Текст книги "История с Живаго. Лара для господина Пастернака"

Я не видел Марию Николаевну, но у меня в воображении создался очень живой образ. Портрет ее – молодой темноволосой женщины – аристократической красавицы – всегда висел в доме Ольги Всеволодовны, но я тогда, к сожалению, не поинтересовался, кто это. Теперь я знаю, что судьба ее была очень непростая, впрочем – у кого она простая… Первый муж, Ивинский, сгинул в Первую мировую, со вторым она была счастлива. С ним и дочерью Ольгой она и поселилась в Потаповском переулке. В конце 1940 года ее арестовали по доносу, якобы за какие-то нелицеприятные высказывания о советской власти, в лагере она едва не погибла, ее полумертвую спасла Ольга, вывезла, как списанную, – умирающую. Когда посадили Ольгу, Мария Николаевна с мужем остались с двумя ее детьми на руках и растили их.

Роман дочери с женатым поэтом она вначале не одобряла, но позднее перестала вмешиваться. Борис Леонидович относился к ней с большой симпатией.

* * *

Я хорошо помню, что в доме Ольги Всеволодовны часто упоминалось одно странное имя, Ханум. Особого внимания я, правда, на него не обращал. Ханум, да и Ханум. А как-то раз Митя, выпив рюмочку, попросил отвезти его в Переделкино. Я согласился. Стоял хороший летний день, да и съездить в Переделкино всегда интересно. Все-таки есть у этого места некая своя аура… Так вот, по дороге, из нашего разговора я понял, что едем мы на дачу к этой самой загадочной Ханум. Ну, а мне чего – Ханум, да и Ханум. Единственное, что я знал: Митя и Ольга Всеволодовна часто у нее на этой даче бывали и пребывали иногда подолгу.

А незадолго до этого я был в Переделкино у Беллы Ахатовны. Снимали ее интервью для какого-то грузин-ского документального фильма. Когда Володя Синельников, продюсер, попросил меня договориться с Беллой о ее участии в этой картине, я не стал особо интересоваться, что это за фильм, когда его смотреть и где – теперь, пожалуй, было бы неплохо и поглядеть… Но тогда для меня было важно просто лишний раз пообщаться с Беллой. Из самих съемок хорошо помню, как ее расспрашивали об отношении к коллегам по писательскому цеху, и она что-то рассказывала о Пастернаке.

Дача Беллы, на мой взгляд, была одной из самых скромных в поселке. Но, видимо, так распорядился Литфонд…

Однако вернемся в тот летний день, когда мы с Митей двинули в Переделкино. Итак, мы подъезжаем – и перед нами прекрасный двухэтажный дом в стиле 30-40-х годов. В окне второго этажа Ольга Всеволодовна, вероятно, с книжкой и, конечно же, с неизменной сигаретой в руке.

– Ну что, привез паек… Кремлевский! – кричит она Мите в своей иронической манере.

А он машет в ответ авоськой и скрывается в доме…

У меня, у бездельника, почему-то не оказалось в тот день времени, даже чтобы зайти, и, наскоро поздоровавшись с Ольгой Всеволодовной, я сразу же умотал. Куда и, главное, зачем – до сих пор задаюсь вопросом…

Кое-что про эту дачу в Переделкино рассказала мне наша общая приятельница, Наталья Алимова, известный искусствовед и, по совместительству, жена выдающегося художника Сергея Алимова.

В Переделкино Наташа попала еще в студенческие годы. Она дружила с Мишей Фадеевым (сыном того самого Фадеева, председателя Союза писателей), и каждое «собрание комсомольцев», а проще говоря, каждая гульба проходила на даче, числившейся за членами семьи Фадеева. Правда, его вдова, знаменитая мхатовская актриса Ангелина Степанова, на эту дачу, что находилась в конце переулка, ездить не любила. Раньше здесь, в Переделкино, она создавала уют совсем в другом доме, в большом, в том, куда позднее я и привез Митю. Именно в этом доме, который отличался от соседних дач своей помпезностью, и застрелился ее муж, писатель Александр Фадеев. И это, конечно, должно быть той самой причиной, отчего Степанова не ездила в Переделкино… Зато молодежь могла гулять от души. И в один из таких вечеров на дачу приехала сестра Ангелины Степановой, Валерия Осиповна. Тогда же в гости пришла и Ольга Всеволодовна.

«Мы сидели на веранде, она много и интересно рассказывала, – вспоминает Наташа, – так состоялась наша первая встреча. А позже она подарила мне книгу и подписала: дорогой младшей подруге Наташе, так похожей на меня в юности, с любовью. Книжку эту у меня потом украли».

Уже в том, знаковом доме, в доме у Ханум, Наташа позднее стала абсолютно своей. И в период своей беременности даже прожила там полгода.

Наташа вспоминает, что, несмотря на свою дружбу, Ольга Всеволодовна и Ханум, бывало, зверски ругались. Главное, ругались по мелочам – и в дикой злобе разбегались в разные концы дома. Наташа шла и час уговаривала сначала одну, затем – другую…

«Впрочем, – уверила меня Наташа, – отношения были отличные, и эти ссоры – декоративные бабские разборки – конечно, не были всерьез, а, скорее, в этом для них было своего рода развлечение».

Да и вообще жилось хорошо, весело: друзья и соседи, вечера и застолья, все виделись, все общались, жили одной семьей. Гулять съезжалась вся Москва. Сама атмосфера заставляла Митю и его друзей не отлучаться надолго друг от друга. Влад Дворжецкий, Сережа Богословский, Кибер – отставной разведчик, Шурок, Валя Смирницкий – все они собирались – и с соседней дачи приходил художник-мультипликатор Коля Серебряков, приходила Белла, а Фарик (Фархад Халилов, удивительный художник из Баку) прилетал с каким-то невероятным осетром… А там, где осетр, там и рюмашка.

Вот один интересный случай, о котором рассказала мне Наташа.

«Когда вышел за границей роман Ольги Всеволодовны, за ней и за Митькой следили. Она, конечно, оставалась в опале, но время было уже не то, чтобы можно было с ней как-то расправиться. И вот, однажды поехали мы к Белле с Борей. Все огромные – Митька, Серебряков, Сергей Саныч, мой муж, и я, беременная девочка, дочка адмирала. В общем, Беллу с Борей мы не застали. На обратном пути ехали довольно быстро по поселку, Мичуринец он назвался, поселок Литгазеты. Там прогуливались литераторы, и кто-то из них ударил по нашей машине сверху палкой. Вроде бы, даже главный редактор Литгазеты ударил, Сырокомский… Мы остановились, и тут же из машины вышли трое огромных богатырей. Вся эта литературная газета, все они с перепугу попадали с обочины, пожглись, как черти, крапивой, ну а мы спокойненько уехали. Но не тут-то было. Тут же была вызвана и милиция, пошли звонки в Москву, в Литгазету, и, в общем, начался вселенский скандал. А когда стало еще известно, что среди нас был сын Ивинской, из Москвы приехали полковники и генералы. Вообще, грозила всем посадка серьезная. Но в этой ситуации нашлись нормальные люди, врачи. Сырокомский и все прочие были осмотрены, но никаких побоев на них найдено не было. Но именно из-за Ольги Всеволодовны приехали эти серьезные чины. Кончилось тем, что все эти генералы-полковники пошли с ребятами в баню, задружились – Митька же умел тут же невероятно обаять кого угодно. Конечно, закончилось все ничем – но могли сесть! Но потом Белла все же бегала к Сырокомскому, говорила, что это ее друзья-товарищи, просила за них – не раздувать – и как-то обошлось».

Была еще история, которая описана у многих мемуаристов, история взаимоотношений Бориса Пастернака и Бориса Ливанова, был такой народный артист СССР. В самый суровый период нобелевских гонений он на правах друга Пастернака во время одного из обедов на Большой даче именно в гостях у Пастернака, будучи под мухой, начал охаивать близких Борису Леонидовичу женщин, и, в частности, Ольгу. Некоторые участники застолья тут же подхватили эти речи.

Вспоминает Ольга: «Эти антисоветские лица (это обо мне и Ариадне) дискредитируют и губят талант их друга Пастернака. Такой лжи и мерзости я уже им не прощу», – заключил рассказ Боря. При мне он стал писать резкое письмо-отповедь Ливанову, которое я привела в своей книжке. Тогда же Борис Леонидович написал короткое, но выразительное стихотворение в адрес двуличного окружения Большой дачи: «Друзья, родные – милый хлам…»

И вот, судя по всему, это самое письмо-отповедь, опубликованное в книге Ольги Ивинской, и вызвало злобу и негодование сына, Василия Ливанова, того самого Шерлока Холмса, знакомого многим по кинематографу. В своей статье для журнала «Москва», которая плавно переползла в его книгу, он крайне нелестно отзывался и об Ольге, и о самом Борисе Леонидовиче.

И вот, в итоге Митя прочитал эти гадкие ливановские выпады, к примеру: «Ивинская прикинулась умирающей и пожелала сказать Зинаиде Николаевне последнее прости» и был в ярости. Неожиданно для всех решил, в традиции русского офицерства, вызвать Василия Ливанова, уже популярного на тот момент артиста, – к барьеру. Единственное, что было не ясно – на чем драться: на шпагах, на пистолетах или просто на кулаках. О последствиях или о какой-либо опасности Митя тогда и не думал: главное было отстоять честь матери. Митя и Ира буквально боготворили Ольгу Всеволодовну и любили ее не обычной простой ребячьей любовью, а фанатично.

Наташа и Сергей Алимовы оказались неким связующим звеном – в тот период они дружили и с Митей, и с Василием – и поэтому Митя обратился именно к ним. Он искренне уговаривал их устроить эту самую дуэль в мастерской Сергея. Дело в том, что мастерская Алимова находилась на одной лестничной клетке с той мастерской, в которой со своей женой, художником анимационного кино, проживал Ливанов.

Со временем, конечно, все улеглось и как бы утихло, идея дуэли сошла на нет. Невольно вспоминаются строчки Владимира Высоцкого:

«Дуэль не состоялась иль перенесена…»

Но Митя и Василий так и не встретились. Судьба сберегла их обоих, а то, несомненно, была бы – как минимум – страшная драка…

Кое-что об этом доме также вспомнила и рассказала мне Лена.

«Ханум – Татьяна Валерьевна Стрешнева – была хорошей приятельницей Ольги Всеволодовны.

Она занималась поэтическим переводом восточной поэзии, отсюда – Ханум. Переводили по подстрочникам, работа приятная, все дело в заказах. Митя занимался тем же, и о заказах этих они подчас заботились совместно. Ханум писала и свои стихи, был даже издан небольшой сборничек ее лирики.

Было еще одно, негласное ее прозвище – Вдова. Татьяна Валерьевна Стрешнева была вдовой поэта Ярослава Смелякова, и это вдовство каким-то образом стало ее статусом, который она поддерживала.

Держалась она рядом с Ольгой Всеволодовной с неким посылом схожего вдовства, ничего похожего не было, но выглядело это даже трогательно. Про Смелякова рассказывали, как про человека угрюмого, мрачного, необщительного, да и каким еще ему быть после трех сроков и фронта. Ханум же – полная ему противоположность – дама светская, наводнявшая, к его неудовольствию, дом гостями и застольями. В 1972 году Смеляков умер, Татьяна Валерьевна стала вдовой и, будучи литератором, переводчиком, осталась жить на их даче в Переделкино.

Ханум занимала половину дачи, и пресловутый кабинет с камином, в котором застрелился Фадеев, находился на ее половине.

Вторую половину дома занимала писательница Чертова. Чертова – это псевдоним, настоящей ее фамилии я не знаю, тогда ей было уже под 90 лет, а рассказывали, как она «со товарищи» после революции ездила по деревням насаждать атеизм, где их чуть не поубивали. Она была страстно привязана к своей собаке, драчливому псу, ходила за ним по поселку, искала, лечила, сетовала на его поведение.

Когда я познакомилась с Ханум, золотая пора ее праздников прошла, остались лишь отголоски, приемы хозяйки открытого желанного дома. Я узнала ее уже немолодой, и тем не менее она была обаятельна, кокетлива, внешне легкого нрава, любила «газовые» полупрозрачные платья, застолья, гостей. На самом деле у нее была далеко не радужная и не простая жизнь с очень проблемным сыном от первого брака и не менее проблемной невесткой, которую она терпела. Ханум одна содержала весь дом, и эту двойку, и в придачу трех крупных собак. Сына она обожала, не видела и не хотела видеть его безделье, наклонности. Никаких помощниц по хозяйству не было. Ханум работала, покупала, готовила, мыла, стирала и снова работала. В общем, она держалась на высоте.

Когда Ольга Всеволодовна начинала скучать по Переделкино, она ехала в гости к Ханум, или мы все туда отправлялись. Мне у Ханум нравилось, у нее было красиво, чисто, накрывался большой стол, ставилась сине-белая английская посуда, она готовила интересные, часто восточные блюда, мы там отдыхали. Я полюбила Переделкино, его ауру, ее сейчас почти не осталось, я ощущала его былых обитателей, связь времен.

Я полюбила яркую кушетку в гостиной второго этажа, там можно было уютно валяться и читать, и саму просторную гостиную, из окон которой отлично просматривалась дача Пастернака.

Дача Фадеева стоит от дачи Пастернаков совсем близко. Между участками был небольшой кусочек нейтральной земли, на него выходили внутренние калитки обеих дач. Через этот ничей участок и потом через Пастернаков было гораздо удобнее и быстрее бегать на станцию, этим путем пользовались и во времена Фадеева.

В тот раз Митя и Татьяна Валерьевна собирались дней на 10 в командировку в Душанбе – встретиться с переводчиками, наладить связи, в общем, обыкновенные литературные дела. А мы с Ольгой Всеволодовной решили в их отсутствие пожить на воздухе, то есть в Переделкино, и переехали в дом к Ханум. Причем переехали основательно – с собакой и попугаем, так что в Москву с попугаем в огромной клетке мы до возвращения Мити не собирались.

Был ноябрь или конец октября, самое темное, холодное, дождливое время, когда мы зажили в Переделкино, где все равно было романтично. Я время от времени наведывалась в Москву по делам, возвращалась хоть и не поздно, но в это время уже в 5 часов была тьма, а в 9 и подавно все выглядело как ночь. Я старалась как можно быстрей миновать кладбище, потом вдоль шоссе до улицы Павленко, и – «через Пастернаков» – до калитки на наш, то есть ханумский, участок.

Это был, по-моему, 1984 год. Велось много разговоров о судьбе дачи Бориса Леонидовича. Культурная общественность, как могла, ратовала за музей, ничего в этом направлении властями не делалось, и наоборот, речь зашла о том, чтобы передать наконец литфондовскую дачу давно умершего поэта следующему постояльцу, другому писателю. Кто готов решиться жить в этом доме, было трудно представить, но вот прошел слух, что согласился в нем поселиться Чингиз Айтматов, потом, что его осудили, и он засомневался, отказался, в общем, дача осталась неприкаянная, и долго еще – музеем она стала только в 1990 году, объявленном ЮНЕСКО годом Пастернака.

И вот настал день, когда дачу стали освобождать от вещей. Как случилось, что именно в это время Ольге надо было находиться в Переделкино? С чего мы решили пожить там в отсутствие хозяйки в такую паршивую погоду, когда нос не высунешь на улицу без особой нужды? Чтобы увидеть это? После всего пережитого ею вынос вещей – лишь штрих, хотя выглядело это страшновато.

Мы с Ольгой Всеволодовной стояли у окна, лил настоящий дождь, холодный, было серо, мокро, донельзя уныло. И мы смотрели. Сейчас трудно вспомнить, кажется, как приехала машина мы не видели, а подошли к окну, когда она уже была на участке. Картина у нас перед глазами оказалась следующая: какие-то люди деловито ходят, распоряжаются около дачи, двери бокового крыльца открыты, выносят вещи, что-то ставят, да нет – просто сваливают тут же, что-то грузят.

Апогеем всего стал вынос рояля. Слишком, пожалуй, символично и драматично это выглядело, но Ольга Всеволодовна, слава Богу, не была сентиментальна. Рояль вытащили грубо, зло, и очень грубо шваркнули на землю, как будто сбросили с ремней, он дрогнул, упала крышка. Так он и встал – косо, отверстый, на зелено-жухлой траве около дома, в его нутро на струны струями лил холодный ноябрьский дождь.

Честно говоря, это было даже завораживающее действо, конечно, варварство, акт вандализма, но какая иллюстрация, какая картинка – черный красивый рояль на траве, струи воды, ветер, суетящиеся маленькие люди, а он стоит – да, в бедствии, с упавшей крышкой, но какой-то гордый, непобедимый что ли?

Кто вывозил вещи, я не знаю. Ольга стояла и смотрела, и я тоже. В этой стране столько всего пережито, что удивляться было нечему. Только совпадению вывоза с нашим, ее присутствием. По нашему рассказу Митя написал об этом хорошее стихотворение, кто-то передал его на Запад, и его читали по «Свободе».

Услышав этот рассказ, я вспомнил маленькую квартиру Ольги Всеволодовны, и тот рояль, который там тогда прижился. И я не раз садился за этот инструмент, что-то играл… Когда я стал комментировать присутствие в доме этого самого рояля, то очень хорошо по этому поводу высказался Сережа Богословский:

– Наличие рояля в доме – говорит именно о значимости такого дома.

* * *

В период моей работы над романом я не раз получал разную информацию, как устную, от людей, кто был близок к дому Ольги Всеволодовны, так и со страниц так называемых википедий, которые, со слов знатоков «паутины», не всегда достоверны. Тем не менее, когда окунаешься в историю жизни Пастернака, его отношений с людьми и, конечно же, его периодических влюбленностей, без которых поэт не может существовать, волей-неволей задумываешься. Ведь прочитанный текст – текст напечатанный, изданный – так или иначе призывает верить… Хотя все понимают, что, касаясь биографии такой неординарной личности, такого художника слова, каким был Пастернак, пытаясь раскрыть читателю правдивую историю (истину), рассказчик подспудно закладывает в нее свои собственные мысли. Так было всегда. Именно поэтому историки всех мастей не могут прийти к единому общему мнению «о великих мира сего», начиная с Александра Македонского и Наполеона Бонапарта и заканчивая нашими современниками. Ясно одно – любая масштабная личность, оставившая свой след в истории, будь то политик, правитель или художник, как правило, собирает вокруг себя всевозможных «биографов». И это естественно, ведь жизнеописания знаменитостей – это и хлеб, и возможность сделать себе имя.

В своей работе я никак не хотел представить Ольгу Всеволодовну святой, безгрешной и наивной – неким примером для подражания одиноким женщинам, ждущим своего «Живаго». Мне хотелось передать личное, мое ощущение от наших встреч, которое не оставляет меня и по сегодняшний день.

Я хорошо помню, как в одном из кухонных застолий она вдруг вспомнила лагерные годы и несколько конкретных эпизодов. И еще песни.

Особенно врезались в память две вещи: «Окурочек» и «Лесбияночка».

Отрывок из «Окурочка»:

 
Из колымского белого ада
шли мы в зону в морозном дыму,
я заметил окурочек с красной помадой
и рванулся из строя к нему.
 
 
«Стой, стреляю!» – воскликнул конвойный,
злобный пес разодрал мой бушлат.
Дорогие начальнички, будьте спокойны,
я уже возвращаюсь назад.
 
 
Баб не видел я года четыре,
только мне, наконец, повезло —
ах, окурочек, может быть, с «Ту-104»
диким ветром тебя занесло…
 

«Окурочек» сделал свое дело. В доме Ольги Всеволодовны курили все: и Митя, и Лена, и друзья – Шурок, Валера Нисанов, отставной разведчик Кибер, Сережа Богословский, Влад Дворжецкий, и особенно сама хозяйка, рук которой буквально не покидал малахитовый мундштук. Говорят, и Александр Галич, и Владимир Высоцкий тоже покуривали на этой кухне.

А вот и «Лесбияночка»:

 
Пусть на вахте обыщут нас начисто,
и в барак надзиратель пришел,
Мы под песню гармошки наплачемся
и накроем наш свадебный стол.
 
 
Женишок мой, бабеночка видная,
наливает мне в кружку «Тройной»,
вместо красной икры булку ситную
он намажет помадой губной.
 
 
Сам помадой губною не мажется
и походкой мужскою идет,
он совсем мне мужчиною кажется,
только вот борода не растет.
 
 
Девки бацают с дробью «цыганочку»,
бабы старые «горько!» кричат,
и рыдает одна лесбияночка
на руках незамужних девчат.
 
 
Эх, закурим махорочку бийскую,
девки заново выпить не прочь —
да, за горькую, да, за лесбийскую,
да, за первую брачную ночь!
 
 
В зоне сладостно мне и не маятно,
мужу вольному писем не шлю:
все равно никогда не узнает он,
что я Маруську Белову люблю!
 

В интернете я наткнулся на не самые лестные отзывы об Ольге Всеволодовне. На рассказ, будто ее просила другая заключенная передать какие-то вещи на зону, а она этого не сделала. Я могу допустить, что, может быть, так и было, представить себе ситуацию, когда человека выпускают на свободу, и тот, забывая обо всем, в первую очередь бежит к своим детям… Лично у меня было целых три случая, когда я взялся, но по тем или иным причинами, а честнее будет сказать, по природному «распиздяйству» не передал какие-то вещи и даже письмо, написанное для подруги в далекую Америку.

Кстати говоря, пока сижу и пишу эти строки, принял решение: свою миссию я все-таки выполню. Жаль, что поздновато.

Там же, в сети, я нашел книгу Бориса Мансурова, где опубликовано письмо Ирины Емельяновой, дочери Ольги Всеволодовны, обращенное к Евгению Борисовичу Пастернаку, первому сыну поэта. Почему вместо того, чтобы прийти к какому-то согласию с этой частью биографии Бориса Леонидовича, его родственники были настроены агрессивно? В своем письме Ирина в достаточно вежливой форме дает разъяснения, связанные с искаженными Евгением Борисовичем фактами истории отношений Ольги Всеволодовны и Пастернака. Вот, например, один неоспоримый факт: в своем цикле программ «Поговорим о странностях любви» Эльдар Рязанов приводит интервью Евгения Борисовича, где тот без стыда заявляет: «Возвращаясь от Ивинской, папочка принимал горячую ванну с мылом» … Вот строчки из письма:

«P. S. Иногда ваши «небезучастные» выпады ранят особенно больно.

Говорю о пошлом фильме Рязанова, где Вы, по-моему, позволили себе слишком много. Вам я тогда не написала, написала ему, но он мне высокомерно не ответил. Чтобы лишний раз себя не травмировать, прилагаю письмо к Рязанову, где есть место, касающееся ваших слов, за которые мне просто стыдно».

Я Ирину видел всего один раз в жизни, на похоронах Ольги Всеволодовны. Естественно, подходить с разговорами и знакомством было бы неуместно. Ирина взяла на себя миссию отгонять не только от имени своей матери, но и от имени великого поэта все грязные домыслы. И меня это успокаивает; ведь начитавшись в сетях всевозможных мнений, большинство из которых, мягко говоря, напоминают пасквили, мне было как-то не по себе.

Наверное, образ Лары существовал для Бориса Леонидовича еще до встречи с Ивинской. Как правило, писатель, наряду с характером, заранее рисует внешние черты своего главного героя. Про Ольгу Пастернак говорил: «Лара моей жизни».

Почему же Пастернак не оставил семью? Мне кажется, можно рассматривать несколько версий.

Если бы Борис Леонидович остался до конца с Ольгой, наверное, не было бы ее второго срока. Так или иначе, его репутация смогла бы как-то ее уберечь. Но… Все-таки главное то, что Ольга была не просто его возлюбленная, помощник и литературный секретарь, это, действительно, была его настоящая муза. А у муз – свое, особое, не бытовое место.

Все гонорары от западных изданий «Доктора Живаго» он завещал именно ей. Даже ваш покорный слуга успел попользоваться частичками этих гонораров. Настал момент, когда деньги за переиздание романа на Западе стали приходить официально в ВААП (Всероссийское Агентство Авторских Прав) – и Ольга Всеволодовна получала их законно – конечно же, за приличным вычетом в пользу государства. Потом эти деньги превращались в сертификаты, так называемые «чеки», и Митя мог покупать в «Березке» лучшие сигареты, фирменное пиво и первоклассную закусочку. Бывало, и мне кое-что перепадало. В основном, всякое заморское курево: «Marlboro», «Winston», «Camel»… В то время я еще покуривал.

Еще мне представляется, что Пастернак не хотел травмировать главное семейство. Кроме Зинаиды Николаевны, у него было два абсолютно разных сына: Женя, от первого брака с Евгенией Лурье; и второй, уже их общий, Леонид, на которого в свое время Пастернак возлагал большие надежды.

Многим старым друзьям, с кем было прожито не одно десятилетие, Пастернак представлялся человеком, оберегающим традиционные семейные ценности. Среди таких друзей были и Анна Ахматова, и Галина Нейгауз, и Лидия Чуковская, и другие.

Незадолго до своей смерти Борис Леонидович вместе с официальной женой приехал в Тбилиси к Нино, вдове своего близкого друга, поэта Тициана Табидзе. Стоит тут отметить, что Грузия в его творчестве занимала особое место. На мой взгляд, лучшие переводы Бориса Леонидовича, не считая, конечно, Шекспира, – это стихи грузинских поэтов. Я люблю его знаменитый перевод стихотворения Николая Бараташвили, я даже чувствую его, как некое обращение к моей судьбе. Хотелось бы тут вспомнить, а молодому читателю дать шанс познакомиться с этими удивительными строками.

 
Цвет небесный, синий цвет,
Полюбил я с малых лет.
В детстве он мне означал
Синеву иных начал.
 
 
И теперь, когда достиг
Я вершины дней своих,
В жертву остальным цветам
Голубого не отдам.
 
 
Он прекрасен без прикрас.
Это цвет любимых глаз.
Это взгляд бездонный твой,
Напоенный синевой.
 
 
Это цвет моей мечты.
Это краска высоты.
В этот голубой раствор
Погружен земной простор.
 
 
Это легкий переход
В неизвестность от забот
И от плачущих родных
На похоронах моих.
 
 
Это синий негустой
Иней над моей плитой.
Это сизый зимний дым
Мглы над именем моим.
 

В какой-то момент я обратился к этим стихам и положил их на музыку. Но я не единственный, кто приложил к ним руку. Популярные исполнители 70-х годов, Татьяна и Сергей Никитины, сделали свое дело. Правда, в их версию песни, текст которой нынче поселился в интернете, почему-то вкралась «ошибочка», кардинально меняющая весь смысл гениального стиха Бараташвили. Вместо «…на похоронах моих…» почему-то вылезает «…на похоронах твоих…». Интересно, кого это решили похоронить? Это еще один маленький, но наглядный пример, как «интернетная падла» извращает истину.

Но вернемся к поездке Бориса Леонидовича в Грузию именно с женой. Его вынудили уехать из Москвы официальные власти… В тот период в Москву приезжал премьер-министр Англии Гарольд Макмиллан, который пожелал беседовать с Пастернаком. Но желать не вредно… Власти решили спрятать поэта. Пастернак с Зинаидой Николаевной уехали.

А мне кажется, на самом деле он хотел бы бросить все и уехать с Ольгой, как его Живаго, куда-нибудь к черту на кулички. Все это было, повторяю, за год до кончины Бориса Леонидовича.

Но главная причина его бездействия, по-моему, в том, что принимать какие-либо решения в тех обстоятельствах было для него просто невозможно.

Дети Ольги Всеволодовны, Ира и Митя, которым на момент знакомства матери с Борисом Леонидовичем было 8 и 4 года соответственно, были вовлечены во всю эту историю. Иногда мне доводилось общаться с Ольгой Всеволодовной тет-а-тет. Однажды, когда я поймал подходящий момент и почувствовал ее хорошее настроение (хотя, надо сказать, Ольга Всеволодовна всегда производила впечатление человека оптимистичного), я спросил: «А как Борис Леонидович относился к Мите и к Ире?» «Ну, как относился, – ответила Ольга, – он принял их для себя с самого начала. И мне казалось, что и они через какое-то время ответили тем же… А позднее, когда Митя с Ирой подросли, они его уже воспринимали как совершенно родного. И, конечно же, тяга к литературе у них неспроста. Я бы одна их так настроить не смогла».

Когда я начал копаться, опять же, в том же множестве публикаций о взаимоотношениях Ивинской и Пастернака, я много раз натыкался на ее воспоминания в изложении разных биографов. Например, в книге Бориса Мансурова, который много времени провел в разговорах с Ольгой Всеволодовной, есть ее рассказ о том, как воспринимали дети всю ситуацию с травлей.

На тот момент Ире было немногим больше восемнадцати, а Мите четырнадцать с чем-то. Тем не менее, они осознанно воспринимали эту трагедию как свою и своей семьи, прекрасно понимая, какой человек был рядом с ними. В момент слежки за Пастернаком, а также, когда нужно было спрятать какие-то рукописи, которые, пожалуй, даже не нарушали цензуру тех времен, Ира и Митя были его оплотом. Был случай, когда Ольга Всеволодовна, подключив их, просто не пустила его в Союз Писателей на очередное судилище. Нашелся другой выход из положения: составили письмо, а Митя и Кома Иванов отнесли его на заседание и передали, как говорил мне Митя, прямо в президиум.

Был еще другой случай, когда, всерьез опасаясь за Бориса Леонидовича, Митя поехал провожать его в Переделкино. А затем уже Ира организовала из своих друзей своеобразную группу поддержки, которая сопровождала Пастернака в его редких поездках в Москву и обратно. В ту осень в Переделкино проживал Михаил Светлов, он рассказывал, что хулиганы бросали камни в окна Бориса Леонидовича, грозились разгромить дачу, сопровождая все это антисемитскими выкриками, а какие-то изверги даже кидали камни в любимую собачку Пастернака.

Позднее, Пастернак напишет:

 
Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.
 
 
Темный лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно.
Путь отрезан отовсюду.
Будь что будет, все равно.
 
 
Что же сделал я за пакость,
Я убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.
 
 
Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора —
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.
 

* * *

Когда мы работали над сценарием своего фильма с участием Ольги Всеволодовны, то не раз обращались к известному оскароносному фильму, тому самому «Доктору Живаго». У нас часто возникали споры, сомнения по поводу экранизации. Как правило, Ольга Всеволодовна у нас была третейским судьей. Хотя, на мой взгляд, она должна была больше всех подвергать суровой критике эту своеобразную версию американцев. Но она была благосклонна и снисходительна к фильму, по крайней мере, нам с Митей и Пранасом его не ругала. Правда, смеялась над варыкинским домиком с куполами, или наивными представлениями о костюмах того времени, но в целом относилась к фильму неплохо. И к актерам, сыгравшим Лару и Юрия Живаго, придираться не хотелось, они не вызывали у нее антипатии, скорее, напротив.

Как-то раз, совершенно неожиданно, в Москву приехал сам «Доктор Живаго». Это было где-то в середине 60-х, уже после смерти Пастернака, и уж если говорить на лагерном жаргоне, после «второй отсидки» Ольги Всеволодовны. Омар Шариф на то время считался непревзойденной звездой. И кто бы мог сомневаться: сначала в его карьере был «Лоуренс Аравийский», а через короткое время – «Живаго». Ольга Всеволодовна рассказывала, что они с Омаром Шарифом встретились.

В 2010 году, на кинофестивале в Венеции, в отеле «Excelsior», мне неожиданно Бог тоже послал встречу с «Доктором Живаго». Произошло это как-то спонтанно. Мы сидели с моими друзьями Раздобудьками, с Таней и Сережей, на веранде и пили – как завещал мне мой друг Вадим Михайлович – виски «Jack Daniel’s», и вдруг слышу: «Анатолий! Анатолий! Иди сюда к нам, с тобой хотят поговорить!» Навстречу идет восторженный Марк, а рядом с ним – великий Омар Шариф. Позади, как водится, на всех этих фестивалях, хвост приспешников – журналюг и прочих прилипал. Марк что-то там ему активно втолковывал на своем французском (а может, и английском), а параллельно, жестами, подзывал меня. Надо сказать, что этот Марк по фамилии Ивасилевич, уехавший еще семилетним юнцом из Одессы сначала в Израиль, потом в Америку, а затем уже и в Париж – мой старый приятель (аж с 1988 года), еще по первым Каннским фестивалям, где мы частенько шлялись по легендарному ночному бульвару Круазетт, соблазняясь чернокожими проститутками… а я тем временем рассказывал Марку «о высоком». Марк отлично знал, что у меня где-то в загашнике есть сценарий о Пастернаке, о его «Живаго». И, разумеется, Марк уже успел объяснить нашему «доктору», что здесь сидит человек, который близко знал «Лару».