Текст книги "История с Живаго. Лара для господина Пастернака"

Через несколько дней мы отправились в Сент-Женевьев-де-Буа. Я думал и хотел устроить ей экскурсию, показать могилы великих писателей-эмигрантов: И. Бунина, Б. Зайцева, А. Ремизова, И. Шмелева, Г. Иванова. Но к моему великому удивлению, приехав туда, она сразу же попросила меня показать могилу Александра Галича… Забыл сказать, что всю дорогу до кладбища мы ехали молча. Хорошо, что я знал, где находится могила Галича. Это довольно далеко от православного храма и самого главного входа.

Помню, в тот день, как знак судьбы, была грустная, дождливая погода, лужи, слякоть, грязь – и нам пришлось топать на другой конец кладбища, не обращая внимания на кресты, имена и таблички…

Когда мы почти подошли к могиле, она попросила меня подождать ее в стороне. Я понял – она хочет поклониться праху ушедшего поэта-эмигранта третьей волны в одиночестве. Довольно скоро, по ее просьбе, не посетив другие могилы, мы молча покинули кладбище и отправились в Париж. Меня все это поразило, ведь там лежит столько русских…

Но я кое о чем догадался, и естественно, уже не стал задавать вопросы».

Позднее догадка Гера подтвердилась. Александр Аркадьевич был для Ольги Ивинской не просто поэт, драматург, бунтарь.

После смерти Бориса Пастернака Ольга Всеволодовна прожила еще 35 лет.

За это время появлялось немало желающих поведать миру историю ее отношений с поэтом и лауреатом Нобелевской премии. Многое она рассказала сама в своей книге «В плену времени. Годы с Борисом Пастернаком», изданной в то время во Франции. А многое так и осталось загадкой. Почему Пастернак не ушел из семьи, что его сдерживало? Как на самом деле переживала это Ольга?

Здесь я хотел бы привести кое-что воспоминаний одной уникальной женщины, женщины-легенды, друга Бориса Пастернака – Ольги Ильиничны Поповой… Правда, друзья и близкие всю жизнь называли ее просто Люсей (от производного Олюся). Если мы вспомним таких великих людей, как Корней Чуковский, Алексей Крученых, поэт и друг Маяковского, знаменитый и загадочный Вольф Мессинг, Александр Вертинский, Клавдия Шульженко, Евгений Евтушенко, который был ее учеником стихосложения и считает ее своей первой, а может быть, и единственной наставницей, вспомним и других, кого я не перечислил, то мы сможем написать целый роман о ней и ее общении с этими выдающимися людьми ХХ века. Общении, которым она никогда не кичилась.

Встреча и последующая многолетняя дружба с Борисом Пастернаком – это особые страницы, огромная часть ее жизни. Через него она познакомилась и с Ольгой Ивинской, с которой потом дружила почти 50 лет, до самой смерти Ольги.

«Что я могу вспомнить о Борисе Леонидовиче и Ольге… Встречи с Пастернаком – это была радость, удовольствие, огромное удовольствие. Были и опасения, переживания за него. Время-то шло страшное, аресты людей, это касалось всех. В частности, коснулось Ольги. А в моей жизни вообще как-то так вышло, что колючая проволока всегда была поблизости, прямо около меня, буквально с самого раннего детства.

А Пастернака я любила с детства, читала его стихи, я вообще читала все, что у нас было дома в книжном шкафу. Мы много ездили и всегда возили с собой библиотеку, и мне дома никогда не говорили: тебе это рано, не читай, я читала все, и никто мне не запрещал. Я любила Пушкина, Лермонтова, Маршака, да много кого и, как я теперь понимаю, любила хорошие стихи. Вот и Пастернак мне очень нравился.

С семи лет я с мамой и дедушкой жила в Медвежьей Горе, а до этого – в Ленинграде. Дедушку направили в Медвежью Гору по службе – переносить кусок железной дороги, который мешал Беломорканалу. Он был главным инженером по переносу трассы. Мы с мамой поехали вместе с ним. И это, я считаю, мое везение. Красивейшее место, но главное, там были очень интересные люди. Ведь это лагеря. В них сидели самые разные, в основном интеллигентные люди, и я была знакома со многими заключенными.

Это был лагерь, как лагерь – бараки, проволока, все как положено. Но работали многие вместе с вольнонаемными. Утром их выводили, строили в колонны, они шли с конвоем. По дороге их разводили кого куда: врачей – в поликлинику, инженеров – в КБ, артистов – в театр. Вечером – обратно в зону.

Считалось, что вольнонаемные и родственники, если у кого есть, с заключенными как будто не общаются. Но на деле, в рабочее время их уже никто не караулил, многие выходили на крыльцо, и иногда им удавалось повидаться с родными. Я туда ходила, так как у моей мамы была четкая установка – людям, нуждающимся в помощи, надо помогать. И я это усвоила с раннего детства. Как помогала я? Заключенные давали мне какие-то деньги, я бежала в ларек для вольных и покупала: кому – сигареты, кому – сахар, карточек тогда еще не было. Или кто-то давал мне письмо, и я бросала его в почтовый вагон проходящего поезда. Таким образом, письма шли без цензуры. К нам домой приходили посылки от их родных. И родственники их приезжали к нам, останавливались у нас. Мама работала чертежником в конструкторском бюро. Так и жили.

Я общалась с заключенными. Я как-то очень просто знакомилась с людьми взрослыми и даже немолодыми, и все они ко мне относились совершенно как к равному и взрослому человеку. Они говорили со мной о таких вещах, о которых с детьми не говорят. Я считаю, мне очень повезло, что я провела там детство и юность, потому что я получила, общаясь, такое воспитание и образование, какое никогда нигде не получила бы.

В Медвежке был потрясающий театр. Артисты, музыканты из лучших театров Москвы, Ленинграда, арестованные и заключенные, играли в лагерных театрах. Подбиралась великолепная труппа. Так и в Медвежке, прекрасные были музыканты, очень сильные, и певцы, не было только балета. Балет трудно держать в лагере, посадить-то столько балетных можно, но вот тренировки постоянные организовать…

А были там опера, драма, оперетта. В драме шел классический репертуар, и Чехов, и Шекспир, в опере – «Онегин», «Пиковая дама», «Царская невеста», в оперетте – «Сильва» – все, как в любом театре в Москве. Вот в этот театр я ходила постоянно, и была там свой человек, свой ребенок, толклась у художников, у гримеров, с актерами разговаривала… И все ко мне очень хорошо относились, а я помогала чем могла.

Помню солиста Мариинского театра, помню скрипача, солиста Варшавской филармонии. Желяза Кароль Бертович его звали. Он был еврей, и когда мы Польшу разделили с Гитлером, он побоялся остаться на немецкой территории и перебрался к нам. Тут ему сразу дали пять лет и – в Медвежку. Он мне говорил: вот, посиди, послушай, это Паганини, а это – Шопен…

Еще я познакомилась с философом Александром Кон-стантиновичем Горским-Горностаевым, учеником Федорова, и он мне рассказывал об идеях Федорова, о Соловьеве, а мне было 9–10 лет. Наверное, подвигал его на разговор мой искренний интерес. И мне Горский-Горностаев советовал: вот, если такие и такие книжки увидишь – обязательно читай. В частности, Пастернака. Мне купили маленькую книжечку его стихов, однотомничек, я из рук его не выпускала, так он мне нравился, и потом везде с собой возила, и вот он у меня до сих пор стоит в шкафу. Там, в Медвежке, я познакомилась с людьми, которые знали – если не его самого, то о нем, и очень хорошо о Борисе Леонидовиче отзывались, и я думала: если смогу, когда-нибудь с ним познакомлюсь».

Так начиналась ее уникальная судьба. Ее сегодняшний возраст не заметен, это человек по духу молодой и тебе близкий. Веселость, жизнелюбие, юмор, безусловные доброжелательность и уважение к людям. Никакого ожесточения, сожаления, уныния, несмотря на жуткое положение и события вокруг такого хрупкого и такого юного тогда создания. Лагеря, война, бегство от немцев, госпиталя, голод, начинавшаяся цинга, – это юность, «календарь» которой она перебирает с легкой иронией и благодарностью.

Прямо перед началом войны медвежьегорский театр поехал на гастроли, и Люся отправилась с театром. На гастролях их застала война. Театр, уходя от немцев, перемещается в Вологду. Люся выходит замуж, работает и в театре, и в госпитале, и в концертном бюро.

В 1943–44 годах она приехала в Москву, поступать в театральное училище. Поступила, поучилась, но пришлось бросить институт – ее связки не выдерживали, она сипла ко второму акту. Стала работать в Гастрольбюро (ВГКО) по организации концертов и вечеров, и сама ходила на поэтические вечера.

В Москве она познакомилась с Борисом Пастернаком.

«Я тогда уже поступила в ГИТИС, Белокуров меня не взял, сказал, что он не может со мной работать, потому что у меня внешние данные травести, а темперамент для «Коварства и любви». А Тарханов взял, мне дали место в общежитии на Трифоновке. Но оказалось, что я не могу играть, ко 2-му акту голос садился. Мне стали помогать. Барсова, Пирогов, Хмелев, все меня к своим ларингологам, фониаторам отправляли. Врачи сказали, что это какое-то несмыкание, надо лечить, в общем, я ушла из ГИТИСа.

Я работала в ВГКО (Всесоюзное гастрольно-концертное объединение) по открытым концертам и имела доступ во все залы. Гинзбург Григорий Давыдович, заведующий сектором открытых концертов, говорил, что я ему очень подхожу, потому что я очень добросовестный работник и не фанатик – не ем снег из-под калош Козловского, а общаюсь с людьми наравне. Поэтому и сольные, и сборные концерты с солистами вела я. Следила, чтобы была в порядке сцена, гримерка для солиста, если он кому-то заказывал контрамарки, надо обеспечить эти места, машину на выступление и домой. Это входило в мои обязанности. Я знакомилась с артистом, все очень удивлялись, что ими занимается такая маленькая девочка, но многие меня уже знали или слышали обо мне, потому что я так работала и в Вологде. Я выглядела очень молодо, да и было мне в Вологде 18, а в Москве в 44-м – 20. Но даже когда было больше 20-ти, и мы с мужем пошли в кино на последний сеанс, билетер сказал: с детьми нельзя. Муж говорит: это моя жена. Она так удивилась: вы это серьезно? Он ответил: не знаю, насколько это серьезно, но это так. Это был мой второй муж.

Так вот эти концерты я вела и знала прекрасно все залы, их ходы и выходы, и в Политехнический ходила запросто, там тоже меня все знали. Поэтические вечера и концерты в Политехническом вел Павел Ильич Лавут, о котором Маяковский написал:

 
Мне
рассказывал
тихий еврей,
Павел Ильич Лавут:
«Только что
вышел я
из дверей,
вижу —
они плывут…»
 

У нас были хорошие отношения, и он мне всегда звонил и сообщал, если что-то интересное намечалось. Так было и в тот раз.

Был вечер Пастернака в Политехническом, и я пошла. Он мне понравился очень. В нем было обаяние. Что-то такое притягательное, это ведь таинственное дело – обаяние. Никто не знает, что это такое. В нем – было. Вот, например, уже потом – идем с ним по улице – все на него оборачиваются. Стандартно хорош собой он не был, но что-то в нем было такое необыкновенное манящее.

В Политехническом, после выступления, я подошла к Пастернаку и заговорила с ним. Сказала, что давно его люблю, что вот у меня его книжка, что очень хотела с ним познакомиться… но я волновалась, а с ним был Женя Пастернак, и так как я волновалась, Жена стал мне «помогать» высказаться, попытался объяснить Борису Леонидовичу, что я хочу сказать. И говорить стал совершенно не то, что надо. Борис Леонидович это прекрасно понял и говорит: «Женя, ты не о том, совсем не о том». А мне сказал: «Вы не волнуйтесь», спросил, как меня зовут, продиктовал свой номер телефона и сказал: «Вы мне позвоните, мы как-нибудь встретимся и поговорим». Ну, я ответила: «Конечно», но так и не позвонила.

Потом был следующий вечер Пастернака в Университете на Манежной площади, и мне снова позвонил Павел Ильич, и я снова пошла. Там было полно народу, битком, сидеть негде. Было забавно, он читал такое эротическое стихотворение:

 
Помешай мне, попробуй. Приди, покусись потушить
Этот приступ печали, гремящей сегодня, как ртуть,
в пустоте Торичелли.
 

А потом вдруг так остановился, схватился за голову:

– Боже мой, что я читаю, здесь же такая молодежь!..

Раздался хохот, конечно.

Массу записок ему передавали. Что-то он читал, что просили, и около него стояла такая черная дерматиновая сумка, и так как записок было огромное количество, то их все, когда кончился вечер, посовали в эту сумку. Он сказал: я их потом прочту. И я написала две записки. Одна была приблизительно такая: как вы относитесь к творчеству Достоевского и Толстого? Вторая: что вы можете сказать о философских идеях Федорова и Соловьева?

А следующий вечер был в Доме ученых. Я тоже туда пошла, я и там всех и все знала: концерты, которые я курировала, там бывали. И вот, когда кончилось первое отделение, закрылся занавес, из-за него вышел Борис Леонидович и сказал буквально следующее: «На прошлом вечере мне подали очень много записок. В основном там были просьбы прочесть то или другое стихотворение. Я постарался в сегодняшнем вечере это учесть. Но были две записки, написанные одним почерком, там было…» И он наизусть, прочитал обе мои записки. И сказал: «Я считаю, что люди, которых интересуют такие вещи, должны быть знакомы между собой. Если сегодня здесь находится автор этих записок, я прошу его подойти ко мне после концерта».

Я очень обрадовалась, я такого никак не ожидала и после концерта отправилась за кулисы. Вокруг него уже стояли, как это тогда называлось, мастера художественного слова – чтецы, и разговаривали с ним. Журавлев, Шварц, и был ли Яхонтов, не помню. А он так озирался по сторонам, ему кто-то предлагал подвезти на машине, но он говорил: «Я жду, может быть, придет автор моих записок».

Я подхожу к нему и говорю: «Автор записок – я».

А была я одета так: из полутора метров полосатой вискозы юбочка, и из еще одной похожей ткани что-то вроде лифчика, получалось нечто наподобие сарафана. Все это шили мы сами на Трифоновке.

Он меня узнал.

– А, – говорит, – вы не позвонили.

– Нет, – говорю, – я не звонила.

– Ну, позвоните, позвоните.

Я говорю: «Я автор этих записок».

Он: «Да, да, да, вы позвоните мне…» И озирается по сторонам.

Я говорю: «Борис Леонидович, я автор этих записок».

Он так посмотрел ошарашенно:

– Как!? Вы автор записок?

Он был поражен!

– Да, – говорю – я. Вот, я хотела…

– Ну, ну, давайте мы поговорим, конечно!

Я не очень помню – то ли мы с ним в этот день пошли пешком и разговаривали по дороге. То ли мы договорились и встретились отдельно. Я не помню, потому что часто бывало так, что мы с ним подолгу ходили вечерами до, да и после комендантского часа, разговаривали. О записках мы говорили, тоже гуляя по Москве. Было ли это сразу или в другой день, сейчас теряется в памяти.

Вот такая история нашего знакомства, мы встречались часто, и было очень хорошо, разговаривали о самых разных вещах».

Ее биография с самого начала была необычной. Я видел ее фотографии. Про таких женщин, девушек, наверное, говорят: чертовски мила, и в молодости, и сейчас. У нее необыкновенная энергетика, необыкновенная, это говорила и Ольга Всеволодовна, сама красавица. Она вспоминала, что ни один мужчина не мог устоять перед Люсей. И вот это выражение – «леонардовский ангел» – про Люсю – я тоже слышал от Ольги Всеволодовны. Так ее назвал Борис Леонидович.

Сначала я думал, что она была человеком, близким Борису Леонидовичу, близким – во всех смыслах. Мне казалось, что ее рассказ об их дружеских отношениях – некоторое лукавство. И я не хотел расстаться с этой мыслью. Не думал, что смогу переменить мнение. Или, думал я, их любовные флюиды отошли в сторону, когда Пастернак встретил Ольгу… Но потом я все же стал склоняться к тому, что между ними была настоящая доверительная дружба, которая частенько бывает и посильнее любовных вспышек. Ольга Всеволодовна, однако, ревновала своего Бориса к Люсе.

«Он был человек очень непосредственный, общительный и, как это говорят, простой. Он говорил со мной совершенно на равных. Мы говорили спокойно и очень интересно, я рассказывала ему об Александре Константиновиче Горском-Горностаеве, и оказалось, что он знал Олю Ситницкую, Оля – это Горского-Горностаева единомышленник и друг. Так образовались и общие знакомые.

Мы разговаривали на самые разные темы – и философские, и поэтические, всякие. Он делился своими планами, мыслями, например, о том, что хочет теперь писать прозу. Вышла такая маленькая книжечка его военных стихов, и он стал говорить, что надо писать проще. У него и прежде были такие строки:

 
В родстве со всем, что есть, уверясь
И знаясь с будущим в быту,
Нельзя не впасть к концу, как в ересь,
В неслыханную простоту.
Но мы пощажены не будем,
Когда ее не утаим.
Она всего нужнее людям,
Но сложное понятней им.
 

И он стал придерживаться идей простоты, критически смотреть на свои ранние стихи… А мне нравились его ранние стихи, нравились больше. Я ему об этом говорила, а он смеялся – нет, нет, вы не правы… Но я и теперь так же думаю.

Вот так мы встречались, и как-то он сказал: «Давайте договоримся, вы будете приходить ко мне на дачу, там мы спокойно сможем разговаривать, во всякую погоду». Я, конечно, согласилась, и мы стали встречаться в Переделкино.

А однажды он меня пригласил на дачу, мы договорились, я пришла, а там Зинаида Николаевна копалась в огороде. Я ее узнала, конечно, остановилась у калитки, она подошла и меня спрашивает:

– Вы к кому?

– Я к Борису Леонидовичу.

Она меня взглядом смерила с головы до ног и спрашивает:

– Вы по делу или просто так?

Я как-то очень насторожилась. Я не ожидала от нее такого приема. Я к ней со всем почтением, потому что жена Пастернака и жена Нейгауза. Борис Леонидович мне о ней немного рассказывал, когда говорил о своей жизни, о первой жене и сыне, и о второй.

И как-то меня такой прием задел. Ну, подумайте – пришли к моему мужу, а я так встречу!

– Я просто так, но он меня пригласил, – ответила я.

– Он забыл, он у Чуковских.

Ну, никогда я бы так не сказала, никогда в такое дурацкое положение не поставила бы людей. Я бы сказала: «Пожалуйста, проходите, что-то он задерживается, но сейчас придет, не хотите ли кофейку-чайку, присаживайтесь», вот как я бы встретила человека, который пришел к моему мужу. По делу или так – не имеет значения.

Ну, я повернулась, сказала: «Всего хорошего» и пошла, и по дороге я встретила Бориса Леонидовича, как раз они с Корнеем Ивановичем и Лидией Корнеевной подходили к даче. Я говорю: «Была у вас», он так посмеялся, и говорит: «Давайте договоримся, я буду вам звонить, когда я один на даче». И с тех пор мы так встречались. Я работала, не всегда могла прийти, но когда могла, и он звонил, то я приходила. И в Москве мы тоже виделись, конечно.

Я жила уже не в общежитии, я вышла замуж. Муж, Николай Яковлевич, был литератор, он жил в писательском доме в Нащокинском переулке. Там жил Нагибин, и Мандельштамы когда-то. В квартире жила и его первая жена с новым мужем, полковником КГБ или МГБ, или НКВД еще. Я поселилась в его комнате, у нас был телефон – Г-6-56-54 – помню номер. И Борис Леонидович туда звонил. А кто-то потом звонил и спрашивал Пастернака. Николай Яковлевич отвечал: «Он у нас не живет, но будем рады, если переберется».

Как-то мне кто-то, желая уесть, сказал, что я была на побегушках у Пастернака. А я сказала, что я с раннего детства на побегушках. Кому-то письма бросала, кому-то что-то в ларьке покупала, это все – побегушки. И Пастернак, вот мы шли с ним в банк, он снимал там деньги потихоньку от Зинаиды Николаевны, и эти деньги я отправляла либо Цветаевой Анастасии в ссылку, либо Шаламову в лагерь, книжки посылала, рукописи его везла к Дурылину Сергею Николаевичу. Это такой известный еще до революции литературовед. Он жил в Болшеве. Борис Леонидович давал ему читать и роман, и другую прозу. Наброски романа уже были. Дурылин был почтенным человеком, с которым Борис Леонидович очень считался. Все это я не считаю для себя унизительным, не всякому поручат такие побегушки.

Ему со мной было просто. И главное, что он доверял мне. Вообще люди чувствовали ко мне доверие.

В одно прекрасное время получаю я от Бориса Леонидовича такой телефонный звонок: «Приезжайте, мне очень хочется и очень надо вас видеть. Можете вот тогда-то прийти?» Я прикинула, говорю: «Могу».

– Я буду ждать. Во сколько?

– В такое-то время.

Договорились

Я приехала – он стоял у калитки! Сколько времени он там стоял, не знаю, я пришла – он стоит. Я приехала на электричке вовремя. Поздоровались, и первые его слова были: «Люся, я полюбил».

Я прямо ахнула. Представила себе Зинаиду и говорю: «Борис Леонидович, что ж теперь будет с вашей жизнью?»

Вот такой у меня возник вопрос. Он сказал: «Да, да, да, я тоже понимаю… Но что такое жизнь?..»

Такой поступок Бориса Леонидовича меня даже шокировал. Мне казалось, что он все-таки выжидал какой-то момент, чтобы осмелиться перевести их отношения в другую плоскость, но…

И вот он позвонил Люсе. Значит, она стала одним из самых близких и доверенных ему людей. Это подтверждала и Ольга Всеволодовна, и ее это в какой-то степени даже пугало.

«Я поняла так: что такое жизнь, как не всякое стечение обстоятельств? Все возможно. А может быть: что жизнь, как не любовь? А может быть: кто скажет, что такое жизнь…

И он рассказал: «Знаете, она такая очаровательная, зовут ее Ольга, я хочу, чтоб вы с ней познакомились. Разрешите, я дам ей ваш телефон, она работает в «Новом мире».

Дал и мне ее телефон. Так мы познакомились с Люсей. Договорились и встретились. И она мне понравилась. Мы подружились.

Тут мне показалось странным, но тем не менее символичным, что Люся зовет свою подругу Ольгу так же… именно Люсей.

Она рассказала, что работает в «Новом мире» в отделе молодых поэтов. Там, кстати, все стали смеяться, когда Борис Леонидович начал к ней приходить, мол, вот еще один начинающий поэт. Рассказала она, что очень в него влюблена. Было это в 1946-47 годах.

Мы подружились, но вдруг она ко мне обратилась с очень странной просьбой: ты не могла бы ему сказать, что некоторое время будешь занята и не сможешь с ним встречаться.

Я спросила: «А, почему?»

– Ну, я не могу все время слушать, какая ты хорошая.

Вот так. Очевидно, все же была какая-то ревность? Я расстроилась, потому что мне очень нравилось с ним встречаться и разговаривать, но сказала, что на какое-то время вполне могу. Потом мы снова виделись, конечно.

А у Люси начались всякие неприятности в «Новом мире». Связаны они были, конечно, с ее встречами с Пастернаком. Например, Чуковская Лидия Корнеевна была с Люсей в прекрасных отношениях, а тут Люся сразу стала и вульгарная, и такая-сякая, плохая. Я помню ее рассказ: они с Эммой Герштейн были на концерте в консерватории, сидели в зале, смотрят – в боковую дверь входит Пастернак. Чуковская говорит: «Мы думаем, он к нам сейчас подойдет, а он нас даже не заметил, смотрит куда-то, улыбается… Мы посмотрели туда, куда он смотрит, а там, в бельэтаже, сидит вульгарно накрашенная Ивинская, и он смотрит на нее и идет к ней…»

Но это неправда, она вульгарно никогда не красилась. Немножко подводила брови, губы, чуть-чуть ресницы, и все. Ничего вульгарного в ней не было, она была очень женственна и красива. И уж если сравнить и предложить любому: на кого ты хочешь посмотреть – на Лидию Корнеевну или на Люсю, так каждый человек, мужчина или женщина, безусловно, скажет, что лучше он посмотрит на Ивинскую.

Они все были в него немного влюблены, эти дамы. Я помню, когда Люся уже вернулась из лагеря, мы встретились на мосту с Тагер Марией. Она театровед, литературовед что-то, и была она в шляпе с вуалеткой. Она говорит: «Ивинская опять вцепилась в Пастернака». Я отвечаю: «Ну, так она любит его».

– Мы с вами тоже его любим, но не лезем к нему в постель.

Вот так, нахально… а была она раза в два, если не больше, старше меня. И я ей по-хамски ответила:

– Не знаю, как вас, меня он не приглашал…

А Люся мне сразу понравилась, и я поняла, почему он в нее влюбился.

Я думаю, что он должен был быть в состоянии влюбленности, чтобы сочинять стихи. Если проследить по его творчеству: была эта Ида Высоцкая – был «Марбург», была Елена Виноград – тоже стихи. И еще он был немножко влюблен, по-моему, в свою родственницу – так тоже стихи! Потом – Евгения Лурье…

 
Коробка с красным померанцем —
Моя каморка.
О, не об номера ж мараться
По гроб, до морга!
 
 
Я поселился здесь вторично
Из суеверья.
Обоев цвет, как дуб, коричнев
И – пенье двери.
 
 
Из рук не выпускал защелки.
Ты вырывалась.
И чуб касался чудной челки
И губы – фиалок…
 

Появилась Зинаида Николаевна, и тоже были хорошие стихи. Совсем другая, не Евгения Владимировна. Та считала, что раз она художница, за ней надо ухаживать, и никакой заботой о муже она не увлекалась. Зинаида же – наоборот, у нее был полный порядок в доме.

А Люся – опять человек богемистый, и совсем другой…

Очевидно, Борису Леонидовичу чувство было необходимо. А что такое Пастернак? Пастернак поэт. И надо с этим считаться.

С Люсей мы были люди разные, но всегда находили общий язык. Я прекрасно ее понимала, я таких людей много знала, видела, я же театральный человек. Мы никогда ничего не делили и дружили почти 50 лет.

Как-то раз Ира мне сказала, что мать меня терпела, чтобы нас с Пастернаком держать под контролем. Глупости. А я прекрасно понимала, как он ко мне относится. Дурой не нужно быть, дурой. Почему непременно надо считать, что он должен быть в тебя влюблен и желать именно этого? Я, надо сказать, была довольна, что он не был в меня влюблен. Я была тогда влюблена в другого мужчину. И когда разошлась, все равно была спокойна.

Я помню такой случай: мы шли из Дома литераторов – Крученых, я и Борис Леонидович. Дошли до Арбатской площади, и Борис Леонидович говорит Крученых: «Иди, тебе, по-моему, туда». А Крученых ни звука не произносит, потому что он берег себя от инфекции и ходил с водой во рту. Он со странностями был, Алексей Алексеевич. Но я с ним тоже была в очень хороших отношениях. Так вот, Крученых пошел, а Борис Леонидович говорит: «Посидим, Люся, посидим…» Мы сели на скамейку.

Cидим, значит, так спокойно на скамеечке, молчим. Он мне говорит: «Вы знаете, Люся, может быть, вам как-то странно будет это слышать, но я сижу с вами, и мне больше ничего не надо».

Дурой надо быть, если представить себе, что ему, кроме меня, ничего не надо. Я прекрасно поняла смысл его слов. Мне от него ничего не надо, и ему от меня ничего не надо. Ему спокойно и хорошо.

Все время он что-то кому-то обязан, а нам друг от друга ничего не надо. И заодно – приятный человек рядом. Можно мыслями поделиться, а можно просто так посидеть. Вот я это очень хорошо понимала.

Когда Люсю посадили, мы, конечно, общались с Борисом Леонидовичем. Но тут вскоре посадили Николая Яковлевича, моего тогда мужа, и я боялась часто встречаться с Борисом Леонидовичем, чтобы еще не усугубить его положение. Меня все время таскали в КГБ на допросы.

Он все это время помогал материально Марии Николаевне, Люсиной матери.

А вот был человек, имя не буду называть, он у Люси занял деньги, ее посадили, осталась Мария Николаевна, ей было трудно. Я ему говорю: «Отдайте деньги, которые вы занимали у Люси». А он:

– Я с ней не имею ничего общего!

Значит, ее посадили, и он от нее отрекся.

Я говорю: «Знаете, что я вам скажу, если вы не отдадите деньги, я напишу, что вы у врагов народа брали средства. Вот меня вызывают в КГБ все время, я там про вас скажу».

Моментально отдал. Там было порядочно по тем временам. Я просто его так припугнула. Еще говорю: «Неужели не понимаете, она сидит, семья осталась, им же трудно. А вы взяли деньги и не отдаете». Может, боялся, тогда все боялись, или решил воспользоваться такой ситуацией. Но тут надо было его приструнить.

А дальше мы с Борисом Леонидовичем меньше виделись. У меня дети росли, мы перезванивались, но встречались реже. Некогда было, я работала в двух местах, сын Кира родился больной. Мама приехала с ним нянчиться. Мне надо было зарабатывать, мужу передачи я посылала, ездила туда, в общем, очень трудно было. Николая Яковлевича выпустили в конце 52-го или в начале 53-го года. Судились со мной соседи, хотели площадь отобрать. Суды, доносы. Писали, что мать у меня в лагерях была и муж – враг народа.

Борис Леонидович все про меня знал, беспокоился.

Когда я Николая Яковлевича забрала, мы жили все в 12-метровой комнате, а соседи судились с нами, хотели всю квартиру – себе, а нас четверых – на улицу. А ведь квартира была Николая Яковлевича. Но не вышло у них, помог начальник паспортного стола.

В конце жизни очень тяжело было Борису Леонидовичу. Когда его таскали из-за романа. Требовали от него всякие заявления. И Зинаида Николаевна требовала подписывать: у тебя – сын, говорила. А он отвечал: «Сын от такого отца не нужен, и такой отец, кто подписывает, не нужен никому».

Мой сын Кира родился совершенно больной. Мама с ним сидела. Я работала где угодно, чтоб содержать их. Таскали меня по поводу Люси в КГБ, и вещи у меня были сложены, я каждый раз думала, что меня там оставят. Следователь Семенов орал: «Ваше место рядом с вашей подругой». И требовал показания, которые я не могла дать. Я не подписала ничего. И ни разу мне мама не сказала – вот у тебя больной ребенок, подпиши! Ни разу. Поэтому у меня к Зинаиде Николаевне нет никакого уважения».

* * *

В своем романе я не могу обойти вниманием маму Ольги Всеволодовны – красавицу Марию Николаевну. Мне самому, к большому моему сожалению, не довелось с ней познакомиться, а человек она, судя по рассказам, была особенный. Но вот что я заметил, и это показалось мне интересным: когда люди о ней рассказывают, эпитеты следуют такие: выдающаяся бабка, гениальная или уникальная бабка, или потрясающая, фантастическая, ну и далее в таком духе. Рассказы эти относятся ко времени, когда ей было уже за 80 лет. Богословский вспоминал, как шутил Митя: «Бабушка с удовольствием бы вышла снова замуж, но к сожалению, не может ходить. Если б ходила – вышла бы во двор и нашла бы себе какого-нибудь генерала».

В свои за 80, как Валя Смирницкий и другие вспоминают, Мария Николаевна уже не вставала с постели, но была всегда при макияже, прическе, возлежала, опираясь на высокие подушки гордо, держала спину, на все и обо всех имела мнение, и не всегда лестное. Любила выпить рюмочку, причем в водочку себе подмешивала варенье. Обожала кошек, был момент, когда их собралось, этих кошек, не менее пятнадцати в небольшой квартире.

К мужчинам относилась очень хорошо, был такой случай, когда в доме проживали одни женщины, она с раздражением как-то вдруг сказала: да вы бы хоть для вида на спинку стула пиджак мужской повесили, а то что это за бабья жизнь… Ее остроумию мог бы позавидовать любой писатель-сатирик. Она смотрела телевизор, наверняка, ей нравилось «Очевидное – невероятное», «Кабачок 13 стульев», может быть, даже и «Следствие ведут знатоки»… Она была в курсе всего и имела свое понятие обо всем. И конечно же, она читала газеты – «Литературку», «Вечерку» и какие-то другие. Когда компания Митиных друзей чересчур расслаблялась, и матерные шуточки становились обычным повседневным языком, она в шутку грозила: «Прекращайте! Напишу на вас в «Комсомольскую правду!»