Текст книги "Взаимосвязан мир. Фантастическая поэзия и проза"

Теперь, уже ощущая себя на земле, я с великим наслаждением притянул вашу голову к себе, и так мы просидели да утра.

Я возвращался домой самым счастливым человеком, полный уверенности в нашей вечной любви. Я легко, словно в невесомости, шел вдоль чистой речки, надо мной быстро неслись белые тучи, а сквозь них в далекой вышине виднелось ранее, только начинавшее набирать голубизну пробуждающееся небо. Я дышал полной грудью, готовый в любое мгновение оторваться от земли и полететь, помчаться вместе с тучами скорее и скорее на восток, чтобы первому увидеть радостный восход солнца».

Саша еще витал в прошлом, а Анна Степановна уже вернулась на землю и с детской нетерпеливостью ожидала, когда же наконец рассеется туман и появится солнце. Чем выше поднимался троллейбус, тем оно отчетливее угадывалось то слева, то справа, но никак не могло окончательно пробить желтоватую пелену тумана. Вот уже стали просматриваться очертания гор, вот пахнуло морозцем и на стеклах троллейбуса появились его едва заметные узоры. А вот и перевал. И вдруг ослепительно яркое солнце ударило в глаза, и открылись горы, тесно обступившие троллейбус, и заискрились их плоские вершины, покрытые мощным слоем снега, который навис карнизами над крутыми стенами. И открылись знакомые и дорогие сердцу места. Когда-то это был их Крым. Вместе и порознь и в разное время они прошли пешком большую часть морского побережья, проплыли на веслах от Феодосии до Ялты, пересекли вдоль и поперек Ай-Петринское плато, обошли горы, долины и леса между Белогорском и Приветным, Старым Крымом и Судаком.

А троллейбус, словно беря реванш за то, что недавно полз забрызганной грязью черепахой на подъемах и поворотах, вдруг резво помчался вниз и вниз, раскачиваясь и набирая скорость. И, как парусник, вырвавшийся изо льдов и поймавший свежий ветер, помчался еще быстрее, и замелькали на крутых склонах деревца, кустарники, желтые пятна просохшей земли, камни и скалы, а на шоссе слились в единую линию белоснежные отрезки разметки.

Саша и Анна Степановна улыбались, завороженные стремительным бегом машины, ощущением полета и тем необычным движением, в которое приходит весь мир за окном при быстрой езде по горной дороге. Иногда в качке или на очередном вираже инерция прижимала их друг к другу, и тогда каждый невольно вспоминал их прикосновения в те далекие времена.

Анна Степановна вспомнила озорного Сашу, который учил ее летать на тарзанке. В то время у населения еще не рассеялось впечатление от трофейного фильма «Тарзан». И Саша, подражая ему, легко носился по веткам, ловко забирался на головокружительную высоту могучих туркестанских тополей, перепрыгивал с дерева на дерево и, конечно же, научился преодолевать пространство на «лианах», которыми служили длинные ветви лозы дикого винограда и других вьющихся растений или толстые веревки.

«Когда ты привел меня к глубокому лесному оврагу и указал на длинную веревку, свисающую над его крутым склоном, я не могла даже подумать, что мы проведем здесь несколько удивительных часов. Площадка под «лианой» показалась мне необычной тем, что была плотно утрамбована по всему склону – от пологого его начала до крутого, переходящего в отвесный обрыв откоса, на котором человек не мог удержаться без посторонней помощи. Обрыв подмывал и подтачивал небольшой ручей, журчавший далеко внизу между острых камней и веток, присыпанных листьями. На другом берегу оврага просматривалась еще одна площадка, окруженная зарослями молодого орешника. Не успела я осмотреться, как ты взял в одну руку веревку, разбежался вверх по склону, подпрыгнул, ухватился за нее двумя руками и полетел поперек глубокого оврага, над острыми скалами, над ручьем, над бездной. В какой-то миг твои ноги коснулись другого берега, ты отпустил веревку, спрыгнул на площадку и исчез в зелени. Ошеломленная, ничего не понимая, я стояла с раскрытым ртом, отделенная от тебя бездонной пропастью. Но ты быстро и бесшумно появился сзади меня, проскочил мимо, ухватился за веревку, пролетел по дуге над обрывом и возвратился ко мне. Лицо твое сияло от радости, и наплывшая вроде обида в моей душе мгновенно рассеялась. А ты засмеялся и начал уговаривать меня хотя б раз прокатиться. Я не могла устоять и согласилась. Ты подвел меня к веревке, взял ее конец в руки и приказал мне повиснуть – испытать веревку на прочность. Первый полет я совершила с закрытыми глазами, вцепившись в «лиану» мертвой хваткой. По сути, я играла перед тобой в смелую девочку, и игра эта меня быстро захватила, мной овладело острое чувство риска, я полетела над пропастью. Потом ты показал несколько простых приемов спрыгивания и приземления, я их быстро освоила и тут же попробовала летать с разбегу. У меня это получилось неплохо – видимо, пригодились мои давние занятия гимнастикой.

Потом мы летали вместе, пока у меня не заболели мышцы рук и кожа на ладонях не покрылась волдырями. А ты продолжал кататься с какой-то неистовой одержимостью, и я смотрела и смотрела на тебя. Я вдруг поняла, какой богатой жизнью живешь ты в своей деревне, в своих горах, в своем лесу. Ты не просто летал над глубоким оврагом – ты познавал разнообразие жизни, ловил новые ощущения, расширял мир чувств. Словно под куполом цирка, ты то повисал вниз головой, то вращался, обвив веревку ногами, то с разгона далеко от противоположного берега расставлял руки и долю секунды свободно, словно стриж, парил в воздухе, а потом мягко приземлялся на коричневую упругую землю. Ничего, что ты не знал, кто такой Джонни Вайсмюллер, – ты не хуже его освоил дикую природу и слился с ней в единый великолепный организм. Позже я охотно откликалась на твои предложения полазить по скалам, покататься зимой на лыжах, посидеть на снегу у жаркого костра или побродить по весеннему лесу, когда среди проталин, словно в сказке, появляются удивительно чистые подснежники.

Сейчас мне кажется, что мы с тобой гуляли по горам, лесам и склонам, ручьям и балкам во все времена года, в любую погоду, днем и ночью. Через общение с тобой я, горожанка, стала глубже понимать и любить природу.

Тогда я впервые ощутила прикосновение твоего гибкого мускулистого тела, и оно мне понравилось. Я поймала себя на мысли, что хочу обнять тебя. Меня уже обнимали, даже целовали мои кавалеры, но мне никогда и никого из них не хотелось обнять и прижать к своей груди. Первый раз это желание пробудил во мне ты, шестнадцатилетний юноша, и желание это было естественным, простым и одновременно сложным, потому что оно было желанным, сладостным и неотвратимым».

А Саша вспомнил их первый танец, и кружение троллейбуса напоминало ему полет в чарующем школьном вальсе.

«Я давно мечтал потанцевать с вами. В тот памятный вечер я должен был стоять на дверях у входа в школу и сдерживать натиск желающих попасть на бал. Но вот меня сменили, я вошел в просторный, освещенный люстрами зал. Гремела музыка. Несколько наиболее смелых ребят танцевали с десятиклассницами или с молодыми учительницами. Но большая часть старшеклассниц простаивала танцы в дальнем углу.

Среди танцующих я сразу увидел вас. Вашим партнером был завуч – красавец и отличный танцор. Он был чуточку навеселе, много улыбался, постоянно что-то говорил и говорил, а главное – не собирался от вас уходить. Строгий черный костюм, и белоснежная сорочка с галстуком в горошину, и блестящие планки боевых орденов поднимали завуча на высоту Олимпа и сводили на нет мои шансы.

Я с грустью наблюдал, как вы легко танцуете и мило болтаете с завучем, как смеетесь его шуткам, как ваше длинное платье ярко вспыхивает в быстром и грациозном движении, словно вас охватывает оранжевое пламя. Мне нравился фокстрот, но больше всего я любил вальс. Я научился кружиться без остановки несколько танцев подряд и двигаться не только по кругу, но и строго по прямой линии, огибать зал по периметру и диагонали и ходить зигзагами. Я научился малыми и большими кругами вращаться против часовой стрелки и так же легко управлять движением, как и в кружении направо. Поэтому, танцуя вальс, я постоянно кружился, будь то в просторном зале или на тесном пятачке. В танце мне нравилось импровизировать, поддаваясь лишь ритму музыки и всегда приподнятому настроению.

Задолго до начала вальса я прошел через весь зал к вам. Наши взгляды встретились, и я уже больше ничего не видел вокруг. Я приблизился к вашему лицу, которое представляло для меня высшее совершенство в этом мире, которое улыбалось мне и так же неотрывно смотрело на меня.

И как только я приблизился к вам на расстояние вытянутой руки, зазвучали вступительные аккорды. Я не успел сказать «Разрешите?» – чуть раньше ваша рука была уже в моей, а ладонь моей правой руки ощутила тонкую и гибкую спину. Она сразу вписалась в пространство между моих расширенных пальцев и влилась в ритмы моей души. Мне почудилось, что ваша спина едва заметной волной прокатилась по кончикам моих пальцев, как будто опутывая каждый из них, потом прижалась к ним, покачнулась, и мы, словно оторвавшись от земли, поплыли и понеслись в плавном и быстром кружении по широкому залу. Светящиеся люстры, танцующие пары, зрители, портреты на стенах зала – все слилось в единое стремительное течение светлой реки, в праздничный вихрь, в ослепительный фейерверк. Мы общались без слов: ритмами вальса, согласованными до мелочей движениями, неизбежными и преднамеренными прикосновениями. Сделав первый круг, мы замедлили движение, приостановились, прошли несколько тактов, словно раскачиваясь, и вновь понеслись, кружась в обратном направлении. Не снижая темпа, мы вдруг заулыбались оттого, что так хорошо понимаем друг друга, что без слов откликаемся на пожелания наших тел и душ, оттого, что нам доставляет радость этот танец, позволяющий быть при всех наедине. И мы летели в удивительном ритме, едва касаясь зеркальной глади пола. При каждом повороте я щекой чувствовал прикосновение ваших мягких пушистых волос и ощущал едва уловимый запах духов и неведомый аромат, напоминающий благоухание только что сорванного ландыша. Я улавливал ваше дыхание и угадывал сияние, исходившее от вас, внутреннее одобрение и улыбку, предназначенную только мне. Вот музыка вальса замедлилась, потом повторился еще один такт и наступила тишина. Мы так же медленно остановились, но не сразу разжали и опустили руки, а на миг застыли. И почти в тот же самый миг, как по мановению волшебной палочки, как по зову наших желаний, снова зазвучал вальс. Мы вновь легко и естественно погрузились в его мелодию и заскользили по залу, еще более сливаясь в молчаливом, обоюдно понятном диалоге наших тел.

Потом был концерт, потом снова танцы, и мы танцевали вместе танго. А когда затейники организовали игру в почту, я получил от вас два замечательных письма со стихами о любви на немецком языке. В памяти они до сих пор. Недавно я читал их своим немецким друзьям – они были в восторге».

В Алуште троллейбус остановился на десять минут. Саша предложил быстренько пробежаться к пристани. Море было чистым и спокойным. Небольшие волны нехотя покачивали зеленые водоросли, облепившие густой бахромой сваи причала, огромные бетонные тумбы, острые камни. Саша запрыгнул на сложенный вдвое железобетонный столб, ловко расставил ноги, упершись в рубчатые стержни арматуры, присел и, дождавшись, когда подкатит волна, быстро нагнулся, зачерпнул в пригоршню воды и с криком «Дарю вам звезды!» метнул ее высоко над собой. И действительно, вода рассыпалась на мелкие, искрящиеся, как крошечные звездочки, брызги, которые лишь на мгновение зависли в воздухе, и засияла радуга и сразу будто озарила и переменила все вокруг.

– Потрогайте воду, какая она теплая! Если бы было время, я с удовольствием искупался. А вы?

– Я тоже.

– Тогда в Ялте искупаемся.

Саша спрыгнул на берег, подхватил Анну Степановну под руку, и они побежали к автостанции, веселые и беспечные, словно пара молодых людей, у каждого из которых впереди необозримое и необъятное будущее.

Когда стена высоких гор отступила и взору открылась ялтинская котловина, на них сошла грусть, которая всегда бывает при окончании путешествия. Такая грусть открывается на вершине горы, выше которой уже идти некуда, и хочешь того или не хочешь, теперь предстоит спускаться вниз. Чтобы как-то снять это ощущение, Саша спросил:

– Вы знаете, как Ялта снабжается питьевой водой?

– Нет, но я знаю, что пресной воды здесь всегда не хватало.

– Это было раньше. А сейчас Ялта пьет снеговую воду Яйлы. Там, – Саша указал в сторону гор, – на противоположном склоне построено глубокое водохранилище, в котором зимой и весной накапливается влага, то есть когда в горах выпадает много снега и дождей и когда потребление воды в городе относительно небольшое. А летом город выбирает эту воду, для чего под горою проложен восьми-километровый тоннель. Скоро зарегулируют воду и для Алушты у водопада Джур-Джур. Помните, что за селом Генеральское?

Анна Степановна сразу вспомнила сыроватый запах ущелья и его прохладу в знойный июльский день, когда они уставшие, побросав тяжелые рюкзаки, повалились на камни и задремали под шум падающей воды.

– Ты разрабатывал эти проекты?

– Нет. Я прочитал о них в одном немецком журнале, когда еще работал в Германии.

– Ты называл какое-то акционерное общество. Я, откровенно говоря, не поняла, о чем шла речь, я даже не представляю, в какой Германии ты работал.

– В бывшей Восточной, в акционерном обществе «Висмут».

– Теперь мне надо вспомнить, что такое висмут.

– Легкоплавкий металл. Но я не занимался добычей именно висмута. Я проводил геофизические работы для составления специальных карт.

– Мне очень хочется знать, как ты жил и работал среди немцев. Я так и не побывала в Германии.

– Я вам все расскажу о немцах. Но это долгий разговор. Нам пора двигаться к выходу, чтобы взять билеты до Симферополя. Не торопитесь, я все сделаю. А если не будет билетов, поедем на такси.

Саша быстро пробился к передней двери и вышел из троллейбуса первым. Учительница еще сидела на своем месте, наблюдая, как нервозно и медлительно покидают салон пассажиры. Саша постучал в окошко, размахивая билетами и показывая пальцами цифру три.

– У нас на Ялту три часа. Скорее к морю!

Саша взял ее теплую руку. Это прикосновение вызвало в нем все тот же трепет тех далеких лет, настолько сладостный и таинственный, что исчезли последние препятствия, мешавшие полностью возвратиться в юность. У учительницы снова замерло сердце. Она вздрогнула от неожиданного открытия, что их руки, так долго не соприкасавшиеся, вырастившие за эти тридцать лет детей, ласкавшие супругов, узнали друг друга и не просто вернули ощущение юности, а вызвали приток юной крови.

Саша остановился, посмотрел на Анну Степановну, потом нагнулся и прикоснулся губами к ее руке. Он вдруг увидел перед собой юную учительницу немецкого языка в тот первый день их знакомства и, словно просматривая видеопленку, стал мысленно комментировать эту чудную запись. «За несколько минут до звонка в класс вошла высокая стройная девушка в тёмно-синем костюме, который подчеркивал ее рост и изящную талию. У нее были светло-каштановые волосы с ярким медным отливом, завитые крупные локоны, густо спускавшиеся на плечи и закрывавшие почти всю шею. В тон волос золотилась ее кожа, покрытая глубоким крымским загаром. Лицо было несколько продолговатым, с высоким лбом, нежным подбородком и аккуратным ровным носом. Большие зеленые глаза смотрели преданно и удивленно. Казалось, взгляд ее предназначался полностью тому, на ком она его останавливала. Глаза ее не бегали, не мельтешили, а ровно и доверчиво созерцали вас. При этом в них живо менялся то оттенок, то выражение, то озаренность, словно вызванная импульсами внутреннего света, эмоциями, возникающими в ее душе от увиденного, от сопереживания тем чувствам, которые в это время тревожили вас. Ее пухлые, резко очерченные губы тоже как будто участвовали во взгляде. Они готовы были вот-вот раскрыться – или улыбнуться, или произнести что-то необыкновенное.

Когда она поворачивала лицо в полупрофиль, то под изгибом правой брови просматривался шрам. Позже я узнал, что это были следы проделок злого бабушкиного петуха. При виде шрама мне каждый раз представлялся огромный красный петух с хищными желтыми глазами, острым вогнутым клювом и растопыренными крыльями. И даже виделось, как этот разбойник гоняется по деревенскому двору за перепуганной рыжей девчонкой.

Ее красивые руки с длинными тонкими пальцами проявляли живое участие в ее поведении, хотя ими она почти не жестикулировала. Говорила она спокойно, но так убедительно, что к концу урока класс был уверен: главной дисциплиной в школе является немецкий. Часто в такт речи она плавно шагала по площадке между доской и столом.

В ней было что-то необычное, неуловимое от красивой диковинной газели, оказавшейся в незнакомых краях, которая дивилась всему и все дивились ею. Вначале она мне показалась новой городской девочкой, пришедшей в наш класс, и я, увидев ее, почувствовал необъяснимый прилив радости. И уж совсем удивительным показалось ее повышенное внимание ко мне, что подтвердил на перемене сосед по парте, который при каждом ее взгляде в мою сторону ставил на полях черточку – их к концу урока насчитывалось около двадцати. Я полюбил ее с первого взгляда и на всю жизнь – эта любовь могла стоить мне жизни, и она стоила ее, потому что была первой и настоящей».

Саша прислушивался к музыке, доносившейся на трюма «Испаньолы» – макета парусника, обреченного быть местом вечного пиршества праздной Ялты, и видел не романтические плавания по теплым морям, а отвесную стену скалы Ак-Кая под Белогорском.

* * *

«Первые поцелуи открыли нам двери в настоящую любовь, которая разгоралась и требовала пищи. Мы уже не просто встречались, чтобы погулять по крымским просторам, а сразу стремились уединиться, спрятаться от посторонних глаз и, захлебываясь от поцелуев, прижаться друг к другу и продвигаться все ближе и ближе к запретному. Я уже позволяла раздевать себя и сгорала от счастья и адреналина, когда ты жарко целовал и ласкал мою грудь, ноги и живот. Ты реальный вошел в мои мечты и грезы. Но мы по обоюдному согласию умудрялись еще сдерживать себя от последнего шага.

Каждый раз, возвратившись домой, осыпанная твоими поцелуями, словно весенними цветами, я погружалась в блаженное состояние. Я засыпала в этом эфирном покрывале сладостным и тревожным сном, в котором было все так, как должно быть: ты, я и наша любовь. Я просыпалась в ожидании встречи с тобой. Мы встречались, и явь превращалась в прекрасный сон. Теперь весь мир, который я всегда любила, стал мне еще милее; он покрылся чудными садами, наполнился обворожительными звуками, и в нем – я это чувствовала – расцветала и хорошела я сама. Сначала смутно, а потом отчетливо я поняла, что во мне пробудилась женщина и она просто не замечала, что ты мой ученик, фактически мальчик. Она рвалась страстно к тебе, моему единственному, самому желанному мужчине. Одновременно с этим прояснялось и набирало силу так же вначале смутное, а потом все более отчетливое осознание запрета и страха последствий: а что потом?»

Развязка наступила в тот прекрасный день, когда мы оказались под сенью цветущих деревьев. Мы нашли этот изумительный белый островок посреди табачного поля. Он находился далеко за селом, почти у самого леса, куда ты повел меня, чтобы показать настоящие лесные пионы. Густые заросли терна здесь еще не успели выкорчевать, и они живой изгородью окружили рощицу диких груш. На острове все цвело и благоухало. Едва мы пробрались по узкому проходу на небольшую поляну, как очутились в сказочном белом царстве, в объятиях буйствующей весны. Вокруг нас кружили, носились, работали хоботками, лапками и челюстями, жужжали и гудели мириады насекомых – от невидимых писклявых мушек до огромных шмелей и жуков. Все они торопились собрать обильный урожай пыльцы и меда, которым были насыщены цветы и пропитан воздух. Поляну покрывал мягкий ковер из прошлогодних листьев и густых ворсинок молодой травы. От земли, нагретой солнечными лучами, неведомо как просеивающимися сюда сквозь густую пену цветов, поднималось пахучее тепло. Мы словно попали в рай одни, отгороженные от остального мира, любящие и свободные. Вскоре дурман поцелуев, блаженное тепло, аромат весны и меда привели нас в состояние, когда я почувствовала великую и сладостную радость от близости твоего тела. Только сейчас я до конца поняла, как я мечтала об этом. И как я поистине счастлива сердцем и всем существом с тобой на горячей земле, в твоих жарких и сильных объятиях. Твой трепет передавался мне, твои движения отзывались во мне. Когда этому порыву воспротивилось мое сознание, я проклинала его, но мой мозг, сильный и неумолимый уже работал, приказывал, действовал и заставлял действовать грубо и противоестественно мое тело. Я с силой оттолкнула тебя, мгновенно оделась и побежала прочь, не оглядываясь, все дальше и дальше, пока не забрела в глубокий лес. Обессиленная, я присела под раскидистый куст орешника и вдруг похолодела, представив себе все, что сейчас могло бы случиться. Холод передался мыслям, и я поклялась себе в том, что расстанусь с тобой.

Не знаю, как я безошибочно нашла дорогу домой, как долго бродила вокруг интерната, пока не успокоилась. А вечером я написала заявление на отпуск с завтрашнего дня и теплое письмо Жене, одному из моих друзей и поклонников, который был мне наиболее симпатичен и отличался особой порядочностью, терпением и воспитанностью. Потом написала письмо тебе. В нем я сообщила, что уезжаю в отпуск с близким мне человеком, просила тебя не искать больше встречи и забыть меня, потому что я подло поступила, любя другого. Я назвала моего одноклассника Виктором, которого ты однажды видел со мной. Он был временно списан с корабля, и приезжал ко мне как раз тогда, когда у него засветилась надежда снова попасть во флот, а потому был веселым, радостным. Его статная фигура и морская форма представляла хорошую визитную карточку для моего вымышленного любимого. Позже я узнала, что ты под Виктором все же подразумевал Женю, который стал через два года моим мужем, и была немало удивлена логике твоих обостренных чувств. Отправив письма и получив отпуск, я уехала к матери, а оттуда собралась навестить Женю, который дослуживал в Одессе последний год. Я не представляла, на какие муки обрекла себя, прогнав тебя.

Я ощущала твою боль и мучения. Я оказалась в роли человека, взявшего на себя грех, преступление. Я мучилась вдвойне еще и оттого, что ты не со мной, что мы не ходим вместе по горам, не держимся за руки, не ждем каникул, во время которых мы должны были искать бывший партизанский лагерь за селом Хмели или Поворотное. Я мучилась из-за того, что не ощущала твоих объятий, поцелуев. Несколько раз я в отчаянии, раскаянии писала тебе письма, но их не отправляла».

«Меня до сих пор тревожит ваше письмо, в котором вы просили меня оставить вас в покое, потому что вы любите другого. Вы писали, что я молод, что любовь моя – легкое увлечение, которое скоро пройдет, что я буду еще счастлив, что меня окружают милые и достойные сверстницы, что я очень понравился дочери генерала из Старого Крыма. (Эту девушку звали Виктория, она недавно была у нас на школьных танцах, и мы вместе танцевали целый вечер, и она практически объяснилась мне в любви.)

Прочитав письмо, я остолбенел, потом как-то ослаб, будто из меня вытащили жесткий стержень. Тело и душа вдруг стали до тошноты мягкими, лишними и совсем неуправляемыми. Шли дни, недели, а это ужасное состояние не проходило. Мысль, что вы любите другого, что кто-то другой обнимает вас, смотрит в ваши глава, слушает ваш голос, гладит ваши руки, била меня прямо в солнечное сплетение – жестоко, больно и наповал. В таком состоянии я оказался впервые, и мне стало страшно из него никогда не выйти. Днем я работал с двумя одноклассниками, и работа как-то отвлекала меня, заставляла собираться с силами. Зато вечерами наступали страшное одиночество и муки. Вскоре силы стали покидать меня и днем. Я пытался искать выход из этого положения, хоть какое-то спасение. Я пробовал бороться со своими чувствами и начал внушать себе, что вы старше меня, что у вас много недостатков, но я не мог серьезно за что-либо зацепиться, потому что был весь пропитан любовью к вам и любил вас всю, каждую вашу клеточку, каждый ваш жест, каждое ваше движение. Стоило мне закрыть глаза, задремать, и вы приходили ко мне, говорили мне о любви, влюбленно смотрели на меня и каждый раз были все милее, все краше, все любимей. Мы снова бродили, крепко взявшись за руки, по горам, по Старому Крыму; стояли в тишине под огромной арчой над могилой Грина; плыли на веслах вдоль причудливого берега; слушали в вашей уютной комнате пластинки. Стоило мне проснуться, и видения исчезали. С каждым днем все труднее было заснуть, а мысли мои становились все мрачнее, все бессвязнее. Потом прицепилось несколько слов из песни, которую я когда то слышал:

 
Шел крупный снег,
И падал на ресницы вам,
Вы северным сияньем увлеклись…
 

Они возникали в голове множество раз, пока не превратились в отвратительную боль, в пронзительный шум, постепенно заполнивший весь мир. Я мечтал о сне, изнуренный душевными муками, но проклятый голос будил меня и не давал ни минуты покоя. Я начал судорожно метаться и готов был на любой шаг, лишь бы хоть на минуту забыться, не дрожать, не бояться чего-то. В этой безысходности моя затуманенная мысль вдруг зацепилась за какой-то спасательный выступ и стала лихорадочно кружиться и закрепляться вокруг него, пока не вылилась в четкую формулировку: надо убить себя и тем самым избавиться от гнусной песни, от жуткой боли и невыносимого страха потерять вас. Мне сразу стало легче, я впервые за много дней нормально посмотрел в окно. По огромному зареву, которое, словно пласт раскаленного железа, выступало из-за Катышинской горы, я определил, что сейчас поздний вечер и я могу немного поспать перед тем, как брошусь со скалы Ак-Кая. Завтра утром я поеду в Белогорск, а оттуда – рукой подать до отвесной стены. Представив себе свободный полет над долиной Биюк-Карасу, я совсем успокоился и уснул крепким сном.

Чуть свет я уже был на шоссе Феодосия – Симферополь. Подойдя к чайной, около которой обычно останавливались машины, увидел на обочине синий автобус и тут же решил попытать счастья уехать на нем – благо шофер сидел в кабине и что-то ковырял отверткой. На мой вопрос, не подвезет ли он меня до Белогорска, водитель ответил: «Если ты задумал бросаться со скалы, то не возьму». Я оторопел, у меня едва не подкосились ноги, я стал беспомощно ловить ртом воздух и цепляться за что попало руками, чтобы не упасть. Мне стало стыдно, что шофер увидит, как я шлепнусь на землю, но, увлеченный своим занятием, он не смотрел на меня, а я умудрился найти ручку двери, вошел в автобус и сел на боковое сиденье. Вскоре автобус заполнили мужчины, ехавшие на работу в карьер. Мне казалось, что все смотрят на меня и все знают, что я задумал. Я сидел словно голый на лобном месте. Когда автобус тронулся и рабочие заговорили о своих проблемах, я немного успокоился. Перед Белогорском пожилой дядька с железными зубами громко спросил:

– Слыхали, недавно один придурок бросился со скалы? Распустил нюни – любимая девушка отказалась выйти за него замуж. Откуда эта дурь у них?

– А вони стали дюже сентиментальны, – ответил широколицый хохол.

– Ему бы лопату в руки и заставить вкалывать до седьмого пота, так дурь бы и вышла.

– Это смотря какая краля попадется. А то бывает такая стерва, что и к черту в пасть полезешь.

– А зачем убивать себя? Лучше ее, собаку, на тот свет отправить.

– Из-за бабы вешаются только хлюпики! Настоящий мужик должен быть выше этого.

У меня горело лицо, пылали уши, а спина покрылась холодным потом: мне казалось, что мужчины смеются именно надо мной. Но вот автобус остановился у поворота на Головановку, и я, воспользовавшись случаем, выскочил из него. К скале я пошел через Хаджиму – так назывался в Белогорске средневековый квартал с узкими кривыми улочками, с крошечными глинобитными домиками. Чем дальше я шел, тем лучше себя чувствовал и больше повышалось настроение. Постепенно мне показалось малодушием мое решение броситься со скалы. Величественная панорама, открывшаяся на краю обрыва, причудливые пещеры и промоины, пологая равнина, покрытая ковыльным ковром, гигантские кубы известняка, лежавшие неподалеку, окончательно отвлекли меня от мысли о самоубийстве.

Любовь моя не угасла, но я переборол себя, свою слабость. Здесь на вздыбленной скале я стоял как гордый победитель, одержавший победу над собой. А внизу остался поверженный и слабый мальчик, каким я был еще вчера. Теперь я мог вступить в нелегкую взрослую жизнь».

Саша снова остановился – перед ним была она, его первая любовь, его мечта, которую он потерял в самом начале жизненного пути. Ее ему не хватало все эти годы. Они не изменили и не вырвали ее из тайников сердца. Это ее он искал в далеких горах Памира, это по ней он скучал на собственной свадьбе, это ее лицо мелькало в пестрых толпах на знакомых и незнакомых улицах городов России и дальнего зарубежья. Это ее голос слышал он в пении хора и чистом шепоте «Господи, помилуй!», когда зашел в православную церковь в далеком от России городе. Это ее руки жарко обнимали его в горячих снах. И вот чувства его возродились с неистовой силой и в сердце, в душе застучали громкими ударами слова признания: «Я не забыл вас, Анна Степановна! Я по-прежнему люблю вас! Я не знаю, это рок или случай, но мы должны были встретиться, потому что я не могу до конца своих дней носить в себе это неугасимое пламя любви к вам». Он стоял, крепко сжимая ее руки, и всматривался в ее чуть побледневшее лицо. Ее зеленые глаза пылали тревогой, надеждой и сомнением, в них отражались те же чувства, что обуревали Сашу. Она трепетала и млела, но мозг ее рассуждал трезво, задавал вопросы, отвечал на них и все расставлял на свои места.

«Что ты делаешь со мной, милый Саша? Почему я должна все время становиться между тобой и еще кем-то? Когда-то я стояла между тобой и твоей юностью, теперь стою снова между тобой и твоей семьей.

Да, сейчас мне хочется броситься в твои объятья, точно так же, как тогда на Царском пляже, но я думаю о том, как бы это выглядело, и не хочу, чтобы это выглядело так, если уже не может по-другому. Я могу позвонить Майе, институтской подруге, которая живет в Крыму, и ошарашить ее сообщением, что мы, то есть я и ты, приедем к ней: она знала о твоей любви ко мне. И вот мы явимся к ней – как муж и жена, как любовники или как старые друзья? Или снимем комнату в Ялте? Или поедем каждый по своим делам и домам, потом ты разведешься со своей женой и приедешь ко мне и мы начнем новую жизнь?