Текст книги "Взаимосвязан мир. Фантастическая поэзия и проза"

Выполнив свой долг, солдат снова замолчал и оживился лишь тогда, когда я назвал по-татарски деревню, в направлении которой мы шли. Деревня давно была переименована в село Цветочное. Оказывается, по-татарски она называлась «Корова убежала». Мне стало весело, когда я представил, как убегает от татарина корова. Веселость передалась Жорке и сержанту. Мы вдруг разговорились, а вернее, начали игру: Жорка и я называли по очереди Галиеву старые названия сел, ручьев, балок, вершин гор, а он нам переводил с татарского на русский значение этих слов. Солдат говорил – а мы не верили своим ушам: до чего же эти названия были точными и интересными! Вот деревушка за лесом, судя по татарскому названию, должна изобиловать сливами, а ведь и правда: долина вокруг нее сплошь заросла корявыми сливовыми деревьями. А вот балка, где мы всегда собирали орехи, так и называется по-татарски «Ореховая»… Так мы узнали, что скала, выступающая из склона лесистой горы, которую хорошо видно с восточной окраины нашего села, называется «Камень-нос», а пересыхающий колодец за старым кладбищем – «Вода ушла»… Но больше всего нам понравилось название села «Корова убежала»…

Когда мы показали Галиеву мину, он велел нам отойти, а сам стал внимательно ее осматривать. Не найдя ничего подозрительного, он взял мину и понес к речке, где под обрывом во время паводка образовалась глубокая промоина. Зайдя под карниз, солдат осторожно положил ее на синюю глину, неторопливо снял вещмешок и начал доставать из него всякие любопытные для нас принадлежности минера: прямоугольную толовую шашку, облепленную вощеной бумагой с ярко-синим пятнышком на большой грани, моток бикфордова шнура, маленькие плоскогубцы. Перочинным ножом сержант отрезал кусок шнура длиной около тринадцати сантиметров и срезал на нем концы – один срез получился ровным, другой – скошенным. Из бокового кармана он извлек беленький металлический запал, вставил в него ровный конец шнура и обжал мундштук плоскогубцами. Получившуюся запальную трубку Галиев вставил в толовую шашку – под синим пятнышком оказалось отверстие для запала. Подготовленный таким образом заряд сапер положил на мину, вынул из коробки спичку, прижал ее головкой к сердцевине в скошенном конце шнура и чиркнул по спичке коробком – из шнура полетели искры, и пошел беловатый дымок, как от дымного пороха. Солдат взял мешок и показал нам, что пора уходить. Мы все вместе быстро завернули за синий обрыв, прислонились к крутому склону и стали ждать.

Мне показалось, что сначала раздался протяжный визг, а потом – взрыв. В облаке дыма и пыли мы увидели обрушившуюся промоину и больше ничего. Под слоем плотных глиняных «кирпичиков» не было надежды найти хотя бы осколок. Немного постояв, направились к ржавому болотцу, в котором лежало несколько артиллерийских снарядов. Галиев долго выбирал их из ила, очищал и складывал штабелем. Собрав боеприпасы, он сначала вымыл, а потом высушил руки и лишь после этого взорвал снаряды точно так же, как и мину. Мы с Жоркой стояли далеко от болотца в охранении и хорошо видели, как высоко в небо взметнулся черный столб дыма и грязи, как поднялись над садом вороны, как понесло дымное облако в направлении платформы, где лежали горы пахучих колхозных яблок.

Вернулись мы на последний урок. Жорка пошел в свой класс, я – в свой. В школе слышали взрывы и меня встретили в классе с почестями: урок окончился преждевременно, я высыпал на первую парту горсть острых осколков и рассказал, как мы взорвали целый штабель снарядов и огромную мину.

На другой день, встретившись с Жоркой, мы без конца пересказывали «страшную» историю сержанта Галиева о «четырех пацан», каждый раз по-новому дополняя ее выдуманными эпизодами и смешными выражениями, подражая сержанту-татарину, и хохотали до упаду. Вскоре эту историю знали почти все в школе и селе.

Через несколько дней ко мне подошел Иван Филиппович и пригласил в воскресенье прийти на стрельбище – пострелять из малокалиберной винтовки. Я охотно согласился. На стрельбище, расположенное напротив новой школы, я явился часов в восемь утра. Иван Филиппович уже был там, лежал на огневом рубеже и палил по мишени. Он объяснил, что лучше всего стрелять утром, когда глаза еще не устали от дневного света и суеты. И правда, подойдя к мишени, мы увидели, как кучно в центре легли пули. Потом начал стрелять я, но у меня с этой дистанции получалось похуже. А вот по большим мишеням с дальнего расстояния я стрелял лучше. Расстреляв больше двух пачек патронов, мы собрали мишени и пошли в новую школу, которая уже была готова к открытию. Там в специальной комнате, которую Иван Филиппович называл военным кабинетом, почистили винтовку. Я прошелся по просторному коридору второго этажа школы. В коридоре все сияло и пахло краской, с потолка свисали огромные белые люстры, классы были обозначены красивыми табличками, рядом с физ-кабинетом находился радиоузел, в классе пения стоял черный рояль. Я ходил как завороженный, хотя знал в новой школе каждую комнату, каждый угол, каждый экспонат: мы не только много помогали строителям, но и сами готовили школу к празднику.

Когда я вернулся, Иван Филиппович собирал станок для карабина, на котором проверялась правильность наведения оружия на цель. Он коротко рассказал, что на фронте одно время был снайпером и на его счету есть убитые враги. Как-то незаметно втянул меня в рассказ о своей боевой юности, фронте и друзьях. Постепенно перед моими глазами словно ожили плакаты, на которых были нарисованы люди в форме, выполняющие разные боевые упражнения. Я видел не рисунки, а солдат с биноклями, дальномерами, автоматами, саперными лопатками. И мне вдруг захотелось тоже что-то рассказать Ивану Филипповичу. И меня словно прорвало: подробно, стараясь не нарушить последовательности событий, я рассказал о том, как открыл тайну тола. Сам того не замечая, подробно освещал свои опыты: как взрывал снаряд по способу киномеханика Жени, как разрушил скалу за Монастырским лесом; рассказал о подорванных тополях, о встрече с Босоножкой, о том, что готовлю подводный взрыв, и как-то и признался, что не открыл сержанту Галиеву свои арсеналы.

Иван Филиппович слушал, лицо его становилось то грустным, то хмурым, и тогда я сбивался, но он кивал, чтобы я продолжал рассказ…

Когда я замолчал, военрук сказал, что он совсем недавно прошел ускоренные курсы саперов и теперь ему поручено военкоматом обезвреживать боеприпасы. Приезд капитана был не случайным – это его непосредственный начальник. В районе обеспокоены участившимися случаями взрывов оставшихся после войны боеприпасов, гибелью тракториста прямо в поле от ахнувшей мины. Нам известно, что у подростков спрятано много мин, гранат, снарядов и других гремучих штуковин, а это опасно как для них самих, так и для других…

И почему-то без всяких раздумий я предложил Ивану Филипповичу начать с меня и для убедительности перечислил, сколько в моих тайниках видов и единиц взрывных устройств.

Военрук долго молчал, видимо, что-то обдумывал, а потом ошарашил меня своим предложением не отвозить и не сдавать все это в район, а взорвать самим. Я был вне себя от радости и понял, что теперь не скрою ни единого запала, ни единого килограмма взрывчатки.

И вот началась тяжелая работа. Жорка Подгаецкий сначала согласился участвовать в «самом большом взрыве», но потом почему-то отказался. Мне же он показал свой тайный склад, в котором были спрятаны в лентах и поштучно целенькие патроны с тупоносыми пулями-снарядами от авиационных крупнокалиберных пулеметов, и назвал место, где закопаны ящики с минами от ротного и миномета. Я обошел своих поставщиков боеприпасов, в основном ребят начальных классов, и узнал несколько мест нахождения больших мин. Когда все склады и одиночные находки были обозначены и подготовлены к вывозу, Иван Филиппович созвал «военный совет», чтобы выяснить, каким видом транспорта лучше воспользоваться – полуторкой или подводой. Узнав место, которое, как он считает, лучше всего подходит для ликвидации боеприпасов, я сказал, что на грузовике туда не подъехать, а подводой можно. «Значит, выбираем гужевой транспорт», – подвел итог совещания Иван Филиппович.

– А как мы предупредим тех, кто может оказаться в зоне поражения? – спросил я.

– Я уже договорился с директрисой: в оцепление будут назначены старшеклассники. Ориентируемся на воскресенье.

Ранним воскресным утром мы взяли в колхозе двухконную подводу, насыпали на дно мягкого песку, накрыли его мешками и поехали по заранее намеченному маршруту. Дело шло куда медленнее, чем я предполагал: ко многим точкам подъезды оказались неудобными, да и укладывать мины и снаряды на подводу надо было очень осторожно, а уложив, надежно закреплять, чтобы они не катались и не бились друг от друга, не вывалились на крутых подъемах и спусках. К обеду мы собрали и вывезли на место будущего взрыва только то, что находилось в окрестностях деревни.

Обедали вареной картошкой с розовой барабулькой. Рыбка пахла морем и пряностями, ее прозрачные нежные ломтики таяли во рту. Барабульку привозили рыбаки из прибрежных сел и справедливо обменивали по схеме «ведро рыбы на ведро картошки». Закусывали мы грушами, которые я собрал под гигантским деревом в заброшенной части колхозного сада. Они уже слегка переспели – желтовато-зеленая с легкой горчинкой кожица лопалась при ударе плодов о землю, а по трещинам выступала сочная, гладкая и душистая мякоть. Я с удовлетворением отметил, что мои любимые груши понравились и Ивану Филипповичу.

Солнце клонилось к закату, когда мы доставили в Каперликойскую балку последнюю подводу. Из песка и камней я старательно приготовил просторное ложе, и мы начали слоями укладывать на него наш опасный груз. Иван Филиппович работал осторожно, но быстро и ловко. Я старался не отставать. Под конец у нас получилась горка в виде приземистой четырехгранной пирамиды. Увенчавши ее верхушку ручными гранатами и рассовав в щели и пустоты крупнокалиберные патроны и всякую мелочь, мы отогнали подводу в ближайший отрог балки, распрягли лошадей, отвели их под сень деревьев и привязали к корявому стволу дикой яблони.

Когда вновь подошли к пирамиде, я попробовал сосчитать хотя бы наиболее крупные предметы. Насчитал двадцать девять остроносых зенитных снарядов, шесть огромных, почти в полметра длиной, минометных мин и пятьдесят две мины поменьше, двенадцать ручных гранат с длинными ручками, сорок четыре «лимонки» и почти столько же толовых «стаканов». Кроме того, лежали десятки помятых, поломанных и исковерканных других взрывчатых устройств и их частей, полный мешок кускового тола, коробка с запалами, сотни патронов. Одну сторону пирамиды подпирали две круглые противотанковые мины – личный вклад Ивана Филипповича. Такого количества взрывчатки, собранной вместе, я еще никогда не видел. На какое-то мгновение мне стало жалко ее подрывать. Я вновь почувствовал волнение, глядя на продолговатые мины. Какой великой тайной должны обладать эти железные сигары, изготовленные на далеких заводах руками многих людей! Они были завезены сюда, в край зеленых холмов, леса и тишины, с одной целью – разрушать и убивать. И, пролежав в забвении и презрении много лет, покрывшись пылью, землей и ржавчиной, не потеряли своей устрашающей, магически притягательной силы.

Внимательно осмотрев плотно и аккуратно сложенную пирамиду, Иван Филиппович сказал, что взрывать все это буду я своим способом, и протянул мне пузырек с магнием и рулончик кинопленки. Радости моей не было предела. Но надо было не ударить лицом в грязь.

Стараясь быть как можно спокойнее, я быстро собрал из ручной гранаты, запала и кинопленки свою систему, положил ее на пирамиду и хорошенько укрепил. Засыпав стык между пленкой и запалом горючей смесью, сказал: «Готово!»

«Я зайду на пригорок, и как только дам сигнал, поджигай и лети к лошадям, а я прибегу туда сверху», спокойно произнес, будто посоветовал, Иван Филиппович и, не дожидаясь моего ответа, пошел на гору.

Через несколько минут я услыхал сигнал, поджег пленку и, убедившись, что она разгорелась, помчался по дну балки в укрытие. Поодаль от лошадей уже стоял Иван Филиппович и курил папиросу. Едва я перевел дыхание, как мощный, словно землетрясение, толчок всколыхнул под ногами почву. На какое-то мгновение мне показалось, что зыбкая Земля сошла со своей оси, а Вселенная наполнилась длинным пронзительным свистом. Громовое эхо взрыва, как дикий зверь, долго билось о крутые склоны балки, пока не вырвалось через узкую горловину и не унеслось далеко за синий лес. Под яблоней ржали всполошившиеся кони.

Выйдя из укрытия, мы увидели, как в небо поднимаются черные клубни дыма и из него оседают клочья сажи, пыль и ошметки дерна. Воздух был насыщен горьким запахом тола. На месте взрыва чернела глубокая воронка, на дне ее уже скопилось немного воды, которая вместе с синеватым песком обильно вытекала из крутых бортов выемки. На зеленых склонах балки сплошь виднелись черные бороздки от осколков и круглые пробоины в дерне, напоминавшие заячьи норы; из некоторых пробоин шел пар. Я извлек из земли несколько тяжелых горячих осколков – их рваные острые края, очерченные радужной каймой, казалось, еще мерцали, словно затухшие угли, синеватым пламенем. Иван Филиппович внимательно осматривал местность – не осталось ли невзорвавшихся боеприпасов? Но жаркое пламя взрыва поглотило и сожгло все, что было уложено в гремучую пирамиду. Наверное, это был самый большой взрыв, проведенный с помощью кинопленки.

Когда мы возвращались на подводе в село, Иван Филиппович сжал мое плечо и, как мне показалось, с какой-то теплой грустью сказал: «Да… Ты родился в рубашке».

Учительница

Рассказ

В зале ожидания Симферопольского железнодорожного вокзала сидела одинокая женщина пятидесяти трех лет по имени Анна Степановна. Она возвращалась с похорон матери, доживавшей свой век в малюсеньком городке Старый Крым. За ней присматривал младший сын Алексей, работавший трактористом в соседнем винодельческом совхозе. Он хорошо работал, но очень много пил, поэтому потерял семью и жил в родительском доме. На третий день после поминок брат проводил Анну Степановну до автобусной остановки и, посоветовав не голосовать в темноте попутным машинам, а дождаться рейсового автобуса Армянск – Симферополь, поспешил на работу. Вскоре действительно приехал автобус, в него вошли все три пассажира, оказавшиеся на остановке, и через полтора часа они были в Симферополе. Анна Степановна торопилась попасть на вокзал как можно раньше, боясь, что в воскресный день будет трудно достать билет на удобный для нее поезд, но опасения ее оказались излишними: у касс почти не было людей, билеты продавались на все направления, и ей досталось нижнее место в купе. Теперь у нее оставалось более одиннадцати часов свободного времени, которое сейчас ей показалось тяжкой вечностью.

Мокрая февральская погода, чавкающая под ногами кашица грязного мокрого снега, муторный осадок на душе, оставленный похоронами и хлебосольными деревенскими поминками, вконец расстроили ее душевные и физические силы, и она словно приросла к жесткому деревянному креслу. Ей не хотелось никуда идти, никого видеть, ничего делать.

Наверное, впервые в жизни она не радовалась встрече с Крымом, где прошло ее детство, школьная беспечная юность, неповторимая студенческая пора и первые годы работы учителем немецкого языка в деревенской средней школе, расположенной в шестидесяти километрах от Симферополя.

Уже несколько раз она собиралась встать, сдать сумку с обильной домашней снедью в камеру хранения, сесть в троллейбус, сначала просто проехать по городу, потом пройти к старому общежитию, постоять у памятника Пушкину, побродить по набережной Салгира. Однажды промелькнула, но тут же погасла мысль съездить автобусом в красивую горную деревушку, посмотреть на свою первую школу. Однако учительница продолжала сидеть в задумчивом оцепенении, словно чего-то ждала. Уже давно рассвело, и в утреннем тумане преобразился запорошенный мокрым снегом город, а Анна Степановна никак не могла оторваться от своего кресла. В какой-то миг ей даже показалось, что ее удерживает здесь тревожное предчувствие встречи. Она немного ожила, но быстро погрузилась в грустное забытье, и снова появились душевные муки, когда горькие слова и рыдания уже отступили, а боль утраты еще тяжким камнем лежала на сердце.

Вошедшего мужчину с коричневой сумкой, удобно висевшей на его плече, она не могла не узнать. Это был он, ее ученик, Саша Ковалев, когда-то безумно влюбившийся в молоденькую учительницу немецкого языка, которая (теперь в этом можно было признаться) и сама полюбила его. О нем Анна Степановна часто вспоминала в замужестве и во вдовстве. Последнее время она не раз задумывалась над тем, как сложилась бы их судьба, если бы тогда, тридцать лет назад, по ее воле, а может, по ее вине не разошлись их пути-дороги. Трезвый ум подсказывал ей, что их союз не мог быть прочным: Саша был почти на пять лет моложе ее, а со временем даже в супружеских парах одногодок наступает диспропорция. Однако помимо своей воли она как будто тасовала прожитые годы и возможные варианты своей судьбы.

Саша, на которого она сейчас смотрела, выглядел прямо-таки молодым человеком, хотя в сравнении с семнадцатилетним юношей, каким она видела его в последний раз, он возмужал, но так и не превратился в мужчину своего возраста. Как и прежде, он выделялся среди других людей отрешенностью во взгляде и постоянной, словно застывшей на его лице грустью. Это еще заметнее углубляло морщины на его лице.

Не заметив учительницу, он подошел к буфету, взял холодный винегрет и стал с аппетитом есть все, что было уложено в хрустящий пакет. Очевидно, Саша изрядно проголодался и не замечал, что винегрет был не первой свежести. У Анны Степановны сумка была набита вкусными деревенскими продуктами, и она хорошо помнила, как Саша любил поесть. «Надо угостить его», – подумала она, и эта первая сегодняшняя забота о другом человеке освободила ее от тупой боли и грусти, привела в нормальное состояние. Женщина достала косметичку, ловко подкрасила губы, сняла черную ленту, которой были перевязаны ее густые волосы, поправила одежду и уже совсем другая, чем была еще несколько минут назад, направилась к буфету. Саша допивал мутноватый чай и внимательно рассматривал газету «Крымская правда». Подойдя ближе, Анна Степановна увидела ясно и отчетливо знакомые до мелочей черты лица, которые не смогла изменить ни сеточка морщин под глазами, ни землистый цвет кожи, вызванный дорожной усталостью или бессонной ночью, ни бремя прожитых лет. Учительница приготовилась назвать своего повзрослевшего ученика по имени и отчеству, но из груди вырвались сами собой другие слова, с теми же переливами и с той же интонацией в голосе, с какой их она произносила тогда:

– Саша! – И тут же добавила скороговоркой, словно извиняясь:

– Здравствуй, Саша!

– Здравствуйте, Анна Степановна, – ответил он машинально, не поднимая глаз, потом вздрогнул, поднял голову и, увидев смущенную, растерянную улыбку учительницы, рванулся к ней, тут же остановился, достал носовой платок, вытер губы, сунул платок обратно в карман, поймал и крепко сжал протянутую к нему руку. И тут же быстро-быстро заговорил:

– Милая Анна Степановна, как я рад вас видеть! Как хорошо, что мы встретились! Как долго мы не виделись!

А у нее вдруг брызнули из глаз крупные слезы и спазм судорожно сжал, сдавил горло. Она растерялась и отвернулась, как стесняющаяся плача девочка, потом шагнула к Саше, опустила голову на его плечо и громко разрыдалась. А он, обрадованный встречей и смущенный рыданием учительницы, гладил ее волосы и повторял:

– Анна Степановна, вы такая же хорошая. Как я рад, что мы встретились!

Немного погодя он отвел учительницу в дальний конец зала ожидания, усадил в кресло, сел рядом и почувствовал, что и к его горлу подступает комок. Он спросил, где ее вещи, сходил, принес их, поставил на соседнее сиденье, рядом положил свою сумку и присел сам. Несколько минут они молчали. Немного успокоившись, учительница привела лицо в порядок и уже почти по-деловому начала расспрашивать Сашу о его житье-бытье. Саша отвечал, спрашивал ее – она отвечала, спрашивала его. Когда выяснилось, что Сашин сын отбывает в Крыму наказание за какое-то мелкое преступление, а у Анны Степановны дочь еще три года назад тайно уехала в арабскую страну на берегу Средиземного моря, оба как-то приуныли…

Вдруг учительница вспомнила про обильные съестные припасы, встала, раскрыла сумку и предложила ему отведать запеченную утку, домашнюю буженину, пироги, копченое сало, яблоки.

– Анна Степановна, а может, нам съездить куда-нибудь? Как вы на это смотрите? Во сколько отходит ваш поезд?

– В шесть часов, то есть в восемнадцать тридцать.

– Да у нас с вами в запасе вечность! Я предлагаю съездить в Ялту. Наймем таксиста и прокатимся с ветерком.

– Это не интересно. Уж если ехать, так троллейбусом, – возразила учительница.

– Хорошо, сейчас сядем в троллейбус, приедем в Ялту, тут же приобретем билеты на обратный рейс, скажем, часа на два, и, представляете, проведем у моря почти три часа! Там на пляже съедим все, что в вашей сумке, и еще сходим перекусить в кафе. Ну как, едем?

– Конечно.

У троллейбусных касс было много народу, но куда меньше, чем летом.

Саша встал в очередь, где толпились парни – хозяева рюкзаков и лыж, сложенных неподалеку. «Только б регулярно ходили троллейбусы», – словно пожелал себе удачи Саша. В троллейбус набилось много народу. Места, которые купил Саша, оказались удобными тем, что обозрение с них было почти круговым. Пока ехали до Перевального, особо не оборачивались, так как из-за ограниченной туманом видимости смотреть было не на что. Казалось, что в этот вязкий туман погрузился весь мир и нет на земле места, где бы светило солнце.

Саша и Анна Степановна какое-то время молча и каждый по-своему переживали эту встречу. Когда проезжали мимо Симферопольского водохранилища, Саша спросил первым:

– А помните, как мы ездили на экскурсию в Севастополь?

– Помню и часто вспоминаю.

– Я тоже.

И они снова умолкли, погруженные в воспоминания, в ту самую удивительную игру воображения, которая делает невозможное в природе – возвращает назад время, воскрешает прошлое, куда мы словно уносимся по загадочным лабиринтам памяти и где события, давно умершие, заставляют нас радоваться или плакать, любить или ненавидеть, гордиться или постыдно опускать голову. Сейчас каждый из этих двух встретившихся людей, преодолев время в тридцать лет и пространство во многие миллиарды километров – то расстояние от Земли, на которое уже унеслись незримые биоволны, бушевавшие некогда вокруг них, и лучи, их согревавшие, начал воспроизводить с точностью документальной записи события и ощущения далеких дней. Но это было не просто видение фрагментов, записанных на мертвой магнитной ленте. Нет, это было чудо воспроизведения живой памяти, в которой образы и события, оставаясь копией оригиналов, живут и развиваются вместе с человеком! Они, как и раньше, реагируют на перипетии его жизни, разгораются или затухают, приобретают те или иные оттенки, умирают и рассеиваются, или дают начало чему-то новому в самом человеке, или зажигают другие умы и сердца.

Воспоминания перенесли их в то время, когда их взаимная любовь уже ясно обозначилась, уже была главной движущей силой, определявшей их поступки и намерения, но она еще не была ими высказана, объявлена, подтверждена, то есть они еще сомневались в ответной любви друг друга, лишь догадываясь об этом. Молодые люди осторожно, но упорно подходили к тем неизбежным поступкам и действиям, которые в их положении были просто запрещены неизвестно когда и неизвестно кем.

«Я помню тебя, Саша, – начала молчаливый разговор Анна Степановна, – как в той поездке ты изо всех сил старался понравиться мне. А ты мне уже больше чем нравился. У меня перехватывало дыхание и замирало все внутри от прикосновения твоих рук. И ты, словно чувствуя это, искал любую возможность взять мою руку в свою теплую сухую ладонь и чуткими пальцами едва заметно перебирать мои пальцы, гладить и ласкать мою кожу. В тот день наши руки долго не могли встретиться, потому что мы постоянно находились среди школьников и я уже несколько раз ловила на себе ревнивые и любопытные взгляды твоих одноклассниц.

После осмотра панорамы «Оборона Севастополя» я объявила всем свободную часовую прогулку по Историческому бульвару, а тебе предложила сопровождать меня. Едва мы вышли на тихую улицу Гоголя, как ты крепко сжал мою руку и мы, улыбающиеся и счастливые, стали спускаться вниз, шагая в ногу по чистому, сияющему асфальту.

На нас недоуменно и с завистью оглядывались матросы; иные отпускали шуточки, посмеивались, но никто не язвил – видимо, наши явная влюбленность и счастье, сиявшие в наших глазах, благодатно действовали на других. Я знала, что со стороны мы выглядели несколько необычно: ты – еще не совсем окрепший юноша, а я – взрослая, да к тому же высокая девушка. Ты шел развязно, а я умела держаться на людях; у тебя была короткая школьная стрижка, а я с гордостью носила модную пышную прическу. Но все это не могло и на сотую долю ослабить мою любовь к тебе, мое желание идти рядом с тобой, ощущать твою руку. Просто я знала, что чувство мое было тем и замечательно, что оно стояло выше всех пошлых намеков, оно вселяло в меня гордость за наш союз, за полную внутреннюю гармонию, за мое покровительство. Да, ты мне иногда казался моим ребенком! Но это было от некоторого моего превосходства над тобой. Однако ты стремился догнать и перегнать меня в изучении немецкого языка, в более широком охвате литературных произведений, в знании шедевров отечественной живописи, музыки, истории и географии. Видя твои недостатки, я дала обет поднять тебя хотя бы до своего уровня, вывести на большой жизненный путь, и в этом я чувствовала себя ответственной за твою судьбу. Единственное, что меня беспокоило, так это твоя неопытность в жизни: ты мог поделиться с кем-то своими чувствами, моим особым отношением к тебе, и их широкое распространение могло вызвать сплетни и неизбежное прекращение нашей дружбы. Я знала, что не позволю большего, чем есть в наших отношениях, не подозревая даже, что уже давно переступила порог дозволенного – полюбила тебя, моего ученика, мальчика на целых пять лет моложе себя. Тогда, гуляя с тобой по Севастополю, я была не только счастлива, но и дерзка: я бросила вызов влюбленным в меня студентам, курсантам мореходных училищ, золотопогонным офицерам, летчикам и всей мужской половине человечества. А ты был не просто любимым, ты был необыкновенным.

Не имея многого из того, что имели мои поклонники и претенденты на мою руку, ты уже одним горячим стремлением быть преданным мне превосходил каждого из них: ты был надежным, сомневающимся и уверенным, скромным и возвышенным, ты любил меня и был почти всегда рядом. Думала ли я в то время о будущем, о замужестве? Конечно, думала и сознавала шаткость и неустойчивость нашего союза.

В то же время я четко представляла себе ту грань, которую мы не можем переступить, и мои убеждения в этом были непоколебимы. Тогда я еще не знала, что совсем скоро наша любовь начнет упорно штурмовать бастионы этих убеждений.

В конце экскурсии мы всей группой сфотографировались на фоне памятника затопленным кораблям. Нам не удалось встать рядом, но это не стерло радости на наших лицах от уединенной прогулки, от нашей молодости и от нашей любви.

«Когда мы возвратились из Севастополя, мне не хотелось идти домой, – продолжил молчаливый диалог Саша, – мне было просто необходимо видеть вас в тот день до его окончания, до моего сна. Но мы расстались на автобусной остановке: я пошел по узкой улице к своему дому, а вы с писклявой Машей Дьяконовой направились по тропинке вверх вдоль речки. Пискуха сопровождала вас почти две трети пути – я это знал, а потому умудрился огородами и только мне известными лазейками обогнать вас, дождаться, когда Маша скроется в своем Татарском переулке и почти у самого интерната выйти вам навстречу. Я боялся, что вы меня прогоните, боялся быть слишком назойливым, но вы, как мне показалось, ждали меня. Мы договорились, что сегодня вечером я приду к вам в интернат.

Я едва дождался окончания короткого зимнего дня и будто на крыльях прилетел на это долгожданное свидание еще засветло. Мы немного побродили по горам, не решаясь взяться за руки; я прочитал вам стихотворение Есенина «Письмо к женщине» и начал что-то вспоминать об экскурсии. Но вы как будто впервые со времени нашего знакомства были почти безучастны к тому, что я говорил. Дул холодный ветер, и мы зашли в одну из комнат опустевшего на время зимних каникул интерната. Когда щелкнул замок закрывшейся двери, я словно окунулся в пахучий весенний сад, где осуществляются мечты и грезы. В ночной темноте, не зажигая света, мы сели рядом на жесткую кровать, что стояла у стены. Вы говорили о Феодосии, о том, что нам надо обязательно посетить картинную галерею Айвазовского и тогда вы расскажете историю спасения бесценных картин во время оккупации немцами Крыма, поведаете о замечательных людях, хранителях шедевров, которых вы хорошо знаете. Я слушал вашу речь как замечательную музыку, впитывал в себя звуки вашего голоса, и голова наполнялась сладким дурманом.

Я не помню, как встретились наши руки, встреча произошла помимо нашей воли; и они неожиданно сомкнулись, сплелись в предчувствии чего-то необыкновенного. На мгновение мы оказались так близко, так тесно прижавшиеся друг к другу, что наши губы соприкоснулись и я впервые почувствовал, ощутил великое блаженство поцелуя. Это был самый сладостный, самый загадочный, самый долгожданный, самый неожиданный поцелуй в моей жизни. Я на миг оторвался, чтобы убедиться, что это не сон, боясь потерять это мгновенье, и уже сам поцеловал вас, и вы мне ответили долгим горячим поцелуем.

Когда из соседней комнаты, в которой было включено радио, раздался бой часов, я сообразил, что уже четверть суток беспрерывно и страстно целую ваши губы. Вероятно, от счастья я закрывал глаза, потому что только в полночь заметил, как от малейшего движения искрятся ваши пышные волосы, а если резко провести рукой по густой пряди, то мириады искр сливаются в синеватое пламя.

Фантастический мир любви, ночь, озаренная дивным свечением, лавина радости, нахлынувшая словно из небесной вышины, и вся эта неправдоподобность случившегося воздействовали на меня с такой силой, что у меня начались галлюцинации. Мне казалось, я рассыпаюсь на части, парю в воздухе, проваливаюсь в небытие, в невесомость – а то вдруг сладостная реальность расплывалась в призрачную мерцающую тень, и тогда меня охватывал страх потерять вас, эту сказочную ночь и весь мир. В какой-то миг мне до боли, до невыносимых мучений захотелось увидеть вас, и я торопливо начал искать на стене выключатель, чтобы включить свет. Найдя холодную кнопку, я резко надавил не нее, но раздался пустой щелчок – лампочка не зажглась: после двенадцати ночи электроэнергия в селе отключалась. Свой электрический фонарик я забыл дома. Пришлось воспользоваться спичками, которые всегда были при мне: я уже начинал тогда курить. Слегка отстранившись, я зажег спичку и увидел ваше лицо в ореоле золотых волос, ваши губы, распухшие от тысячи поцелуев, ваши огромные удивленные очи! Все это ошеломило меня и смутило вас. Вы вдруг стыдливо закрыли лицо руками и нагнули голову, отчего кончики ваших волос коснулись огонька догорающей спички – и они вспыхнули, осветив комнату ярким зеленоватым пламенем. Я рванулся, охватил вашу голову. На счастье, пламя скользнуло только по верхушке кудрей и не причинило вреда вашей прическе, а вам – боли.