовался не менее его. Рикке шепнул: «Мне надо кое-что важное сказать тебе…» Мгновенно посерьезнев, Клемм приложил палец к губам и повел Рудольфа куда-то за угол. Свернули в переулок, вошли во двор, от толчка ногой открылась дверь, они оказались в скупо освещенном и очень уютном кафе. Таинственное молчание Рикке так подействовало на Клемма, что он спросил полушепотом, что будет Рудольф пить. Таким же полушепотом тот ответил: водка, только водка, от вина ко сну клонит. В кафе – никого, официантка подала заказанное и скрылась. Тем не менее они продолжали говорить еле слышно, хотя изредка Рикке срывался, и тогда Клемм накладывал руку на его погон…

Капитан Юрген Клемм узнал о Гамбурге и семейном адвокате, о Трудель Брокдорф, так и не ставшей госпожой Рикке, о Марте, этой паскуде, подменившей собою ту, об обладании которой так мечталось; с горечью рассказал Рудольф о порядках в VII военном округе, о том, как им украдено воинское имущество, то есть походный офицерский чемодан, за который он так и не расписался, потому что в штабе никого никогда на месте не застанешь…

Тут Рикке сделал передышку, выпил и скорбно сообщил, что уволок из склада боепитания две толовые шашки с пеналом детонаторов, которые так и лежат вместе с чемоданом в камере хранения. Видимо, украл он взрывчатые вещества осознанно, его, конечно, напугал адвокат, пригрозивший генерал-фельдмаршалом Витцлебеном, и он, Рикке, скорее себя взорвет, чем позволит кому-либо отрешить его от командования родными ему солдатами в 712-м полку.

– Чепуха, – уверенно сказал Клемм, рассматривая фотографию Трудель Брокдорф и сочувственно вздыхая. – Никто тебя не отстранит от командования батальоном. Генерал-фельдмаршал Эрвин фон Витцлебен – не в строю, он в резерве, у него кишечное кровоизлияние, постоянное местожительство – Берлин-Грюневальд, Дельбрюкштрассе, 19, месяц назад выписан из Елизаветинской больницы, сейчас живет в Зеезене у своего адъютанта. Двое детей, сын и дочь. Не верь адвокату. У старика, правда, обширные связи, но… Но тебя, я чувствую, еще что-то тревожит?

По дороге сюда Рикке расспрашивал попутчиков разного ранга о генерал-фельдмаршале Витцлебене и, выслушав друга Клемма, поразился его осведомленности. Этому человеку можно довериться!

Еще ближе сев к нему, капитан Рудольф Рикке сознался: он поражен смертельным ядом, его укусила вошь, ранее питавшаяся русской кровью..

– Так, так… Это очень интересно… – подтолкнул его к еще большей откровенности заинтригованный друг и бывалый воин…

Капитан Клемм был посвящен в тайну болотного сидения, ему рассказали о пережитом ужасе, когда укушенный вошью по имени Гриша офицер германских вооруженных сил почувствовал себя русским. Дважды переливали ему кровь – никакого эффекта. Что делать, дорогой Юрген?

Тот – размышлял. Долго думал. И авторитетно сказал, что нет, навредить Рикке генерал-фельдмаршал Витцлебен не сможет, даже если бы и попытался: у него, Клемма, хорошие отношения с его адъютантом цу-Линаром, а через того проходит вся корреспонденция резервного военачальника. Нет, нет, о Витцлебене надо забыть. Беда в другом, страшная беда. (Округлившиеся глаза Клемма вселяли страх, а речи звучали приговором.) Сама судьба привела Рудольфа Рикке в этот город, куда завтра прибывает главный рассадник всех русских вшей по имени Гриша. Неужели он, Рикке, прогуливаясь по улицам, не обратил внимания на афишу о скором представлении оперетты Штрауса «Летучая мышь»?

Действительно, такие афиши Рудольф видел. Чтоб у него никаких сомнений не оставалось, Клемм подвел Рикке к окну, отдернул штору. И тот увидел афишу на тумбе: лейпцигская труппа дает вечером 13 сентября гала-концерт, в программе – «Летучая мышь».

– Это провокация, – услышал Рикке голос не то Клемма, не то кого-то свыше, а может быть – и собственный. – Это русские шпионы привезли летучих вшей. С ними надо расправиться, взорвать их реквизит, он уже доставлен в театр. Где чемодан?

– На вокзале, – сказал Рудольф то ли самому себе, то ли капитану Клемму, и плечи его расправились: освобождение было близко. Он стремительно поднялся. Протянул руку: – До встречи!

– Да благословит тебя Бог!