Текст книги "История с Живаго. Лара для господина Пастернака"

Глава 16
Как избавиться от «Живаго»?

И как будто заработала огромная всемирная машина, перемалывая будущие их дни и месяцы. Кружились лопасти, превращающие стихи в мутную бумажную жижу, вихрем кружились типографские станки в Милане, Париже, Нью-Йорке. А никелированные турникеты на Лубянке, хоть медленнее, но тоже крутясь вокруг оси, пропустили в то солнечное утро внутрь не очень старого здания измятого жизнью лгуна, человека с блеклым вельможьим лицом. Этот человек наклонился к окошечку, за решеткой которого находился часовой офицер, и показал паспорт.

– Поликарпов, заведующий отделом культуры ЦК.

Часовой порылся в бумажках и протянул ему одну.

– Ваш пропуск, пожалуйста.

Поликарпов зашел в лифт.

Вскоре он уже оказался в просторном кабинете с видом на далекие кремлевские звезды, перед генералом с таким же бесцветным лицом.

– Ну и что же? – сказал генерал.

– Да, вы, по всей видимости, были правы. Нобелевская премия по литературе достанется Пастернаку.

– А я вам это говорил, как только на Западе опубликовали роман «Доктор Живаго».

– Но до сих пор не могу поверить. За что?! Я не смог прочитать больше двадцати страниц: скука смертная.

– Ну, вы у нас выносливый. Никита Сергеевич Хрущев признался, что на десятой минуте заснул. То-то и оно! Международная, так называемая, общественность хватается за что попало. Ну, а что мы по этому случаю предпримем?

– Мы прореагировали. В типографии уничтожен весь тираж подборки его стишков.

– Но к этому он, насколько я знаю, привык. У нас с вами это в порядке вещей. Кстати, на днях присутствовал на уничтожении сочинений товарища Сталина, поучительнейшее зрелище. Так вот, в XIV томе, к слову, присутствует и дело вашего Пастернака. И в нем я нашел такую изюминку! Надо же… проходил по делу троцкистской террористической организации, были и показания его коллег, но к суду не привлекался и арестован не был. Интересно, правда? Если Иосиф Виссарионович и любил кого-нибудь по-отечески, так это именно его… И выпестовал!

– Пастернак – пока единственный, кто осмелился на публикацию на этом ихнем Западе.

– Я иначе бы сказал: он – первый, кто, – добавил генерал, подняв указательный палец вверх. – И если мы не предпримем мер, то обнаружатся и вторые, и третьи… А мы потеряем контроль над литературой.

– У Пастернака, мне кажется, сейчас нет заступников в верхах?

– Что вы хотите сказать? Что мы должны его арестовать?

– Нет. Просто выдворить из страны и заставить забыть.

– Как вы это себе воображаете? Вы же знаете, что он никуда из этой своей дачи, кроме как ногами вперед, не уедет. Мы что, волоком должны его вытаскивать? Сейчас мы этим не занимаемся. И ему, не забудьте, без году семьдесят.

– Старик-то старик… однако, шустер парнишка!

– Да… шустренький. А что, если он откажется?

– От чего?

– От Нобелевской премии.

– Ну, Пастернак не откажется, он гордый. Вот Сурков, тот бы отказался. Но ему никто эту премию и не даст.

– Мне кажется, отказаться – единственно возможное для него решение. А вы там у себя, в ЦК, подумайте, с какой стороны к нему подкатить.

Глава 17
И снова премия

Наконец настал этот вечер, умиротворенный, с золотом осени за окнами дачи, первыми звездами над темными волнами леса. Борис Леонидович сидел перед музыкальным инструментом, медленно подбирая звуки для очередной импровизации… Возникшая музыка напоминала качку серых вод северного моря… Приближался далекий скалистый берег и возникали, как будто рождаясь из вод, очертания незнакомого города.

Борис Леонидович уже знал, что это за город. Он резко прервал игру, закрыл крышку инструмента, встал.

Набрал телефонный номер, дождался ответа.

– Милая барышня, запишите международную телеграмму. Текст такой: «Швеция, Стокгольм, Шведская Королевская академия, Нобелевский комитет. Бесконечно благодарен, тронут, горд, удивлен, смущен. Пастернак». Сегодня успеете отправить? Бесконечно благодарен.

Писатель положил трубку и некоторое время оставался у окна, пока не разобрал какие-то приглушенные, повторяющиеся в домашней тишине прерывистые звуки. Они были ему незнакомы.

Он стал ходить из комнаты в комнату, вслушиваясь, стараясь отыскать источник звука.

В маленькой комнатушке под лестницей он увидел сидящую на стульчике жену. Зинаида Николаевна плакала, закрыв лицо ладонями.

– Я боюсь, – произнесла она.

Он подошел, положил руку ей на плечо.

– Да. Пришел и мой черед.

Глава 18
Провокация

События теперь не заставляли себя ждать. Когда на следующее утро Борис Леонидович сел в электричку, направлявшуюся в сторону платформы, где снимала дачу Ольга, вслед за ним в вагон втерся невзрачный безликий субъект, какими полнятся все утренние пригородное поезда.

Он сел на лавочку напротив писателя, хотя вагон был практически пуст. Некоторое время незнакомец молчал, рассеянно глядя на подмосковные пейзажи за окнами вагона, а когда поезд разбежался, взглянул Борису Леонидовичу прямо в глаза и криво усмехнулся.

– Это ты, Пастернак, что ли?

– Да.

Субъект снова как-то по-идиотски усмехнулся.

– Хорошие деньги сгреб, батя. Может, поделимся?

Борис Леонидович взглянул на хама и промолчал.

– Обложил ты нашу страну, навонял. Так что, придется тебе из нее вместе со своей живагой убираться. Можешь уже и вещички складывать.

Монолог обещал растянуться на всю дорогу, и Борис Леонидович встал, чтобы сойти на следующей платформе.

В тамбуре субъект его нагнал и придвинулся вплотную, на расстояние шепота.

– Удираешь, старая сволочь? Тебе же через две остановки сходить! Вот, что я тебе скажу: коль примешь от них хоть один их вонючий доллар, вышвырнем тебя из страны, как я тебя из поезда вот на этой остановке!

Он схватил Бориса Леонидовича за отвороты плаща… Осталось неясным, действительно ли он намеревался осуществить свою угрозу или же рассчитывал на силу слов, потому что события обернулись несколько иначе. Ни нападающий, ни писатель не заметили появившегося в тамбуре солдатика.

– Да, как ты смеешь!.. Старика!..

Он был ниже и мельче противника, но силы и гнева в нем оказалось больше. Он оторвал субъекта от Бориса Леонидовича и мощно толкнул его в обитый железом угол тамбура. То ли сила толчка была устрашающей, то ли еще что, но тот, ударившись, стал понемногу сползать на пол.

Поезд подошел к очередной платформе и распахнул двери…

– Вам тут сходить? – крикнул солдатик.

– Да нет, через две, – отозвался Борис Леонидович.

– Ну, тогда я этого типа вынесу проветриться.

Он вытащил нападавшего на платформу и усадил на скамейку. И прежде чем направиться к своему дачному поселку, приветливо помахал Борису Леонидовичу рукой.

Двери закрылись, поезд тронулся.

Домик, в котором в эти дни жила Ольга, был завален стопками исписанных бумаг. Она уже давно научилась переводить стихи, но ничего не печатала из-за уважения к Борису Леонидовичу.

Теперь Пастернак рассеянно просматривал эти рукописи.

– Мне уже нечему тебя учить. Сейчас ты в жизни не пропадешь, и ты напишешь куда больше книг, чем я.

– Твои уроки стихотворных переводов меня спасли, там, в лагере. Я там рассказывала содержание «Фауста», потом трагедии Шекспира… и я совсем не боялась уголовниц: они рассказчиц не трогают.

– Это очень интересно, то, о чем ты говоришь. Почему ты мне не сказала об этом раньше? Ты вообще почти никогда не рассказывала о лагере.

– Да, это правда. А хочешь, покажу тебе одно место. Это совсем недалеко отсюда.

Они вышли из домика и зашагали по узкой вьющейся тропе, ведущей к кустарникам. Смеркалось, приближался закат. Кончалась осень, было в желтизне полей что-то несказанно печальное.

– Я уже очень стар? – неожиданно спросил он.

– Какая глупость! Откуда ты это взял! – испуганно пролепетала Ольга.

– Я сегодня встретил замечательного человека. Это юноша, солдат. Мы, кажется, не обменялись с ним ни единым словом. Но встретились наши глаза секунды на две, на три, и я вдруг понял, что никогда не смогу покинуть Россию, людей, живущих под ее небесами. Иногда я обвиняю себя, что побоялся навестить за границей живущих отца, сестру. Но иногда это себе прощаю. А вот покидать в несчастье людей, даже далеких, даже незнакомых… не могу.

– Да кто же тебя гонит из России!

– Но, если вдруг…

Они поднялись на холм, спустились вниз с другой его стороны и очутились на широкой поляне, примыкающей к высокой ограде из колючей проволоки.

– Вот это место я давно хотела тебе показать. Оно поразительно похоже на нашу лагерную зону. Даже поваленное дерево на схожем месте… Я на нем любила сидеть по вечерам.

Они сели на сухой ствол. На небе, над далекими лесами, уже пылал закат.

– Какое прекрасное место. Неужели там, в лагере, было так красиво?

– Да. Но там еще были люди, – посмотрела она куда-то вниз.

– Да, да. Если бы не было людей, было бы проще жить!

Они прижались друг к другу.

– Сейчас мы оба счастливы?

– Да, я хотел бы, чтобы это мгновенье продолжалось вечно.

Ольга улыбнулась.

– Вернемся, уже прохладно.

– Повременим еще, порадуемся… Мне кажется – больше так хорошо уже не будет.

– Ты сейчас на меня глядишь, знаешь, как кто? – по-детски задорно спросила она.

– Кто?

– Как шпион неизвестной родины!

– Да, пожалуй, – согласился он.

– А ты хочешь мне что-нибудь сказать, спросить, попросить?

– Еще порадуемся, Лелюша. Когда начинаются вопросы, счастье и кончается.

Они вернулись в дом, устроились в уютном уголке дивана, и Борис Леонидович спросил:

– У тебя есть чистый лист бумаги?

Вопрос был странный: вся комнатушка была завалена бумагой… Но Ольга почему-то заметила на полочке тот самый лиловый конверт, в котором все эти годы хранила выловленный из сточной ямы пустой лист… Борис Леонидович достал ручку и подписался в нижнем углу листа.

Вложил бумагу обратно в конверт, подал Ольге и собрался идти.

– Не уходи. Сегодня мне одной почему-то страшно.

– До завтра, мой ангел.

Он ушел, а она не стала его провожать, что было исключением из правил.

Быстро стемнело. Ольга распустила волосы, зажгла свечу и поставила ее перед зеркалом. Потом облокотилась о столик и стала напряженно вглядываться в отражение.

И вот за ее спиной, один позади другого, возникают ее мужья: сначала – первый, потом – второй, оба молодые, как в тот день, когда умерли. И оба смотрят на нее, не отрываясь.

А потом происходит неожиданное… Ольга вдруг замечает в зеркале отражение незнакомого и злобного лица.

Она вскрикивает, поворачивается к окну. А там – отвратительный оскал подкравшегося к ее домику незнакомца.

Откуда ей было знать, что это тот самый мерзавец, пристававший в поезде к Борису Леонидовичу, которого солдат вышвырнул на платформу.

Отвратительные лица стали попадаться все чаще, и от них стало все труднее закрыться.

Телевизор в то утро показывал съезд комсомола. Гигантский зал, до краев заполненный буйной бездушной молодостью. Над трибуной съезда – сильное и здоровое лицо. Тогда его знали все, это был лидер молодежи Семичастный, впоследствии возглавивший секретную полицию, а через пяток лет приложивший руку к свержению самого Хрущева. Хроника сохранила его выступление, самое разнузданное из всех, направленных против Бориса Пастернака:

– …Пастернак, эта свинья, гадящая на нашу социалистическую Родину, должна быть с позором изгнана. Долой эту гадину из нашего родного дома! Такова воля народа, такова воля всей советской молодежи!

Глава 19
Травля

И тысячи молодых людей на эти слова срывались с места, их единодушный крик сотрясал своды зала и стены тесной квартирки Ольги.

Дети убавляли звук, но как только они уходили из гостиной, Ольга возвращала ручку потенциометра на прежнее место. Как будто ей хотелось оглушить себя.

Она не сразу различила в этом шуме телефонный звонок. А когда различила и подняла трубку, услышала спокойный разборчивый голос.

– Говорят из ЦК. Ольга Всеволодовна, это Дмитрий Поликарпов. Не пора ли нам с вами встретиться? Посылаю за вами машину, а вы пока спускайтесь вниз.

Черная лаптеобразная «Волга» подвезла ее к самому подъезду здания на Старой площади. Ольга выбралась на тротуар, шагнула ко входу, остановилась на минуту, чтобы подправить прическу перед черной зеркальной витриной, и тут же почувствовала взгляд со стороны.

Она повернулась и увидела в нескольких шагах прохожего, настойчиво вглядывающегося в нее. Были в этом взгляде легкое изумление, насмешка, осуждение, а, быть может, лишь печаль над превратностями жизни.

И она узнала этого веснушчатого мужчину.

Но дверь перед ней уже распахивалась, и Ольга шагнула в чрево здания.

Кабинет Поликарпова был обширным, безликим. От кабинета следователя Семенова его отличало разве что безмерное количество книжных полок с изданиями сочинений Маркса и Ленина.

Поликарпов вдруг выразил крайнее удивление.

– Вот так встреча! Не ожидал! Ольга Всеволодовна, так мы же с вами давнишние знакомые. А то я все слышу: Ольга да Ольга, а не знал, что это вы, та самая! А я вас, между прочим, не забыл.

– Но я вас что-то не припомню, – сдвинув брови и глядя собеседнику прямо в глаза, ответила она.

– Да как же? Вспомните: военно-спортивный праздник, вы – Колхозница, а я – Рабочий, мы с вами еще целовались!

Ольга вспомнила и, выпрямившись, скрестила руки на груди.

– Ну, я-то с вами не целовалась!

– Ах, жизнь, жизнь… Да…

– А я, между прочим, всю жизнь хотела вас убить.

– За что, Оля? Я к вашим злоключениям не имел ни малейшего отношения. Вот и сейчас я хочу вам, именно вам, а не кому-либо другому, только помочь.

– Вот вы какой, оказывается, добрый. И вы, естественно, знать не знаете, что ни моих переводов, ни тем более переводов Бориса Леонидовича, никакие редакции не берут…

– Почему же не знаю? Знаю. И это, между прочим, естественная реакция советского народа на его гнусную вылазку. Вы виноваты в том, что, имея известное влияние на этого «писателя», – произнес с ехидством Поликарпов, – не предотвратили его пагубные шаги.

– А со мной, между прочим, не советовались и даже не извещали.

– Вот видите. А шишки-то, мне кажется, вы чувствуете – придется собирать именно вам. Уже существует правительственное постановление о выдворении за пределы страны Бориса Пастернака с семьей. С семьей, заметьте. Вас в этом списке нет и не будет.

Ольга порылась в сумочке и положила на стол лиловый конверт.

– Это отказ от Нобелевской премии.

Поликарпов схватил конверт, вынул вчетверо сложенный лист бумаги и уткнулся, даже впился, глазами в напечатанное.

– Так… подпись. Это подлинная подпись? Так. А он сам это читал?

– Да, мы вместе с друзьями это сочинили и показали ему.

– А он?

– Махнул рукой.

– Что ж, это уже кое-что.

Поликарпов сунул заявление в карман пиджака и стал нервно ходить взад-вперед по кабинету. Внезапно остановился перед Ольгой…

– Но это еще не все, – продолжил он, – заявление об отказе – хорошо, но оно слишком расплывчатое, не содержит оценки своих ошибок. На Западе могут начать кричать: вот, мол, заставили отречься, гонения, тому подобное! Вы понимаете, о чем я говорю?

– Нет, – с некоторым сарказмом произнесла Ольга и улыбнулась.

– Бросьте… Мы слишком большое и могучее государство, чтобы позволить над собой шутить. Не впутывайтесь в это грязное дело, вы уже раз пострадали ни за что, ни про что. А, между прочим, вы тогда могли спокойно подписать заявление на Пастернака, ему в те времена все равно ничего не грозило. Иосиф Виссарионович любил его, как собственного сына. А вы на упорстве загубили свою молодость. Так что давайте не ссориться. Вот столик у окна, два стула, бумага, вот книги и статьи Пастернака… Давайте сядем и сочиним такое письмо, какое от него ожидает весь советский народ. А он потом его подпишет.

– А с чего вы взяли, что я стану придумывать эту мерзкую бумагу?

– А это уже тонкая область. Ведь вы однажды такую уже написали. Помните, вы передали Пастернаку из тюрьмы записку, что, мол, беременны и так далее? Но ведь такого не было! Вы это знаете, и мы это знаем. Вы тогда просто хотели спастись, чтобы он за вас заступился. И написали. Вот и сейчас, давайте поработаем сообща. Дело-то благородное, полезное, для него, между прочим, тоже. Ведь он там за границей и месяца не протянет! Что, разве не так?

Ольга послушно уселась за столик, где лежали сборники стихотворений Бориса Леонидовича. Зачем?! «Охранная грамота», «Люди и положения»… Она листала это, как чужое, как подшивки старых газет, как мертвое. Да и сама она чувствовала себя мертвой. Она так и сказала:

– Всю жизнь мечтала вас убить, а убили все же вы меня. Ну что ж, берегитесь тогда меня на том свете! – произнесла Ольга и, глядя в глаза Поликарпову, добавила, – да только он этого не подпишет.

– Одну бумагу подписал, подпишет и вторую.

Глава 20
Я Пастернака не читал, но…

Больше десятилетия отделяло Ольгу от тех счастливых дней, когда, просыпаясь, она видела в двух шагах от постели Бориса Леонидовича, склонившегося над столом.

Снова была бревенчатая изба Подмосковья, мерное тиканье настенных часов, короткий путь осеннего солнца от левой стены к правой. На тахте лежал Борис Леонидович, прикрытый клетчатым пледом, и, казалось, что он спал, но, скорее всего, дремал. Негромкое постукивание пишущей машинки казалось таким же звуком живой природы, как шорох кустов за окном или скрип шагов за перегородкой.

Печатала Ольга, веером разложив на дачном кухонном столе в кабинете исписанные Поликарповым листы. Сочиняла, «клеила» нечто новое, и по тому, как лихорадочно она это совершала, ощущались срочность и важность дела. Иногда, когда слово не придумывалось, она вопросительно глядела на спящего, и как будто удавалось это слово найти…

Когда же, по всей видимости, сочинение подошло к концу, она вытянула страницу из валика, быстро пробежала глазами, разгладила ладонью и положила на стол.

Ольга всмотрелась в лицо спящего, и оно впервые показалось ей старым, и тени на нем были нехорошие. Кто-то как будто заглянул в комнату с улицы, но тут же исчез.

– Ты так долго на меня смотрела, – произнес Борис Леонидович, проснувшись, – и я почувствовал твои мысли. На этот раз уж ты была, как шпион неизвестной родины.

– А я, между прочим, за тебя написала письмо Хрущеву.

– И что в нем?

– То, чего от тебя ждут. Что твое отношение к революции и Советской власти было ошибкой, но что ты мучительно пересилил себя, и так далее… Получилось пять страниц. Лучше не читай, подпиши, и всем нам станет легче.

Пастернак взглянул на страницу.

– Излишне уверять, что никто ничего у меня не выуживал, что это заявление я делаю со свободной душой, со светлой верой в общее и мое собственное будущее, с гордостью за время, в которое живу. О, Боже, неужели это неизбежно? Неужели нет никакого другого выхода?

Борис Леонидович встал и приблизился к окну. Холодный ветреный день клонился к концу. Появились низкие снеговые облака.

– А что, если мы оба покончим с собой? – вдруг спросил он.

Ольга рассмеялась.

– Ну, это уже не мы. Это из плохого романа о жизни Генриха фон Клейста. С твоей легкой руки я начиталась о нем. Неугасимый порыв к совместной смерти!

– Но не могу же я это подписывать! – возмутился Борис Леонидович.

– Подписал же ты когда-то стихи о Сталине, да еще после того, как стал свидетелем людоедства в колхозе, ведь так?

Писатель присел на маленькую табуретку и занялся печкой. Мелкие щепки и берестяная растопка мгновенно вспыхнули. Воспламенились дрова, затрещали. Печурка захлебнулась пламенем.

– Что ж, ты останешься жить одна.

– И этого письма, и этого разговора не было бы, если перед тем как отдать роман в руки Фельтринелли, ты бы посоветовался со мной.

– Я знал, что ты мне это когда-нибудь скажешь.

– Вот-вот. Тогда ты мне не ответил, почему не пришел меня встретить на вокзал, а сейчас я тебе отвечу, почему же потом сам явился ко мне домой. Тебе был нужен кто-то, на кого можно было бы свалить всю грязную работу – отказ от Нобелевской премии, это вот обращение… Чтобы я была кругом виновата. Ну, разве не так? Ты предлагаешь мне покончить жизнь самоубийством, а ведь ты рассмеешься, если я тебе предложу жениться на мне. Я прошу не просто так, сдуру. Ни тебя, ни твоей семьи власти не тронут, вы все – вольные казаки… Не обижайся, пожалуйста, но после… ты понимаешь, после чего… на следующий день и меня, и всю мою семью – на вторые сроки! Ты вот хочешь сказать, что отдал все финансовые распоряжения и так далее, но ведь, Боря, это уже было. Ты всю жизнь откупался денежными переводами и кратковременными визитами в зачумленные квартиры. Тем, что тебе, по сути дела, ничего не стоило! Но сделай что-нибудь настоящее ради меня и моей семьи, неслыханное, чтобы и тебе болело, чтоб – самопожертвование!

– Не оставляй меня…

– Знаешь, впервые за все наши годы ты посмотрел на меня как на живого, перед тобой стоящего человека. Меня никогда не оставляло подозрение, что ты видишь не меня, а кого-то другого.

– Так и было. Но, всматриваясь в тебя, я всегда догадывался, что мне предстоит.

Они вышли в подмосковную ночь. Дорога вела по темным-претемным лугам, перелескам, мимо хижин, где в окнах горели мягкие уютные огни. В стороны шарахались тени черных полулюдей, но этот омерзительный театр сыска показался таким смешным по сравнению с тем, что чувствовали шагающие по тропе мужчина и женщина, что Борис Леонидович неожиданно рассмеялся.

Этот смех придал ему сил, вернул уверенность, а его спутницу сбил с толку. Женщина, по-своему растолковав хохот писателя, снова задала волнующий ее вопрос и услышала не тот ответ, на который рассчитывала.

– Ты подпишешься?

– Не знаю. Нет. Я должен подумать. Странички с тобой?

Они остановились, и Ольга вручила ему вчетверо сложенные листики с текстом отречения от Нобелевской премии, от своего прошлого, от себя.

– Но ты лучше этого не читай. И не забудь, что оно должно быть на столе у Хрущева не позже среды!

По мере приближения к даче становился все более явственным какой-то шум, с каждым их шагом он усиливался. Когда же Ольга и Борис Леонидович вышли на обширную поляну, посередине которой возвышалась переделкинская дача, опоясанная сетчатым забором, они увидели густую черную плазму толпы. Лиц не было видно, только общие очертания, зато крики и возгласы различались во всеобщей тишине подмосковных рощ отчетливо и резко.

– Предатель, вон из нашей страны! Пастернак-костернак, вон! Пастернак-костернак, вон!

Борис Леонидович и Ольга встали под фонарем.

– Ведь это студенты Литературного института… Боже, это же будущее русской литературы!..

В толпе их заметили, притихли, повернулись к ним лицом. Сверкнули огненные точки сигарет.

В иное время, в иных обстоятельствах эти двое изумились бы, что вот пришла пора расставания, возможно, окончательного. Но сейчас Ольга ощутила только страх, тем больший, что в глазах Бориса Леонидовича вдруг возникла редкая для него жесткость и решимость.

– Не станем подписывать!

– Пожалей меня, – отчаянно взмолилась она.

Он ей кивнул и направился прямо в толпу, загородившую калитку.

Еще раз вернулось воспоминание о той далекой, тридцатилетней давности, писательской поездке в колхоз: поломка машины в пути, тропа, что привела его к поляне, где в избушке полутени-полулюди пожирали своего же ребенка…

Студенты молча расступились, и Борис Леонидович вошел в свой сад.

Крики возобновились лишь тогда, когда он стал удаляться.

– Позор клеветнику! – раздалось из толпы.

В окне второго этажа Ольга увидела неподвижную тень Зинаиды Николаевны.

Когда он вошел в дом, то увидел неожиданное: улыбку жены.

– К тебе пришли гости. Угадай, кто такие?

Она сама открыла двери в столовую и тут же скрылась в кухню. Борис Леонидович узнал Новикова и Романеева. Он обнял каждого.

– О, как я рад, молодые люди, как я рад, что вы здесь! Некогда я сам считал своим долгом навестить гонимых. Тогда мне казалось, что это малость, даже и не помощь, а так себе. Но сегодня, увидев вас, я понял, как ошибался.

В лучистом взгляде Романеева проскользнула доля жалости.

– Да, мы пришли сказать, что мы всем сердцем с вами. Мы не читали вашего романа, но мы много общались с вами, получали от вас ценнейшие консультации, и мы считаем, что то, что о вас повсюду пишут и говорят – чепуха. Недоразумение рассеется, и вы будете реабилитированы.

Новиков замялся и, с трудом подбирая слова, все же вымолвил:

– Но мы хотим, Борис Леонидович, чтобы вы нас поняли: мы студенты и не вправе иметь свою, отличную от всех, позицию. Поэтому мы подписали эту петицию, которую нам поручено вам вручить.

– Только поймите нас правильно…

Писателю вручили большой конверт с надписью: «От литературной молодежи».

– Это можно не читать?

– Да, лучше не читать.

– Тогда мы пойдем. Если можно, мы зайдем в другой раз.

– Погодите минуту.

Борис Леонидович достал из кармана плаща сложенные вчетверо ольгины листы, устроился за столом и тут же, не читая, махнул подпись, вложил листы в конверт и быстро дописал адрес.

– Вы сейчас будете возвращаться в город? – уточнил он.

– Да, – подтвердил Романеев.

– Окажите небольшую услугу. Бросьте это в любой почтовый ящик, поближе к центру.

– Обязательно. Вы на нас не обижаетесь? – переспросил Новиков.

– Да что вы, все в порядке. Обязательно заходите, когда будет время.

И гости как-то боком удалились.

Борис Леонидович подошел к окну. Толпа за оградой продолжала бесноваться. Он направился к роялю, открыл крышку, расслабился и медленно заиграл скрябинский морской «прелюд»: медленно раскачивались воды серого моря, и так же осязаемо истлевали скалы и образные очертания северного города.

Вошла Зинаида Николаева с полным подносом.

– А где же эти славные парни? – удивилась она.

На лице Бориса Леонидовича вдруг появилась ослепительная улыбка.

– Я очень рад. Я очень рад, – ты единственная меня не оставила. Так ведь и должно было быть!