Текст книги "На грани апокалипсиса"

– Ну что ж, господин Кесслер, ваши доводы выглядят более чем убедительно. Но… Услуга за услугу. Какие выводы в отношении вас я, по вашему мнению, должен доложить человеку, который приедет для встречи с вами?

– Свое мнение обо мне вы уже наверняка изложили в отчетах, и, думаю, даже не один раз. В противном случае я вряд ли попал бы в поле зрения вашего Управления. Стоит ли к этому что-нибудь добавлять еще? Зачем брать на себя лишнюю ответственность за решения, принимать которые будете не вы?

Вот теперь Пакстон свой коньяк выпил: этот обер-лейтенант опять оказался прав.

– Вы знаете, я, пожалуй, соглашусь с вами и в этом. Чем же в таком случае я могу быть для вас полезен? Я, знаете ли, не люблю ходить в должниках.

– Я не считаю вас своим должником, мистер Пакстон, и никакой благодарности от вас не жду. Напротив, это я должен быть вам благодарен за то, что нахожусь сейчас здесь и в этих условиях. – Кесслер обвел взглядом свою камеру-люкс. Статус-кво на данном этапе его устраивал: достигнутые доверительные отношения со следователем дорогого стоили. А то, что Пакстон стал считать себя еще и его должником, – это было уже пределом того, о чем Кесслер мог только мечтать.

– И все же, я могу для вас еще что-то сделать?

– Вообще-то можете, – с неуверенностью и сомнением в голосе сказал Кесслер.

– Что же?

– Вы знаете, мне сейчас пришла в голову мысль предложить сегодня мисс Трейси поужинать со мной. С вашей подачи, между прочим… Так вот, не могли бы вы на сегодняшнюю ночь отправить моего стражника отдыхать в казарму? А то, боюсь, при охране за дверью дама будет чувствовать себя несколько… скованно. В свою очередь, обещаю сегодняшней ночью законов, установленных в американской зоне оккупации, не нарушать и вообще не покидать пределов этого номера. Разве что, извините, в туалет.

– Хорошо. Вам налить еще? – спросил Пакстон и, получив отрицательный ответ, убрал фляжку обратно в карман пиджака. – Что-нибудь еще?

– Еще? Пожалуй – да… Дело в том, что, находясь здесь, я отстал от происходящих в мире событий. Не могли бы вы принести мне газеты, хотя бы за последнюю неделю? Если можно, американские, английские и русские. Это не противоречит вашим принципам?

– Моим принципам – нет. Это будет противоречить вашему положению военнопленного, – Пакстон сделал ударение на последнем слове: дистанцироваться все-таки следовало. По крайней мере – пока… – Но я выполню и эту вашу просьбу, распоряжусь, чтобы вам приносили и свежую почту.

– Вот за это спасибо.

Пакстон удовлетворенно кивнул, поднялся и снова подошел к окну: он не хотел, чтобы Кесслер видел его лицо, точнее, те тени внутренних сомнений, которые отражались на нем. «У этого обер-лейтенанта поразительное чутье, – думал Пакстон. – Любой факт он может развернуть в выгодном для себя ракурсе. Не удивлюсь, если мои предположения о том, что в прошлом он мог быть сотрудником абвера, подтвердятся. Доктора он просчитал играючи… И сдал мне его. Зачем? Ведь не за газеты же недельной давности».

– Господин Кесслер, прежде чем закончить сегодняшнюю нашу встречу, – повернувшись, заговорил Пакстон, – я хочу вас спросить вот о чем: почему вы не приняли предложение доктора? Ведь, по сути, вы отклонили его. И почему решили отдать его мне?

– Потому что он предложил мне невыигрышный вариант. Я подчеркиваю: не проигрышный, а именно невыигрышный. Он предложил мне продолжить борьбу с большевизмом в составе тех сил, которые в этой борьбе единожды уже потерпели поражение. Зачем же мне дважды наступать на одни и те же грабли?

– Хотите продолжить борьбу в составе сил Соединенных Штатов? – поколебавшись, Пакстон все же не удержался и задал этот вопрос: он тоже, как и доктор, не имел на него права.

– Ну, насколько мне известно, Соединенные Штаты сегодня являются союзниками большевиков. Или у вас есть сведения, что в скором будущем США собираются выступить против Советского Союза?

– Нет. Таких сведений у меня нет, – Пакстон уже пожалел о том, что задал последний вопрос: он вновь убедился, что в общении с этим обер-лейтенантом расслабляться нельзя ни на секунду. – Вы не так меня поняли… Видимо, я просто неправильно сформулировал вопрос…

– Я вас правильно понял, мистер Пакстон. И вопрос вы сформулировали именно так, как и хотели его сформулировать. Хорошо, я отвечу вам на него. Давайте смотреть правде в глаза. В том, что в конечном итоге политические интересы Америки совпадают с политическими интересами ведущих стран Европы, в том числе и Германии, вам известно не хуже меня. Америка, так же как и Англия, Италия, Франция и другие, не заинтересована в распространении коммунистической идеологии в Европе. Поэтому очень скоро, даже, может быть, быстрее, чем мы с вами думаем, мистер Пакстон, те страны, которые еще вчера были союзниками Советской России и воевали против нас, встанут против нее. Именно на этот раскол между союзниками до последней минуты надеялся наш фюрер. Увы, раскола не произошло… Но это было вчера, а завтра, когда он все-таки произойдет, и Америке, и Англии в качестве союзника понадобится Германия. Причем Германия как без идей Гитлера, так и без идеологии Сталина. Так вот, ради возрождения этой новой Германии я готов сражаться в авангарде сил любой страны, способной реально осуществлять эту борьбу. Германия с остатками ее войск, как мне ни горько это говорить, таковой на сегодняшний день не является; в лучшем случае сегодня она может служить лишь сателлитом, – Кесслер закурил и посмотрел на следователя: тот стоял к нему спиной и смотрел в окно. – Ну как, мистер Пакстон, я ответил на ваш вопрос?

– Гибко, но правдиво. Я удовлетворен вашим ответом, – Пакстон обернулся. – Знаете, господин Кесслер, я бы не хотел иметь своим врагом такого человека, как вы.

– Тогда давайте дружить. И хочу вам заметить, это я ответил только на ваш вопрос. Что и как отвечать на подобный вопрос, если он будет мне задан другим человеком, я еще подумаю, – Кесслер лукаво посмотрел на своего собеседника. – Мистер Пакстон, могу теперь я задать вам вопрос и получить на него столь же правдивый ответ?

– Ну что ж, попробуйте, – следователь пожал плечами, хотя внутренне насторожился: простенький вопрос от обер-лейтенанта вряд ли последует.

– Что было в документах штурмбаннфюрера, который, как я полагаю, тоже попал в поле зрения Управления стратегических служб?

«Вот она, та ошибка, которую я допустил в самом начале беседы, спрашивая о документах. Я сам навел его на мысль о том, что Гарднер тоже в нашей разработке», – понял Пакстон.

– Что в тех документах, мне неизвестно. Это правда. Гарднер – не мой вопрос. Им занимаются другие люди… подотчетные Управлению.

Кесслер допил остатки коньяка, повертел в руках чашку и, улыбнувшись, поднял глаза на следователя:

– Тоже уклончиво. Но это ведь я так спросил, из любопытства. Ни штурмбаннфюрер, ни его документы, о которых я ничего не знаю и о которых ничего и… ни от кого даже не слышал, – с нажимом на последние слова проговорил Кесслер, – меня не интересуют.

Пакстон подошел к двери и, уже взявшись за ручку, обернулся:

– В вашем лице, господин Кесслер, опасно иметь не то что врага, а даже недоброжелателя.

После того как следователь ушел, Кесслер с облегчением вздохнул, устало лег на кровать, заложил руки за голову и закрыл глаза: сейчас ему предстояла работа не менее трудная, чем та, которую он только что проделал. Ему предстояло прокрутить в уме всю встречу, весь разговор со следователем – с самого начала, с того момента, как только тот вошел, и до самого конца. Это необходимо было сделать не только для того, чтобы проконтролировать и проанализировать себя, это необходимо было сделать и для того, чтобы определить линию поведения на будущее, на время предстоящей встречи с представителем американской разведки.

О том, что во время этой встречи последует предложение от американцев о сотрудничестве, теперь Кесслер знал наверняка. Важно было другое: предложат ли ему работу в качестве штатного сотрудника, или же последует предложение стать их агентом. И в том и в другом случае Кесслер решил предложение принять, но от того, какой из вариантов ему будет предложен, от этого будет зависеть и его, обер-лейтенанта Кесслера, линия поведения. Эту линию ему и надлежало сейчас проработать для каждого из вариантов.

«А он, узнав о докторе, испугался, – подумал Кесслер о следователе. – Причем очень сильно испугался. Мой расчет на то, что на взвешенное осмысление ситуации у него не будет времени, оправдался с лихвой. Иметь в лице Пакстона если не союзника, то хотя бы доброжелателя – большая удача».

Пролежав неподвижно минут десять, Кесслер перевернулся на бок. «Зачем Пакстон так настойчиво подсовывает ко мне медсестру? Между ним и мной сложились настолько доверительные отношения, что от нее обо мне ничего нового он не узнает. Не понимать этого он не может. Тогда зачем? Надеются в будущем меня этим компрометировать? Глупо… Привязать меня к ней, сыграть на чувствах? Как вариант… Она красива, стройна, при желании влюбить в себя молодого офицера-фронтовика, долгое время лишенного женского общества, вполне может. А любовь – это такая штука, которая делает из мужиков пластилин: лепи потом из них что хочешь. Не всех, конечно, но примеров тому множество. Зачем им нужен я пластилиновый? – На этот вопрос Кесслер долго не мог ответить. Точнее, ответ у него был, но безальтернативный: хотят привязать к себе как можно крепче и как можно надольше, но вот в качестве кого? – Ладно, время покажет. Пока буду петь под их музыку. Согласившись на контакт с Трейси, я сделал все правильно. Именно так должен был поступить истосковавшийся мужик; обратное вызвало бы и удивление, и подозрение. Вот только результата в сегодняшней встрече с очаровательной медсестрой необходимо добиться противоположного: не того, которого они ожидают. Ну что, обер-лейтенант, придется тебе сегодня постараться».

Кесслер взял с тумбочки колокольчик, но звонить не стал. Была смена молодого улыбчивого негра по имени Джон; обер-лейтенант знал по именам всех четверых охранников, которые попеременно несли вахту у его двери. Кесслер поднялся и вышел в коридор; Джон тут же встал и широко улыбнулся.

«Почему у негров всегда такие белые зубы? – подумал Кесслер, стоя перед солдатом и засунув руки в карманы пижамной куртки. – Или это простой обман зрения? Белизну подчеркивает контраст с темной кожей? Да, наверное… Если меня выкрасить черной краской, я тоже буду сверкать зубами, как фарами в ночи. Нет, лучше не надо…»

– Ну что, Джон, тяжела армейская служба?

– Я только выполняю приказ, сэр.

– Это похвально. После тебя придет выполнять приказ Дик? Я ничего не путаю?

– Все правильно, сэр, в восемнадцать часов меня сменит бедняга Дик.

– Почему – бедняга?

– Он вчера немного перебрал русской водки: они с одним сержантом где-то раздобыли несколько бутылок. Сегодня утром на них обоих было жалко смотреть. Особенно страдал Дик.

– Может, это русские совершили диверсию по выводу американских солдат из строя, а? Как думаешь?

– Нет, сэр, – еще шире (хотя, казалось бы, – куда?) улыбнулся Джон. – Мы с русскими союзники. Они неплохие парни, я встречался с некоторыми из них. Они не станут устраивать диверсии против нас. Просто Дик не знает меры, особенно со спиртным.

– Ну что ж, значит Дик виноват сам, пусть пеняет на себя. Вот что, приятель, отведи-ка ты меня в душ, – Кесслер похлопал улыбчивого негра по плечу. – До обеда еще есть время, хочу немного освежиться.

– Есть, сэр.

Глава 10

Медсестра, раскладывая принесенный обед на столе, услышав предложение Кесслера поужинать с ним и скрасить своим присутствием его одиночество, на секунду замерла, затем залилась краской (если это была игра, то выполнена она была потрясающе; как можно заставить себя покраснеть?) и молча сделала книксен.

Согласием это еще не было, это можно было расценить и как вежливый отказ.

– Не могли бы вы включить в меню нашего ужина бутылку хорошего французского вина? – сделав ударение на слове «нашего», Кесслер решил добиться от женщины более конкретного ответа. – К сожалению, сейчас я лишен возможности угощать вас, но в будущем, надеюсь, такая возможность у меня появится.

– Вино не входит в рацион господина обер-лейтенанта, – мисс Трейси бросила на него кроткий взгляд, – но я постараюсь что-нибудь придумать.

Это было уже согласие безоговорочное.

Следователь Бартон пришел в два часа дня. Джон, не имевший права пропускать к охраняемому объекту кого бы то ни было, кроме оговоренных лиц, но предупрежденный следователем Пакстоном, пропустил Бартона без лишних вопросов.

Кесслер, лежавший в послеобеденной дреме, поднялся навстречу визитеру.

– О-о, прошу меня извинить за то, что я невольно прервал ваш отдых… – смутился следователь; он действительно не ожидал, что его визит окажется так некстати. Ситуация выглядела если не комично, то весьма забавно. – Мистер Пакстон не предупредил меня… Я следователь Бартон… Это меня вы спасли от нападения бандита.

– Здравствуйте, мистер Бартон. Ничего страшного. И пришли вы очень кстати. Я уже порядком устал от этого отдыха. Фраза «устал от отдыха» звучит глупо, но точно. Я именно устал от отдыха. А о вашем визите мистер Пакстон меня предупреждал.

Кесслер пожал руку, протянутую следователем, и жестом пригласил его к столу. Бартон предложение принял и поблагодарил легким кивком головы.

Словам Пакстона об этом визите обер-лейтенант значения не придал и, честно говоря, вообще забыл об этом сообщении, так как не видел в этом факте какой-нибудь значимости. Как выяснилось – напрасно.

Присев на стул, Бартон поставил портфель на пол, достал из внутреннего кармана пиджака сложенный вдвое лист, развернул его и положил на стол перед Кесслером.

– Господин Кесслер, я не знаю, как мне отблагодарить вас…

«Нас пишут. Пока Вы были в душе, комнату оборудовали, поэтому пока я буду говорить, читайте и запоминайте. Я работаю по линии ФБР, – читал Кесслер, пока Бартон рассыпался в благодарностях. – Завтра с Вами встретится сотрудник Управления стратегических служб Пол Сэдлер. Советую Вам на его предложение ответить согласием. Когда окажетесь в Вашингтоне и если Вам понадобится моя помощь, найдите частную адвокатскую контору “Смит и партнеры”. Ее владельца зовут Сол Смит. Представьтесь ему как Нэш. Кроме него, Вас и меня, этого имени знать никто не будет, однако если он попросит, назовите мое имя. Он организует нам с Вами встречу. Ничего не опасайтесь, Вам ничто угрожать не будет».

Кесслер еще раз перечитал текст, свернул лист и вернул его Бартону. Следователь тем временем закончил говорить, достал из портфеля бутылку виски и поставил ее на стол.

– Это все, на что хватило моей фантазии для того, чтобы сделать вам хоть какой-то подарок. Сам я составить компанию вам не могу, очень много работы, а вам эта бутылка, может быть, хоть ненадолго поможет развеять скуку. Надеюсь, мистер Пакстон не очень рассердится на меня за эту контрабанду.

– Скажу вам по секрету, мистер Бартон, сегодня утром он сам угощал меня коньяком, так что у нас с вами есть рычаги шантажа, чтобы свести его неудовольствие до минимума, – посмотрев на вентиляционную отдушину и понизив голос до заговорщицкого, в шутливом тоне проговорил Кесслер. «Ведь мы не знаем, что нас пишут, пусть послушают о нашем сговоре».

Бартон улыбнулся и поднялся – хулиганистую выходку Кесслера он понял и даже подыграл:

– Но тем не менее постарайтесь меня не выдавать. Я очень ценю доверие мистера Пакстона.

«За доктора они взялись всерьез, – продолжил свои размышления Кесслер после ухода следователя. – Пишут не меня. Его. – Он вновь посмотрел на вентиляционную решетку под потолком и улыбнулся. – Извини, Трейси, но мужские игры – штука безжалостная. В разведке понятие “порядочность” применимо только к единомышленникам. Не я устанавливал эти правила».

…За пятнадцать минут до прихода медсестры Кесслер вышел в коридор. На стуле, на котором днем нес службу Джон, восседал Дик – угрюмый детина двухметрового роста, с внешностью, напрочь отвергающей наличие хоть какого-то интеллекта. Встреча с таким противником в рукопашном бою никаких шансов на победу не оставляла: его пудовые кулаки могли любого уложить если не навсегда, то надолго. «Хорошо, что власовец Сом оказался не такой, как этот», – подумал Кесслер, увидев Дика впервые.

– Здравствуй, приятель, – поздоровался Кесслер с гигантом. – Неважно выглядишь. Держу пари, что прошедшая ночь у тебя была бурной.

Охранник посмотрел на Кесслера, нехотя поднялся и вымученно произнес:

– Здешний климат плохо сказывается на моем здоровье. Жду не дождусь, когда же мы наконец уберемся отсюда. Что-нибудь желаете, сэр?

– Поклянись, Дик, что ту страшную тайну, которую я тебе сейчас открою, ты унесешь с собой в могилу!

– Разумеется, сэр, хотя о могиле думать мне еще рано, умирать я не собираюсь. Говорите, я никому не скажу, разве что следователю Пакстону.

– Ему можно. Дик, я намереваюсь весь вечер провести в обществе очаровательной мисс Трейси. Не мог бы ты сегодняшнюю ночь провести где-нибудь в другом месте, где тебе было бы удобней поправить свое пошатнувшееся здоровье? – Кесслер вынул из кармана бутылку виски, которую принес ему Бартон, и протянул ее Дику.

Охранник радостно улыбнулся – явление неординарное, улыбающимся Кесслер его еще не видел.

– Об этой тайне я уже предупрежден, сэр, – он взял бутылку, встряхнул, полюбовался на завихрения и убрал в бездонный карман галифе. – Желаю вам весело провести время. Обещаю выпить эту бутылку за ваше здоровье, господин обер-лейтенант.

…Паола лежала на боку, подперев голову согнутой в локте рукой, и острым ноготком вычерчивала на груди Кесслера замысловатые узоры; он лежал на спине с закрытыми глазами, заложив одну руку под голову, второй полуобняв медсестру.

Лунный свет, проникающий в комнату через окно, и полная тишина создавали иллюзию того, что во всем здании, кроме них, никого нет, хотя Кесслер знал, что это не так. Его ведут. С ним работают. Даже сейчас. Даже в эти минуты. Ощущение себя подопытным животным – чувство не из приятных.

– И как мне теперь жить? – тихо спросила женщина; она продолжала задумчиво водить пальчиком по груди Кесслера, и было похоже, что этот вопрос Паола задала себе.

– Что ты имеешь в виду?

– Как после того, что между нами произошло, после того, что ты со мной сделал, мне жить дальше?

– А что такого я с тобой сделал, и что между нами произошло такого, что бы мешало тебе жить дальше? Я ведь у тебя не первый, и это не мешало тебе жить до меня. Будешь жить, как жила, – Кесслер говорил, не открывая глаз, не меняя позы и даже не шевелясь.

– Первый… Ты, Кесслер, оказался у меня первый. – Женщина откинулась на спину и поудобней поправила его руку у себя под головой: лежать вдвоем на одной подушке оказалось так же неудобно, как сидеть одному на двух стульях. После короткого молчания она вновь медленно заговорила: – Ты ведь разбудил меня. Ты разбудил во мне женщину. Ты открыл мне новый мир. Ты подарил мне счастье… Все, что было раньше, было ложью, как бутафорская страсть в дешевом водевиле. И действующие лица были не настоящие, хотя выглядело все красиво и правдоподобно, словно Санта Клаус в рождественскую ночь. А ты оказался не таким. – Она снова легла в прежнее положение. – Будь ты проклят, Кесслер! Будь ты трижды проклят… Зачем ты свалился на мою голову?! Что я тебе плохого сделала? Ведь жила до тебя спокойно. А теперь?.. Зачем мне эти страдания? Ведь утром я…

Договорить Паола не успела. Кесслер закрыл ей рот поцелуем. Он сделал это быстрее, чем успел додумать: «Утром ты должна будешь доложить обо всем рапортом, ты ведь именно это хотела сказать. Они знают, что я тебя просчитал, но ты этого не знаешь, и ты не должна раскрываться передо мной. Ты должна честно выполнять свою роль. Иначе попадешь в черный список».

Когда Кесслер освободил Паолу от объятий, она еще какое-то время неподвижно лежала с закрытыми глазами и ждала продолжения.

– Утром ты принесешь мне, как всегда, завтрак, и у нас с тобой все еще будет впереди, – тихо сказал Кесслер и сел на кровати. – И вообще, ты сама во всем виновата, – он взял с тумбочки пачку сигарет и молчаливым жестом предложил женщине. Та отрицательно качнула головой и попросила:

– Налей мне лучше вина.

Мисс Трейси выполнила свое обещание – она принесла бутылку французского белого вина «Шабли» и два высоких стакана тонкого стекла.

Кесслер наполнил оба стакана на одну треть, один подал Паоле; та сидела, подложив под спину подушку, поджав ноги и укутавшись одеялом. Сделав маленький глоток, она сверкнула в темноте смеющимися глазами:

– Интересно… И в чем же заключается моя вина?

Она уже напрочь забыла то, о чем хотела сказать, когда ее прервал поцелуй Кесслера. Он внутренне вздохнул с облегчением.

– Не надо было рождаться такой красивой. Родилась бы страшненькой – с длинным висячим носом, косыми глазами, большими ушами и кривыми ногами, глядишь, я и не обратил бы на тебя внимание. И жила бы ты припеваючи: ни любви, ни страсти, ни мужских объятий… А?

От картинки, которую нарисовал Кесслер, женщина аж поперхнулась: в то время, когда он предлагал возможную перспективу ее спокойного существования, она как раз пила вино. Откашлявшись, она утерла кончиком простыни выступившие слезы:

– Кошмар какой! Даже ноги мои не пожалел. – И вдруг залилась веселым заразительным смехом. – И нос… Ты представляешь меня, и с таким… носом?! – показала она жестом воображаемую «красоту».

В унисон ей засмеялся и Кесслер. «Слушай, наслаждайся, – подумал он о том, кто в это время сидел – скорей всего, в соседней комнате – с наушниками на голове перед крутящимися магнитофонными катушками. – Сегодняшняя смена пройдет для тебя впустую. Нечего тебе будет докладывать утром своему начальству. Интересно, кому? Пакстону? Скорей всего – да».

Отсмеявшись, Паола допила вино, вернула стакан Кесслеру, улеглась и протянула к нему руку:

– Бросай свою сигарету, иди сюда… Скоро уже рассвет, и у нас осталось не так много времени. Давай не будем транжирить его попусту.

…Предутренняя мгла заполняла комнату будто исподволь, но с неудержимой неизбежностью. После неистовой любовной бури, во время которой Паола была подобна тайфуну, и после того, как она наконец медленно всплыла из дурманящего разум омута, они оба тихо, обессиленно лежали в этой предрассветной мгле, понимая, что изменить что-то не в силах: они не могли отменить рассвет, не могли остановить время. Он лежал на спине, она покоилась на его плече. «Время… А что такое время? – думал Кесслер. – Срок, который отпущен человеку на его земной путь и разделен на годы, месяцы, секунды? Тогда кто определяет этот срок? И вообще, что это за срок? Логично предположить, что это срок отбытия провинившейся душой наказания в виде заключения ее в человеческое тело. А те чувства, которыми кто-то наделил человека – боль, страдания, радость, страх, любовь, да и сам разум, – и служат тем самым наказанием, которым мучается провинившаяся душа. Тогда смерть – избавление? Окончание срока наказания, после которого душа возвращается в свое естественное бытие? Но как расценить убийство, смерть от болезни или несчастного случая? Убийство – противоестественно. Оно противоречит воле того, кто заключил душу в человеческое тело. Самоубийство – тоже. Отсюда и заповеди… Смерть от других причин – случайное стечение обстоятельств. Отсюда концепция переселения душ: душа человека, умершего не своей смертью, вновь будет поселена в тело другого живого существа. И так будет повторяться до отбытия душой полного срока наказания. Вывод? – Кесслер осторожно посмотрел на Паолу: ее спокойное ровное дыхание говорило о том, что женщина уснула. – Вывод простой и обнадеживающий: если тебя, Кесслер, убьют, то ты, точнее твоя душа, твой разум, вернется обратно, если же ты умрешь своей смертью, душа вернется домой. Все просто и понятно. Непонятно другое: в чье тело вернется твоя душа? В тело собаки, муравья или… Гитлера. Хотя последнее вряд ли… В преступников, убийц, грабителей и разбойников вселена душа со знаком “минус”, во всех остальных – со знаком “плюс”. Сверхвозможности человека – гениальность, предвидение и другие, следуя моей теории, тоже можно объяснить. Они просто являются каким-то сбоем или… некачественной работой чиновников, ведающими переселением душ. А само человеческое тело с его кровеносной системой, системой пищеварения и со всеми органами чувств – не что иное, как искусственно выведенный биологический индивид, помещенный в питательную среду земной атмосферы. И сама планета сотворена как некий сосуд для хранения этой питательной среды… Чем объяснить странное поведение Бартона? ФБР – государственная структура США и действует в интересах США, так же как и Управление стратегических служб. Почему же он повел игру за их спиной? Простые ведомственные распри? И что он имел в виду, когда говорил о помощи?»

– Ты убивал американских солдат? – вдруг тихо спросила Паола: она открыла глаза, Кесслер понял это по тому, как ее реснички щекотно коснулись его плеча.

– Я думал, ты спишь. Боялся пошевелиться.

– Я очень хочу спать… Но мне жалко сейчас тратить время на сон. Потом высплюсь.

«Ему нужен со мной контакт. Хорошо. Допустим… Но почему он не захотел, чтобы я просто нашел его? Дома, на работе… Почему для контакта он дал мне канал связи?»

– Нет, Паола, я воевал на Восточном фронте.

– Значит, ты убивал русских?

– Я убивал врага. Вооруженного врага, Паола.

– Тебе было страшно? Я имею в виду – страшно убивать.

– Убивать всегда страшно. Но, к сожалению, иногда это делать необходимо.

– Необходимо… убивать? – Паола приподнялась и посмотрела в лицо Кесслера. – Разве может возникнуть такая ситуация, когда необходимо убивать? Какое страшное слово – убивать…

Женщина снова улеглась ему на плечо; она не ждала ответов на свои вопросы, ей казалось, что оправдательных ответов на них не существует. В эти секунды она просто любила его. Любила по-настоящему и была этим счастлива.

– Любое слово, которое будет иметь этот смысл, будет страшным. А что касается необходимости убивать… Скажи, если на тебя надвигается вооруженный маньяк-убийца, а за твоей спиной стоит ребенок, мать, жена… разве это не необходимость?

Кесслер пожалел, что сказал это. В отношении него – это было алогично. Это не вписывалось.

Паола долго лежала моча, потом вновь поднялась на локоть и посмотрела в лицо Кесслера, только это был уже другой взгляд. Кесслер его не видел: он лежал с закрытыми глазами, к тому же было еще достаточно темно. Кесслер его почувствовал по интонации ее голоса:

– Кто ты, Кесслер?

«Что ты делаешь, – подумал Кесслер с тяжелой досадой. – Зачем ты это спросила? Зачем ты это так спросила? Ведь нас пишут… Уже сегодня Сэдлер будет знать об интонации в твоем голосе…»

– Я? Я – бывший офицер вермахта, а ныне военнопленный американских вооруженных сил, бывший обер-лейтенант Кесслер, – пытаясь исправить ситуацию, выстроил он свой ответ в форме шутливого доклада. – А ну-ка… иди сюда… не для того нам судьба подарила эту ночь, чтобы мы с тобой занимались душещипательными беседами…

…За ним пришли ровно через четверо суток, когда предрассветная серость только-только начинала делать очертания предметов более четкими.