Текст книги "Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2"

Решение великого князя было для государя неожиданным и вызвало у него резкое осуждение.

Впоследствии я прочитал напечатанный рассказ очевидца Набокова о том, под чьим настоянием и в какой обыденной, «обывательской» обстановке произошел отказ Михаила Александровича⁴⁷.

Он мне многое разъяснил.

Когда-нибудь я дополню рассуждения и догадки Набокова еще другими, мне известными подробностями. Они не изменят главного содержания рассказа, лишь кое-что объяснят и заставят, быть может, более удивляться. Но сейчас, ввиду отсутствия моего дневника, об этих мелочах не стоит, да и не настало еще время говорить.

Я и тогда еще, в Пскове, когда среди нас, свиты, шел разговор о регентстве Михаила Александровича, оставался лишь один на один со своими мыслями, тревогами и сомнениями.

Генерал Дубенский, наблюдая со стороны в тот день отречения настроения лиц ближайшей свиты государя, посвятил и мне по поводу этого несколько добрых слов:

«Флигель-адъютант Мордвинов, – говорит он в своих напечатанных воспоминаниях, – этот искренне религиозный человек, бывший адъютантом великого князя Михаила Александровича, от которого он ушел и сделан был флигель-адъютантом после брака великого князя с Брасовой, очень серьезно и вдумчиво относился к переживаемым явлениям.

О Михаиле Александровиче, которому он был предан и любил его, он старался не говорить и не высказывал никаких предположений о готовящейся для него роли регента наследника цесаревича».

Последняя фраза звучит как будто некоторым упреком в моей, столь ненужной тогда, как казалось ему, не откровенности.

Но о чем мог я говорить, когда все уже совершилось.

Говорить с другими, хотя бы и друзьями по свите, о тех недоумениях, тревогах и упреках, которые меня в то время наполняли, я не мог: они касались близко интимной стороны отношений, возникших между братьями после брака великого князя Михаила Александровича с г-жей Вульферт, и об этом я мог говорить только с ними одними.

Не мог, вернее, не хотел напоминать другим и о тех государственных актах, изданных в связи с этим, не перестававшим меня глубоко удручать браком.

Мне невольно вспоминались тогда эти манифесты, налагавшие над лицом и имуществом Михаила Александровича не только опеку, но и отнимавшие от него право и обязанность быть правителем государства до совершеннолетия наследника цесаревича. Последняя мера в то время приветствовалась всеми как особенно необходимая⁴⁸.

Опека, правда, год назад была снята, но манифест об устранении великого князя от управления государственными делами все же оставался в полной силе вплоть до псковских дней⁴⁹.

Вспоминалось мне и особенно настойчивое в свое время требование государя, чтобы Михаил Александрович подписал после своего брака отречение навсегда от всех своих прав на престол.

Обо всем этом, правда, было опубликовано во всеобщее сведение, об этом знали все и почти все такое распоряжение государя одобряли, а в Пскове о нем забыли. Но и государь, и Михаил Александрович слишком были мне близки и дороги как люди, чтобы об этой выявлявшейся тогда особенно резко непоследовательности я мог бы напоминать другим.

Выбор государя действительно остановился на человеке, не только менее всех подготовленном для управления государством, но и менее всех желавшем возведения на трон, а по обстоятельствам его личной жизни уже заранее призвавшем себя к такому возвеличению неподходящим.

Я действительно искренне продолжал любить Михаила Александровича и от поспешного, связанного, как я понимал, с некоторым огорчением решения государя о передаче ему престола не ждал для великого князя ничего хорошего.

Положение его было не только трудным, но для его чуткого, религиозного и благородного характера было бы и прямо невыносимым.

Оставаясь на престоле, он всегда бы чувствовал, что своему «возвышению» и почету он обязан не чему иному, как лишь подлости и измене, проявленной над его братом.

Будучи даже конституционным монархом, ему было бы противно править и работать с людьми, замешанными в заговорах.

Мне всегда поэтому была понятна искренняя привязанность мягкого по натуре Александра I к Аракчееву, жестокому, тупоумному, но не замешанному в заговорах и предательстве своего императора.

Положение Михаила Александровича было еще трудным и потому, что ему не на кого было бы с доверием опереться.

Даже сам закон и учреждение об императорской фамилии, которым он при своем совершеннолетии присягал, были бы против него.

Люди, заставившие государя отречься, и превратив самодержца этим актом в обыкновенного человека, могли, ссылаясь на эти законы, совершенно не считаться с государственными распоряжениями ставшего уже частным лица и не признавать «назначенного» им «самовольно» нового императора.

Многочисленные же верные присяге люди, понимавшие всю ее святость и присягавшие «законному наследнику», неминуемо должны были бы вступить в сделку со своею совестью, ибо законный наследник был для них один – цесаревич Алексей Николаевич, а он никого не освобождал, да и не мог освобождать до своего совершеннолетия, от данной в его пользу присяги.

Так, в общем, и оказалось в действительности.

Не прошло и нескольких часов после передачи престола государем, как Родзянко от имени «всех» заявил генералу Алексееву, что «кандидатура великого князя как императора ни для кого не приемлема и потому возможна (?!) гражданская война»⁵⁰.

Отказ Михаила Александровича от принятия престола меня, повторяю, поэтому совершенно не удивил. Я знал хорошо скромную, непритязательную, безусловно, не честолюбивую натуру великого князя, при котором я долгое время был единственным адъютантом.

Меня связывали с ним вплоть до его брака самые искренние, откровенные дружеские чувства, имевшие начало еще в его ранней молодости, в семье моей жены. О нем я очень подробно уже сказал в моих воспоминаниях о моей придворной службе.

Меньше всего он желал вступления на престол и еще будучи наследником тяготился своим «особенным» положением.

Он не скрывал своей радости, когда с рождением у государя сына он становился, по его словам, «менее заметным».

– Ах, Анатолий Александрович, – говорил он мне через несколько часов после этого события, – если бы вы знали, как я рад, что больше не наследник. Я всегда понимал, что к этому не гожусь, да и не подготовлен… Никогда я этого не любил и не желал.

Говорил он это и впоследствии не раз, искренно высказывая то, что у него постоянно бывало на душе и что я считал у него основным и глубоким.

Правда, под влиянием нашептываний со стороны он порою как будто противоречил на словах самому себе. Но это у него бывало лишь в юношеском возрасте и выражалось обыкновенно в шутливой добродушной форме, как бы посмеиваясь над людьми, внушавшими ему обиду.

Так, он казался как будто раздраженным на то, что, объявив его «запасным» наследником, ему не дали одновременно титула «цесаревича» и не назначили ни шефом л. гв. Атаманского полка, ни шефом всех казачьих войск, что бывало всегда принадлежностью всех российских наследников престола.

Не отказался он, несмотря на все требования государя, и от всех своих прав на престол после женитьбы на г-е Вульферт.

Во всех этих случаях на него влияли умелые «соболезнования» других, а в последнем лишь тактические соображения – надежда на уменьшение наказания.

Но все это не могло все-таки влиять настолько, чтобы он мог поступиться в конце концов своими задушевными намерениями.

Уже сама его женитьба показывает, что в вопросе о престоле он решил бесповоротно сжечь все свои корабли.

Я почти убежден, что если бы учредительное собрание состоялось и избрало бы его все-таки на царство, он отказался бы в пользу другого, не переставая и тогда считать предложенную ему честь и власть лишь «несносным препятствием, мешающим ему жить так, как живут все люди».

Отказался бы, пожалуй, и потому, что всегда считал внутри себя всякие мятежные собрания, хотя бы учредительные, и все парламенты далекими от настоящего голоса народа.

Михаил Александрович обладал здоровым разумом, но не был политиком. Не любил и разных государственных совещаний, в которых ему приводилось принимать участие. Меньше всего он желал вмешиваться в дела правления.

Сколько раз он мне это высказывал!

Мне, вероятно, скажут, что в последние годы это уже было не так, что и он, глядя на других, вдался в самую деятельную политику. Будут указывать и на печать, где появлялись об этом указания.

Действительно, в статьях разных лиц можно прочесть, что Михаил Александрович находился в «деятельной оппозиции», «участвовал в каких-то особенных таинственных переговорах с Родзянко, общаясь с ним секретно от остальных членов императорской фамилии».

Говорилось даже, что он «якобы способствовал перевороту, убедив для этого государя в необходимости покинуть Царское Село и уехать поскорее в последнюю роковую поездку в Могилев и что именно для этой цели он и приезжал 20 или 21 февраля в Царское Село.

Упоминалось и о том, что 27 февраля, в разговоре по прямому проводу через генерала Алексеева с государем о необходимости, по его мнению, ответственного министерства, он предлагал Его Величеству самого себя в регенты.

Все это я читал. Все эти подробности и толки, сознаюсь, наполнили меня при первом впечатлении очень тяжелыми недоумениями, но мне сейчас же становилось ясно, что это была только досадная видимость, и того, что хотели под нею подразумевать, не было, да и не могло бы быть в действительности.

Михаил Александрович в глубине своей души ни на одну минуту не мог оказаться на стороне врагов государя и императрицы и желать их устранения для собственного возвышения.

Он желал, быть может – искренне, лишь ответственного министерства, но и только.

Я знал его слишком хорошо, чтобы оставаться в этом убеждении на всю мою жизнь.

Благодаря своей женитьбе и особенностям новой среды ему, конечно, более чем когда-либо приходилось выслушивать различные негодования, сплетни и небылицы, с таким упорством касавшиеся там жизни Александровского дворца.

Эти небылицы он знал прекрасно и в ту пору, когда я еще находился при нем. Они ему были чрезвычайно противны. Об них он отзывался мне раздраженно, всегда заступаясь за брата и за свою belle soeur.

Ни одного слова упрека государю или императрице, или намека на упрек, я от него в те времена не слышал. Он всегда оправдывал государя и сердился порою лишь на его мягкость. Не слышал и тогда, когда на него за женитьбу было наложено суровое наказание, а я приезжал к нему в Cannes по повелению государя с актом для подписания об отречении от прав на престол и с неимоверно тяжелым для меня поручением объявить ему о постигшей его опале[13]13
  Для справки для самого себя.
  Великий князь Михаил Александрович вступил в неравнородный брак без разрешения государя и епископа, не в русской, а в сербской церкви, в Вене, 15 или 19 октября 1912 года. Его сын Георгий Михайлович Брасов родился 24 июля 1910 года в Москве.
  Об этом браке государь узнал в начале ноября в Спале, во время тяжкой болезни наследника цесаревича.
  По возвращении Его Величества в Петербург приказом по военному ведомству великий князь был исключен из службы, лишен полагавшегося ему из уделов содержания, и ему было воспрещено возвращаться на Родину. Сверх того, указом от 15 декабря 1912 года и манифестом от 30 декабря 1912 года с него была сложена обязанность быть правителем государства до совершеннолетия наследника и учреждена, под председательством государя, над его лицом, имуществом и делами опека.
  В начале европейской войны Михаилу Александровичу разрешено было вернуться на Родину, и его записали вновь на военную службу.
  В марте 1915 года государь все же дал разрешение на уже состоявшийся в 1912 году брак. 29 сентября 1915 года была снята и опека.
  Но запрещение быть правителем государства оставалось до Псковских дней в силе.


[Закрыть].

Он был тогда очень удручен, порою сильно раздражен на «слишком строгое» наказание, но и в своем раздражении понимал, «что его старший брат имел право быть им недоволен и как император вынужден был его наказать как «преслушного воле монаршей».

Он мне это высказывал тогда с искренней откровенностью.

Вместе с тем он и сознавал, что братские чувства возьмут в конце концов верх и что он будет прощен при первом подходящем случае.

Этот случай, как известно, представился при начале европейской войны. С возвращением великого князя на Родину государь продолжал относиться к нему с прежним добрым братским чувством.

Так же относилась к нему и императрица, любившая его, выделявшая его от остальных великих князей и старавшаяся всеми силами, «чтобы братья возможно чаще были вместе, помогая друг другу».

На недостаток добрых чувств к нему ни со стороны государя, ни со стороны императрицы Михаил Александрович не мог жаловаться. Государыня всегда печалилась, когда его долго не видела.

Сколько раз она со мной об этом с сокрушением говорила.

К сожалению, великий князь года за два до революции очень редко показывался в Александровском дворце, находясь большей частью или на фронте, где он командовал так называемой «Дикой дивизией»⁵¹, или у себя в Гатчине, на частной квартире.

Сверх того, в последние месяцы он был уже окружен всякими назойливыми «политиками» и мужского, и женского рода.

Кто в то странное время не желал своими советами спасать Российскую империю и в особенности не настаивать перед братом государя о его необходимом вмешательстве!!

Ввиду его частной жизни до него было так легко всякому дойти, а ему так трудно было кому-нибудь и в чем-нибудь отказать! В особенности отказать в желании его видеть и вести с ним «беседу» о современном положении. Подобных бесед, к его громадному неудовольствию, добивались у него и ранее, еще в спокойные времена затишья, и они ничем на нем не сказывались. Даже тогда, когда они велись настойчиво его ближайшими родственниками. Из всех неполитических людей Михаил Александрович был самым неполитическим. Отвращение от политики, как от чего-то неискреннего, увертливого, но назойливого и цепкого, у него было чисто органическим.

Только этими настойчивыми просьбами со стороны лишь объясняются те его «таинственные» переговоры с Родзянко и с другими общественными деятелями во время начавшихся беспорядков, о которых говорилось в печати и которым старались придать какие-то личные честолюбивые замыслы.

Я не знаю, как эти переговоры происходили, но думаю, что не ошибусь, если скажу, что они велись отнюдь не по личному почину самого Михаила Александровича и, во всяком случае, совершенно исключали его личную заинтересованность. Сам по себе, без настояния других, он к Родзянко никогда бы не поехал. Да и единственным результатом таких свиданий был тот разговор великого князя по прямому проводу со Ставкой вечером 27 февраля, в день нашего отъезда из Могилева, в котором он просил генерала Алексеева передать государю о необходимости ответственного министерства с князем Львовым или Родзянкой во главе и испрашивал разрешение объявить об этом немедленно от имени Его Величества.

Только для этой цели он и предлагал себя в регенты (конечно, опять не по своей собственной мысли), замещая лишь временно отсутствовавшего из столицы императора.

Так мы это в Ставке тогда и поняли. Великий князь послушно повторял своими словами только то, о чем настаивали перед государем уже давно все общественные деятели, и называл своему брату те же воодушевлявшие «всех» имена.

Его Величество приказал поэтому лишь «благодарить Михаила Александровича за указания, передать, что выезжает в Царское Село и сам примет решение».

В краткости и некоторой сухости такого ответа через посторонних ясно чувствовалось неудовольствие государя на непрошеное вмешательство.

И не способствовало ли это предложение великого князя отчасти тому, что государь, вспомнив о нем через 3 дня, решил передать престол помимо наследника именно своему брату?

И да, и нет: в этом решении помимо внутренних противоречий замешано столько неуловимого, сложного, психологического, что всякие определенные догадки должны отпадать.

Что касается до уговоров государя о незамедлительном его отъезде в Ставку, то они, – я убежден в этом всем своим существом, – вызывались со стороны Михаила Александровича лишь единственно из желания блага своему брату.

Ведь ему наговорили, что войска якобы недовольны долгим отсутствием государя на фронте. Если он и поехал, по наущению ловких заговорщиков, «поторопить» отъезд государя, то он сам был обманут их «доброжелательными» доводами и совершенно не догадывался, какие преступные замыслы за этим «добросердечием» скрывались.

Нет, даже малейший намек на подозрение в тогдашних затаенных честолюбивых замыслах Михаила Александровича и в участии его в «подкапывании» под государя или императрицу надо с него самым решающим и негодующим образом снять!

Правда, мне сейчас же укажут на его слишком нелестное мнение о государе и императрице, высказанное им с такой откровенностью в известном в печати его разговоре с Родзянко.

«Надо удалить императрицу, – говорил ему Родзянко, – ее и царя окружают темные, негодные и бездарные лица». – «Представьте себе, – отвечал Михаил Александрович, – то же самое говорил моему брату и Бьюкенен… Вся наша семья сознает, насколько вредна Александра Федоровна. Брата и ее окружают только изменники, но как поступить в этом случае?»⁵²

Мнение действительно резкое и как будто сильно враждебное, столько же по отношению к окружающим брата «изменникам», сколько и по отношению к самому брату и его супруге.

Так, конечно, если не негодуют, не говорят ни о своем государе, ни о своих близких родственниках с посторонними.

Но, зная Михаила Александровича слишком хорошо, я знаю также и то, что в данном случае он повторял лишь слова, настойчиво внушенные ему большинством его остальных родственников, в особенности средой, окружавшей его супругу, не высказывая при этом своего личного, всегда глубоко затаенного убеждения.

Не быть, хотя бы наружно, отголоском тогдашних политических страстей и фраз было тогда по плечу лишь немногим.

И все же эта среда могла заставить легко поддававшегося на увещания великого князя поехать к Родзянке[14]14
  Жена Родзянко в своем письме к кн. Юсуповой так писала об этом посещении: «Недавно к мужу таинственно приезжал в. кн. Михаил Александрович, как мне кажется, подосланный негласно братом». Стоит ли говорить, что подобное предположение является лишь плодом дамской обывательской наивности. Государь, по своему благородному характеру, не был никогда в состоянии прибегать к таким мерам.


[Закрыть], могла заставить общаться и с самыми «передовыми» общественными деятелями, могла заставить уверовать в их особенные способности, могла заставить, наконец, даже спрашивать у них совета, «как поступить для удаления императрицы». Но и только.

Заставить Михаила Александровича отказаться от самого себя, от всего того, что у него с малых лет было связано с понятием «брат», даже эта, ставшая ему назойливо близкой среда все же не могла.

Правда, после брака великого князя отношения между братьями потеряли отчасти прежнюю простоту и на много лет прежнюю искренность.

Упреков с обеих сторон вначале было высказано также достаточно. Но как бы за последнее время эти отношения у них ни слагались, они все же оставались до конца очень добрыми.

Великого князя втянули в политику, уповая на его внешнее, я бы сказал, лишь любезное сочувствие, но совершенно не зная, что у него было постоянно скрыто внутри.

Михаил Александрович, несмотря на наговоры самых близких лиц, в действительности никогда не причинил бы боли своему брату. Он был даже не в состоянии лично, то есть собственным мнением, указать ему на «вред его супруги», а тем более личным участием способствовать «устранению» императрицы, которая к нему относилась хорошо.

Намерения некоторых тайных политических кружков, устранив государя, возвести его на престол, возникали, конечно, без его ведома и без всякого его к этому старания.

Сведения о подобных намерениях появлялись не раз как в иностранной печати, так и из других источников, и потому мне хочется сказать о них несколько слов.

Так, утверждали, что «наиболее передовые», стремившиеся к конституции политические круги еще задолго до войны самым желательным для себя кандидатом на престол считали Михаила Александровича и выдвигали его при «перевороте» в первую очередь.

В «обществе», а также и в политических кругах буржуазии об этом говорилось вполне недвусмысленно. Кандидатуру великого князя Михаила Александровича готова была якобы поддержать и часть гвардейских офицеров, находившихся под влиянием этих буржуазных политических партий.

Русские масонские ложи в Петербурге, в том числе и «военная», основанная в 1909 году, выражали свое сочувствие такому плану⁵³.

Незадолго до войны наиболее нетерпеливые приверженцы великого князя Михаила Александровича, члены гвардейских политических кружков, якобы предлагали возвести его на престол коротким ударом внутреннего караула во дворце – старым, испытанным в российской гвардии способом, но великий князь категорически отказался.

Объявление войны в 1914 году якобы резко изменило картину этих стремлений. Дворцовый переворот был «снят с очереди»…

В другом печатном источнике швейцарец Карл Гайзе в своей книге «Die Entante Freimauer sund Weltkoig» указывает, перечисляя все имена, на существование в России какой-то «великокняжеской» масонской ложи в составе шести великих князей, в том числе и великого князя Михаила Александровича. Целью этой ложи якобы было возведение на престол Михаила Александровича, на что будто бы имелось даже согласие императрицы Марии Федоровны. «Говорили также, что и во французской литературе имеются на это подтверждения…»

Вот все то, что мне пришлось чисто случайно узнать за последние годы, на чужбине, и что заставляло меня невольно печально задумываться: «Кто знает? Быть может, все эти заговоры и существовали в действительности, а ловкие заговорщики для придания большего веса своим мрачным замыслам не стеснялись пользоваться именем великого князя без всякого его о том ведения.

Но показательным ответом на все старания заговорщиков был все же лишь отказ Михаила Александровича осуществить их намерения как «незадолго до войны», так и после отречения государя, когда власть ему давалась самым официальным, почти естественным способом, без всякой помощи масонских или каких-либо иных тайных партий.

Был ли Михаил Александрович все-таки масоном, как утверждают эти источники?

За то время, когда я близко знал его задушевную жизнь, то есть с 1899 по 1912 год, я могу утверждать, что ни к какой масонской ложе он не принадлежал.

Мне вспоминаются его довольно иронические отзывы о масонстве, когда во время коронации короля Гаокона VII мы были с ним в Норвегии. В числе различных коронационных торжеств того времени был и официальный обед, данный норвежскими масонами в честь короля.

На этот обед в «высочайшем» присутствии получили приглашение и мы в числе всех прочих представителей иностранных монархов, прибывших на коронацию. Поехал на него великий князь с большой неохотой и без всякого любопытства.

Конечно, не исключена совершенно возможность, что за последние взбаламученные годы Михаил Александрович и мог быть вовлечен в какую-нибудь масонскую ложу, хотя мне это и представляется маловероятным.

Масоны ведь обыкновенно спасают жизнь своих «братьев», которых хотят возвеличить, а из всех 7 великих князей, поименованных Karl Heise, лишь один великий князь Михаил Александрович, якобы предназначавшийся ими к возведению на престол, оказался расстрелянным большевиками.

Впрочем, и масоны далеко не всесильны, как они стараются уверить о том всех и вся.

Что касается до согласия императрицы Марии Федоровны, данного якобы ею на переворот в пользу своего младшего сына, то мне кажется, что и тут спутано два обстоятельства.

Одно – это одобрение, высказанное в свое время императрицей-матерью, что, несмотря на требование государя подписать после своей женитьбы отречение от всех прав на престол, Михаил Александрович отказался это сделать.

Такое одобрение действительно было ею высказано; я лично слышал его от императрицы. Оно проникло и в печать, возбуждая много преувеличенных толков, но оно объяснялось лишь всегдашними опасениями матери, возникшими ввиду шаткого здоровья маленького наследника цесаревича и надеждами, что до нужного случая Михаилу Александровичу все же удастся отделить себя от г-жи Брасовой.

И другое – притянутое, благодаря первому обстоятельству за волосы уже, утверждение, что императрица давала свое согласие на переворот в пользу Михаила Александровича, чего не было, конечно, да и не могло быть, чисто психологически, в действительности.

Императрица-мать сильнее всех остальных членов императорской фамилии негодовала на г-жу Брасову, и способствовать ее возвышению, хотя бы в качестве не коронованной императрицы, она – оскорбленная честь и русская царица – была бы совершенно не в состоянии.

Государыня императрица Мария Федоровна хотя, как казалось многим, и относилась к своему младшему сыну с большей нежностью, чем к старшему, все же любила своего первенца-государя с достаточно крепкой любовью и заботливостью, чтобы своим согласием на переворот принимать участие в его свержении.

Надо было видеть все ее отчаяние в дни отречения, как видел его непосредственно я во время их совместного пребывания в Могилеве, чтобы понять всю несостоятельность подобного утверждения.

Тем более что государыня всегда считала Михаила Александровича гораздо менее способным на управление государством, чем ее старший сын. В длинных разговорах со мною она мне это постоянно высказывала. Сказала это раз и гр. Витте, как тот записал в своих воспоминаниях: «Вы хотите сказать, что государь не имеет ни воли, ни характера – это верно, но ведь в случае чего-либо его должен заменить Миша. Я знаю, что вы Мишу очень любите, но поверьте мне, что он имеет еще меньше воли и характера»⁵⁴.

Я убежден, что упоминание во всех рассказах имен императрицы-матери и великого князя Михаила Александровича является отголоском всевозможных пересудов, принимавших в тогдашние времена слишком уж причудливую форму, чтобы иметь право надолго сохраниться в истории.

От модных слов болтливого общества о перевороте до их исполнения бывает обыкновенно еще очень далеко.

Мода всегда поверхностна, а чувство ответственности, воинского долга и инстинкт самосохранения даже у самых легкомысленных всегда глубже.

Так было бы, несмотря на потемнение всеобщего разума, несомненно, и у нас, если бы внезапное отречение государя не поразило бы всех своею неожиданностью, хотя для многих такое событие и было ранее весьма желательным.

Я почти убежден, что до так называемого дворцового переворота, то есть «дворцовыми средствами», у нас поэтому никогда бы не дошло, так как способных на подобные действия людей у нас на придворных верхах, да и среди великих князей, к счастью, не было.

К такому же мнению приходил и Палеолог, хорошо знавший наиболее радикального из всех великих князей – великого князя Николая Михайловича: «Он более критик и фрондер – нежели заговорщик», – записал в своем дневнике тогдашний французский посол: «Он салонный «blageur» (не нахожу русского слова). Ни в коем случае он не человек авантюры или атаки»⁵⁵.

Остальные, критиковавшие государя, его родственники, несмотря на казавшуюся у некоторых из них решительность, еще менее Николая Михайловича были способны на решительные и продуманные для подобных замыслов действия.

Правда, необходимость именно такого переворота была тогда, повторяю, почти у всех на устах.

О ней, не скрывая, говорилось и родственниками государя, и в кругах близких ко дворцу, и в офицерских собраниях многих гвардейских полков.

Именно на эти настроения в войсках опирались главным образом и многочисленные заговорщики из более низших кругов.

Действительно, без участия войск никакая революция не бывает возможна. Но и тут надежды заговорщиков на войска на фронте и на настоящую гвардию были довольно опрометчивы. Так как – вот настал решительный момент. До гвардейской кавалерии дошли лишь неопределенные слухи о том, что что-то совершается, – не то о насильственном отречении, не то о попытках какого-то переворота, и она немедленно, не задумываясь, шлет государю уверения «в готовности положить жизнь за своего обожаемого монарха». Такая готовность, как известно, была бы выражена и не от одной гвардейской кавалерии, а и от многочисленных корпусов, и была, несомненно, искренна, так как истина находилась именно в этих заверениях, присущих складу русской народной души и сознанию русского военного сословия, – все остальное, раньше высказываемое гвардейскими офицерами и светским обществом, было лишь пустой, легкомысленной болтовней.

В этом отношении малоизвестные иронические слова Пушкина, сказанные о декабристах, несмотря на их столетнюю давность, могли бы быть отнесены, с тою же меткостью, и к нашему предреволюционному обществу⁵⁶:

 
У них свои бывали сходки,
Они за чашею вина,
Они за рюмкой русской водки…
 
 
Витийством резким знамениты
Сбирались члены сей семьи
У беспокойного Никиты,
У осторожного Ильи…
 
 
Сначала эти заговоры
Между лафитом и клико,
Все это были разговоры,
И не входила глубоко.
 
 
В сердца мятежная наука,
Все это было только скука,
Безделье молодых умов,
Забавы взрослых шалунов…
 

Конечно, как в то, так и в наше время бывали исключения, но в общей массе они были ничтожны и проявлялись в дни войны только резче, но не глубже.

И все же эта болтовня много помогла ужасному делу.

Становится неимоверно стыдно и мучительно больно, когда думаешь об этих тогдашних криках действительных изменников об «изменниках», окружавших престол.

Изменники государю, а с ним и Родине находились, конечно, не вблизи монарха, а среди этих людей, стремившихся захватить власть, а потому и больше других кричавших об измене.

Несколько дней было достаточно, чтобы показать, в какую пучину бедствий ввергло русскую землю управление этих безумных политических деятелей.

У них не было и простой человеческой совести: люди громкого слова, они своего слова все же не умели и не хотели держать.

Уверив государя в его полной безопасности и свободе, они уже через несколько часов не постыдились его арестовать и тем предали неповинных людей в руки палачей.

Бедный Михаил Александрович, наверное, переживал несказанные мучения, когда думал о том, с каким доверием он относился именно к князю Львову, настаивая перед братом о назначении такого человека главою русского правительства. В поступке этих людей, ознаменовавшем начало их властвования, заключалась не одна лишь откровенная измена, в нем было неимоверное более гадливое – предательство исподтишка!

Но вернусь наконец к своему дальнейшему рассказу.

В тот воскресный день (5 марта 1917 г. – О. Б.) государь, как обычно, был в штабной церкви у обедни. На этот раз мы пошли туда не пешком, а поехали в автомобилях. Народу по пути было много. Все относились к государю почтительно, а большинство даже и любовно.

Это ясно можно было прочесть на многих лицах.

Вскоре после нас прибыла в церковь и вдовствующая государыня, заняв место рядом с сыном, на левом клиросе.

Протопресвитер военного духовенства, отец Георгий Шавельский, был в отсутствии, находясь на фронте, но дьякон был прежний, штабной.

Службу совершал, кажется, настоятель московского Успенского собора, прибывший незадолго в Ставку с чудотворной иконой Владимирской Божией Матери, и два других священника⁵⁷.

Церковь до тесноты была полна молящихся, главным образом солдатами и офицерами. Но было много и посторонних.

Часто были слышны вздохи. Много было и очень расстроенных.

Вероятно, не меня одного сильно взволновала невольная запинка нашего штабного дьякона во время произношения обычных слов моления о царствующем императоре.

Он уже начал возглашать по привычке: «О благочестивейшем, самодержавнейшем государе императоре Николае…» и на этом последнем слове запнулся, но вскоре оправился и твердо договорил слова молитвы до конца.

Помню, что после окончания службы государь, императрица и все мы прикладывались к чудотворной иконе, а затем Их Величества отбыли на автомобиле в губернаторский дом, а я и князь Шервашидзе пошли туда пешком.