Текст книги "Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2"

Послесловие

Причин, вызвавших якобы «необходимость» отречения государя, по суждению одних современников, «было слишком достаточно»; в глазах других их было «совсем мало»; для третьих, особенно многочисленных, к которым убежденно принадлежу и я, – их не было вовсе.

Эти причины, вероятно, будет искать, их находить или отвергать каждый по-своему, соответственно воспитавшей его среде, умственному и нравственному развитию, толкнувшему его в ту или иную политическую партию, а порою даже и благодаря своему преходящему настроению.

Об этом слишком «личном» и разнообразном не стоит и говорить. Но несомненным теперь для всех, ввиду выявленной исторической действительности, должно становиться все же одно: отречение русского императора совершенно не вызывалось тогдашнею необходимостью, было устроено без ведома остального народа лишь небольшой кучкой людей и, несмотря на существование уже давно заговора, произошло даже для самих заговорщиков как будто неожиданно и случайно. На такое быстрое исполнение их желаний, по их словам, и они не рассчитывали.

«Переворот» этот принес непоправимый вред нашей Родине, и люди, добившиеся отречения государя от престола, настойчиво советовавшие ему это сделать, такой перемене сочувствовавшие или равнодушно, бездейственно к ней отнесшиеся, совершили, одни вольно, другие, может быть, и невольно, под влиянием тогдашнего помутнения как разума, так и чувств самое тяжкое преступление перед родной страной.

Теперь, когда страдание заставляет задумываться над будущим, мне не хочется кого-либо обвинять, а тем более кого-либо оправдывать. И взаимных озлобленных обвинений, и не искренних, не по совести оправданий было высказано за эти годы русскими людьми достаточно.

Ими разрушенной и опозоренной Родине не поможешь и ничего, кроме мелочной розни, не внесешь…

Виноваты, как уже давно признано, были тогда почти все, и нам этим всем, не удовлетворяясь всеобщностью совершенного греха, надлежит следовать душевным переживаниям самого государя, весь остаток жизни не перестававшего мучиться даже невольно виною своего напрасного отречения.

Императора Николая II мало знали, а поэтому и мало ценили. К сожалению, несмотря на всегдашнее, часто нездоровое любопытство, и мало стремились узнать.

Даже люди наиболее вдумчивые, знавшие цену сплетни и клеветы, с большею охотою останавливали свое внимание в те дни на ничтожных мелочах, вызванных обстоятельствами его чисто домашней жизни, и совсем старались не замечать действительно превосходного, чем была полна его натура.

В другой части моих записок я останавливаюсь более подробно как на этих мелочах, так и на общем нравственном облике моего государя, каким он представлялся мне в моих самых интимных о нем суждениях.

Здесь хочется лишь повторить, что император Николай Александрович, как и его отец, был одним из нравственнейших и благороднейших монархов Европы. Он обладал душевными качествами, которым могли бы позавидовать все его противники.

Его жизнь как человека, так и монарха была постоянно полна религиозного содержания и высоких духовных стремлений. Он был необычайно добр, отзывчив, помогал даже людям, которых не любил; был очень трудолюбив, скромен, исторически образован, вдумчив, горячо любил свой народ, в особенности жителей деревни, и как никто гордился всем русским.

Он был физически и душевно совершенно здоров и при всяких обстоятельствах уравновешен – за все долгое время моей службы при нем я только один раз видел его резко возвысившим голос.

Его правление не было поэтому правлением ни жестокого Иоанна Грозного, ни смеявшегося над православием Петра III, ни несчастного вспыльчивого, отдававшего под влиянием интриг странные приказания, хотя и благородного императора Павла Петровича.

Его происхождение не было темным, как императрицы Екатерины I, и он занял престол не обманом и не при помощи иностранных войск, как Лжедимитрий, или при печальных обстоятельствах восшествия на трон Бориса Годунова или Василия Шуйского.

Его права были бесспорны в глазах всех. Около него не было ни жестоких чужеземных временщиков, презиравших русский народ, ни всесильных, но ограниченных русских любимцев.

Распутин, весьма редко появлявшийся только в дни болезни цесаревича во дворце, как уже установлено самым пристрастным расследованием, никакого влияния на государя не имел.

К тому же этого человека, о котором так много и столь легкомысленно говорили, уже задолго до переворота не было в живых.

А главное, государь был любим, а если даже не любим, то особенно почитаем 140 миллионами своих подданных, и лишь не более 20 миллионов к нему относились или равнодушно, или враждебно.

Даже в наше странное время, когда все меряется не на качество, а на количественное большинство, он, при всенародном голосовании, несмотря на всю силу обрушившейся на него клеветы, собрал бы за собой подавляющее число голосов.

И несмотря на все это, добились его ухода от власти, добились в дни наибольшего напряжения, переживавшегося Родиной, когда победа над врагом была уже почти совсем обеспечена!!!

Подробности обстоятельств, как и точность всех имен, связанных с давно существовавшими заговорами, вероятно, в большинстве случаев навсегда будут скрыты от нас, но, конечно, не имена и подробности могут вызвать в данном случае удивление.

Заговорщики всегда были и будут, но при нравственно здоровом и вдумчивом высшем общественном слое они государству не опасны.

Изумительна наивность тех надежд и мечтаний, возлагавшихся в тогдашнее время на задуманный переворот, и притом в военное время, и не в какой-либо другой стране, а в России!

Это безумие невольно бросается в глаза и вызывает самые горькие предположения о зрелости политической мысли моих современников.

Было ли такое желание у них хоть отчасти справедливым, основанным на неотложной необходимости замены «слабой» власти государя, управлением других людей, «имена коих говорили сами за себя»?

Был ли так не прав государь, «упорствуя» в назначении ответственного министерства, которое «должно было спасти и династию, и победу», и глубоко сомневаясь в способностях тех «общественных деятелей, которым верила «вся» страна»?

В невыразимых, уже который год не прекращающихся страданиях Родины теперь на это слышится ясный и суровый ответ: власть была вырвана при малодушном содействии некоторых генералов именно этими, совершенно ничтожными людьми, не имевшими никакого понятия ни об управлении, ни о самой стране, которой они так стремились управлять.

А ответственное министерство само по себе не спасло даже в демократически настроенной Германии ни династию, ни победу.

Многие поэтому, даже те, кто ранее так неудержно радовался перевороту, продолжают все еще упрекать государя за его слишком быструю уступчивость, проявленную им в дни Пскова.

Они говорят, что другой человек, более предусмотрительный, с другими, более властными и жесткими чертами характера, «конечно, поступил бы для блага Родины по-иному и прежде всего обратился бы за помощью к своим верным войскам».

Сознаюсь, что подобный же упрек, и очень сильный, обращали к государю внутри себя и мы, его тогдашняя ближайшая свита. Но я лично даже в те полные отчаяния дни все же смутно сознавал, что наши упреки были не вполне справедливы.

Решимости у государя и тогда было достаточно. С его постоянным чувством единоличной ответственности ему, конечно, требовалось намного больше силы воли, чтобы отречься от власти, заповеданной ему всем народом, чем противодействовать настояниям лишь немногих.

Не было и особой поспешности. Всю ночь накануне и все утро несчастного для России дня государь обдумывал, по обычаю, лишь в самом себе создавшееся вокруг него положение.

Я никогда не видел его настолько бледным и осунувшимся, как в то утро, хотя на поверхностный взгляд он казался совершенно спокойным.

Больше всего повлияли на решение государя неожиданные и единогласные заявления главнокомандующих фронтами, что только отречением возможно сохранить армию от развала и спасти Родину.

«Раз и войска того же хотят, – сказал он графу Фредериксу, – то я не хочу быть им помехой».

Почти совершенно в такое же положение был поставлен через полтора года и император Вильгельм II.

Когда читаешь воспоминания очевидцев о начале германской революции, невольно поражаешься изумительным сходством обстоятельств ухода от власти германского императора с отречением моего государя. Вся обстановка и даже картина дня, в том числе и завтрак 9 ноября 1918 года в Спа, это точные, до полного совпадения оттенков, копии с наших настроений 2 марта в Пскове, а затем и в Ставке.

А между тем какая глубокая разница как в натурах и мировоззрениях обоих императоров, так и в характере лиц, их в то время окружавших.

Все это меня убеждает, насколько личность человека, стоящего в центре событий, на которого обрушиваются измена и всеобщее замешательство там, где он их меньше всего ожидает, не играет обыкновенно никакой роли в выборе способа решения, как бы властен, решителен, умен, находчив и дальновиден этот человек ни был.

Всемирная история бесчисленными примерами подтверждает этот горький вывод, редко давая исключения.

Как у нас, так и в Германии необходимость отречения вызывалась, по словам лиц, якобы преданных Гогенцоллернам, необходимостью спасения династии и избежания братоубийственной войны.

Династию, как у нас, и там хотели спасать, отделяя от нее ее законного, преданного интересам страны главу, и могли еще думать, что от подобного обезглавливания эта династия оживет, а с устранением привычной, законной власти порядок быстрее восстановится.

Невменяемость людей в дни всеобщих волнений, конечно, не имеет пределов, но все же невольно изумляешься, что подобные бессмысленные требования не только провозглашались явными изменниками, но их повторяли и люди, обыкновенно с презрением к измене относившиеся, и притом всего через какой-нибудь короткий год после наглядного русского опыта.

Наш добрый, забывавший себя всегда для других, великодушный государь имел нравственное право ошибаться и, не имея близкого горького опыта, мог поверить искренности доводов лиц, вольно или невольно стремившихся помочь заговорщикам, – у императора Вильгельма и его советников подобного права уже не было.

Погибающая в судорогах на их глазах Россия ясно показывала, к чему такое легкое подчинение ведет.

И тем не менее те же самые слова главных деятелей русской революции буквально повторяются с тем же убеждением и рассудительными немцами и достигают у них такого же успеха, как и у нас.

Как и у нас, император Вильгельм II чувствовал себя в тот ноябрьский день «одиноким» и «всеми покинутым».

Это свидетельство, в полное противоречие логике, записал его собственный сын, находившийся в то время около него. Но в действительности германский император не был предоставлен, как наш дорогой государь, по воле судьбы, и особенностям своего характера, лишь одним своим собственным мучительным сомнениям.

Вместо благородного, но уже давно плохо разбиравшегося в политической обстановке, глубокого старца графа Фредерикса у Вильгельма II находился не только кронпринц, но были и генерал граф Шуленбург, фон Маршаль, фон Плессен, горячо и настойчиво советовавшие, не отрекаясь хотя бы от Прусского королевства, идти во главе верных войск на взбунтовавшийся Берлин.

Был и искушенный в политической игре, ловкий и умный фон Гинце. Недостатка в благоразумных, дальновидных, решительных советниках у императора Вильгельма в те часы не было.

Он слышал мнения не одних только своих главнокомандующих фронтами, но и доводы людей, убежденных в необходимости совершенно иных мер. В противоположность нашему государю он спрашивал мнения и у своей свиты.

Генерал Шуленбург, уезжая из Спа, даже взял обещание от императора, что тот останется во главе войск. Это решение было, видимо, по душе самому Вильгельму II, он чувствовал его необходимость, высказывал это Шуленбургу убежденно и… поступил совершенно иначе через полчаса!

За эти 30–50 минут не произошло ничего особенно нового, что могло бы поколебать его, казалось, уже прочно сложившееся решение. Самозваное правительство продолжало заседать по-прежнему в Берлине и, объявив самовольно об его отречении, продолжало по-прежнему, с еще большим замешательством «руководить» волнениями.

По-прежнему небольшая часть бунтующих войск с угрозами двигалась по разным направлениям, занимая лишь главные мосты на Рейне, оставляя остальные переправы свободными.

Как и у нас, большая часть войск, по позднейшему свидетельству многих германских вождей, оставалась верна воинской присяге и своему императору и вполне способной своим примером и действиями образумить забывших свой долг товарищей.

Правда, как рассказывали очевидцы (насколько это верно – я не знаю) – по распоряжению германской главной квартиры были запрошены о надежности им подчиненных войск не только главные, как у нас, но и самые второстепенные начальники и что ответы получились якобы далеко не утешительные.

Все это, конечно, могло быть, но доносилось лишь издалека. Личное появление монарха среди волнующихся войск или народа могло сразу же изменить настроения до неузнаваемости. Исторические примеры царствования Петра Великого, императора Николая I, так же как и встреча на одной из станций государя Николая Александровича эшелоном запасных войск, следовавших из бунтующего Петрограда на фронт, наглядно подтверждают такую возможность и для Германии, тем более что немцы всегда славились своею дисциплиною и послушанием.

Препятствие, подлежавшее устранению, не делалось, таким образом, непреодолимо. Оно становилось лишь более вызывающим, то есть еще более требующим воздействия, а средства для этого оставались почти прежними.

Что же заставило Вильгельма II, столь кипучего и деятельного в обычное время, без необходимого отпора покинуть свою страну в самые острые дни ее существования?

Ведь война, единственно могущая, как у нас, помешать сведению внутренних счетов, была в Германии почти закончена. Уже начинались переговоры о мире, и только наивные могли думать, что эти переговоры будут более благоприятны для страны без императора, находящейся в брожении, чем сплоченной вокруг него.

Правда, этого отречения от престола требовали побеждавшие. Но законы войны и жизни еще настойчивее указывали ни при каких условиях не подчиняться желаниям противника, а поступать всегда наоборот.

Многие склонны думать, что урок отвратительного недавнего русского прошлого на этот раз возымел свое действие и заставил германского императора удалиться от грозившего ему ареста, хотя бы временно, за границу. Вряд ли подобное предупреждение истории могло сказаться в те часы на выборе такого решения.

Если бы урокам истории, и в частности русским, вообще когда-либо внимали, то всякий настоящий военный должен был знать, что если законному властителю приходится под гнетом измены и неожиданности переживать мучительные колебания, то с неизмеримо большей силой должны были одновременно волноваться самыми трусливыми опасениями и руководители самозваной власти.

Самозванцы никогда не чувствуют под собой прочной почвы и всегда склонны поэтому к преувеличенно грозящей им опасности и к поспешному бегству с занятых ими лишь случайно позиций.

Одного решительного поступка, даже одного, пожалуй, решительного слова, быть может, было бы достаточно, чтобы в пределах Голландии очутился не император Германии, а вожаки, возмущавшие его подданных.

«Tout ce quest haus et audacieux est toujours justifie et meme consacre par le succes», – говорил тонкий психолог кардинал de Retz, подтверждая такую возможность.

Случилось как раз наоборот, и, конечно, не потому, что возвышенная смелость оказалась на стороне восторжествовавшей, – возвышенного никогда не бывает в измене присяги, – а потому, что, как и у нас, верховный правитель страны еще задолго до того был опутан хотя и невидимой, но крепкой сетью вероломства, клеветы и обмана, не дающей в нужную минуту всей необходимой свободы действий.

Вырваться из такой липкой паутины и в спокойном состоянии удается не каждому. Измена знает, что делает: знает и как себя обезопасить, и как себя возвеличить. В конце концов, она борется лишь напоказ – уже с заранее ею связанным противником, чтобы в дни «мировых событий» выставить его в глазах других «ничтожным», «мешающим общему счастью», не способным не только на управление, но даже и на собственную защиту и поэтому «достойным его жалкой участи».

Чем благороднее, неустрашимее, неуступчивее и влиятельнее избранная жертва, тем изощреннее и настойчивее становится и предательство. Оно находит удивительные способы проникать всюду, умеет вызывать недовольство даже у самых довольных и обеспеченных, укоряет всех в недостаточной любви к Родине и запугивает воображаемыми несчастиями наиболее храбрых.

Оно, как злое поветрие, носится еще задолго до событий в мировом воздухе, лукаво внедряется в человеческую мысль и давит на сознание до забвения, казалось бы, самых простых и священных вещей.

[…][17]17
  Далее повтор текста рукописи с незначительными изменениями. См. с. 580 со слов «сами события» и заканчивая словами «природного государя». – Прим. ред.


[Закрыть]

Всегда вынужденное, хотя его и называют добровольным, отречение от престола поэтому никогда не предотвращало гражданской войны, а наоборот, только делало ее всегда неизбежной.

Так бывало в других странах, так случилось у нас, так повторилось и в Германии, несмотря на долгое существование у ней «ответственного министерства», столь спасительного в глазах наших тогдашних общественных деятелей.

[…][18]18
  Далее также повтор текста рукописи. См. там же с. 580–581 со слов «в напряженное время» и заканчивая словом «подданные». – Прим. ред.


[Закрыть]

Малейшая измена даже в их мыслях, как бы она тщательно ни была скрыта от других, играет поэтому не менее важную роль, чем измена в поступках.

Мыслями и даже настроениями двигается как обыкновенная жизнь каждого, так и историческая жизнь народов, и направляется, в соответствии с достоинством их, в сторону добра или зла.

Правда, скажут те, что бывали порою (только не в дни войны!!!) так называемые «удачные» перевороты, успокаивавшие как будто на время жизнь столиц и приносившие даже почести их участникам.

Но преступление, связанное с нарушением присяги, данной добровольно перед крестом и Евангелием и установленной народным желанием, все же остается наибольшим преступлением как перед своим народом, так и перед своею человеческою совестью.

Злое влияние его, если люди в нем не раскаиваются, в стране всегда надолго.

Ведь не эти ли, столь соблазнительные для многих примеры из нашей и чужеземной истории вызывали подобные же желания, а с ними заговоры и у наших современников?

И не за наше ли слишком частое предательское прошлое мы переживаем полную расплату лишь теперь?

Ни перед кем наша Родина не должна себя чувствовать такой виноватой, как перед убитым благодаря ее попустительству благородным и безвинным императором Николаем Александровичем.

У нее даже нет оправдания, что «он сам подставлял себя упорно под удары рока».

Нет, не рок, а люди – русские люди, которых он так любил, в которых верил, которыми гордился, сделали его жизнь в конце столь несправедливо несчастной и в этом страдании столь захватывающе великой, какую когда-либо видел свет.

Но каким громадным несчастьем сказался его уход для нашего «великого просвещенного века», когда даже короли под влиянием и давлением парламентов вынуждены в своих дворцах пожимать руки убийц их ближайших родственников и не имеют возможности удержать своих министров от тесных соглашений с грабителями и ворами.

Эти «властные веления текущих дней», подкрепленные волею даже всех парламентов мира, не смутили бы «безвольного» русского царя, как не смущали в глубокой древности и всех его русских предков.

Они бы нашли у него достойный ответ.

Их, вероятно, и не было бы вовсе, если бы он продолжал царствовать не только на страх врагам своей Родины, но и на страх врагам общей человеческой совести, не мирящейся с жадностью к золоту, обагренному кровью невинных людей…

Его, вдохновителя и создателя первой конференции мира, всегда проникнутого любовью к человечеству, верившего в необходимость и в иностранной политике заветов Христа и заветов чести, уже больше нет на виду у всех.

Великой нравственной, сдерживающей силой стало меньше на свете.

Остались только царствующие, но не управляющие короли, да президенты республик, если не пугливо, то равнодушно подчиняющиеся «по закону» велениям своих парламентов, да сами парламенты, громкие слова которых прикрывают лишь низменные побуждения выгод минуты.

Остались, правда, во всех странах еще несколько благородных людей, взывающих к разуму и человеческой совести. Их голос изредка звучит еще довольно громко, но для толпы, в которую неизбежно превратились самоуправляющиеся народы, их призывы не убедительны – она имеет возможность и желание их не исполнять при молчаливом согласии поставленных ею же правительств.

Только природная, законная, независимая от народного корыстного своеволия власть могла бы эти призывы претворить в жизнь и дать хоть немного счастья и света людям…

Сознают ли все те иностранцы, кто помогал отречению русского царя, какой незаменимой, благодетельной силой этот царь был и мог бы быть в будущем для народов и какое преступление совершено ими перед Богом и перед всеми людьми…

Я чувствую, что такого сознания нет по-прежнему даже у многих русских, но уже верно, что оно наконец к ним придет.

Без этой веры стоит ли даже мечтать о крепкой христианской России, а без могучей России кто может в Европе, да и на всем свете спокойно, в довольстве жить!!!