Текст книги "Водители"

Глава девятая

В условленный день Вертилин явился в Росснабсбыт. Смолкин был уже тут, спорил с инспектором, оформляющим наряды на кирпич.

– Принесли заявку? – обернулся он к Вертилину.

– Принес. – Вертилин передал заявку, которую Смолким, нахмурившись, пробежал глазами и опустил в портфель.

– Ну как? – спросил Вертилин.

– Будем делать, – неопределенно ответил Смолкин и опять заспорил с инспектором. Смолкину давали наряд на июнь, он требовал на май.

– Вы поймите, – убеждал его инспектор, опрятный старик в черных нарукавниках, – на май уже весь кирпич распределен.

– На бумаге распределен, – горячился Смолкин.

– Возможно, – согласился инспектор. – Если кто не будет вывозить, отберем наряды, передадим вам, потерпите несколько дней.

– Пусть терпят те, кто выписывает нереальные наряды! – бушевал Смолкин. – Резерв-то вы оставили!

– Ничего нет, вот убедитесь.

Инспектор развернул на столе таблицу. Смолкин нагнулся к ней, долго рассматривал, затем поднял голову и неодобрительно посмотрел на Вертилина.

– В чем дело? – спросил тот, подходя.

– Вы себе весь майский кирпич заграбастали.

Вертилин улыбнулся:

– Так уж весь!

– Ну половину. Вам этого мало? А я несчастных полмиллиона кирпича не могу получить. Мы вам помогаем, а вы нас без ножа режете.

– Чем же я виноват? – Вертилин развел руками.

– Не принесу я наряда, – продолжал ворчать Смолкин, – мне директор голову оторвет. Для вас полмиллиона – пустяки, а для нас – стройка. И все равно вы свой кирпич в мае не вывезете.

– В самом деле, – предложил Вертилину инспектор, – уступите им полмиллиона, мы их вам на июнь перепишем.

– А если я сумею вывезти?

– Додадим. К концу месяца всегда бывает остаток.

Вертилин понимал, что в мае он не успеет вывезти кирпич, даже если подойдет автоколонна. Таким образом, уступив часть наряда Смолкину, он не только ничего не теряет, но, наоборот, окажет автобазе услугу, за которую она будет у него в долгу.

Смолкин сухо спросил инспектора:

– Вы мне сделаете что-нибудь?

– Что же я могу сделать? – пожал плечами инспектор. – Вот помогите уговорить товарища.

– Нет, – махнул рукой Смолкин, – сами договаривайтесь. Мне безразлично, у кого вы снимете.

– О чем разговор? – Вертилин протянул наряд. – Спишите мне полмиллиона на июнь.

Они расстались добрыми друзьями.

Ничего не пообещав, Смолкин решил помочь Вертилину. Случай тому благоприятствовал. Когда он вернулся на базу, Поляков приказал ему идти с ним на склад запасных частей. Тоном, достаточно безразличным, чтобы можно было заподозрить какую-либо заинтересованность, Смолкин сказал:

– Кстати, о кирпиче, Михаил Григорьевич. На май все фонды уже распределены, для нас Росснабсбыт урезал у н-ского строительства.

– Не вывозят?

– Вывозят, но их уполномоченный сам согласился.

– Какой любезный!

– За красивые глаза такие вещи не делаются.

– Чего же он хочет?

– По-видимому, рассчитывает, что мы поможем ему с машинами.

– Вы обещали ему что-нибудь?

– Боже упаси! Какое я имею право обещать? Но почему не дать? Чем он хуже других? Да и просит он несколько машин.

Поляков вспомнил холеное лицо Вертилина, его голубые глаза, за приветливостью которых скрывалось внутреннее напряжение.

– Для него пять машин – мелочь, – сказал Поляков, – а тем, у кого мы их снимем, будет чувствительно. Возможно, вы все-таки что-нибудь обещали взамен этого наряда?

– Что вы, Михаил Григорьевич! Просто я думал: организация солидная, будут возить все лето, фонды у них централизованные, всегда могут пригодиться.

– У нас есть свои фонды, – перебил его Поляков, – реализуйте их законным путем.

Смолкин обиделся:

– В таком случае мы получили бы кирпич в июне.

– Кстати, кирпич в июне только и понадобится, – сказал Поляков. – Что вы все-таки ему обещали?

– Я обещал поговорить с вами, но кирпич не имеет к этому никакого отношения.

– Я так и думал, – спокойно сказал Поляков. – Сделайте вот что: наряд вернете, а нам пусть выпишут на июнь.

– Михаил Григорьевич!

– И вообще не размахивайтесь. Денег у нас в обрез, а вы их не привыкли считать. Вам бы только купить да привезти, а как платить – это вас не интересует. Никаких лишних запасов нам не надо. Я сюда вас по этому поводу и пригласил.

Они спустились в склад. В широком полуподвальном помещении длинные ряды стеллажей упирались в потолок, образуя узкие коридоры, полутемные, несмотря на несколько сильных электрических ламп, горевших круглые сутки.

Кладовщик Синельщиков, маленький подвижной старичок, увидев вошедшее в склад начальство, неожиданно густым и сиплым басом провозгласил:

– Здравия желаю, Михаил Григорьевич! Здравия желаю, товарищ Смолкин!

Поляков присел на табурет, взял у Синельщикова списки запасных частей, не спеша просмотрел их и протянул Смолкину.

– Это все ненужные детали. Их здесь тысяч на полтораста. Нужно немедленно реализовать.

– Михаил Григорьевич, что вы! – испуганно заговорил Смолкин, пробегая глазами отмеченные красным карандашом строчки. – Сегодня продадим, а завтра самим потребуются.

– Вряд ли потребуются, – возразил Поляков, – они уже больше двух лет лежат. Как, товарищ Синельщиков, выдавали что-нибудь за последние два года?

– Нет, – прохрипел Синельщиков и виновато посмотрел на Смолкина. Так смотрит на грозного, стремящегося в полет командира эскадрильи робкий синоптик, докладывая ему об отсутствии летной погоды.

– Михаил Григорьевич, – умоляюще заговорил Смолкин, – ведь дефицитные части не каждый день бывают. Из-за несчастной шестеренки машина будет стоять, а я в ответе.

– С умом берите. А вы все подряд хватаете, лишь бы закрома набить.

Рассмеявшись, он наклонился и, защипнув двумя пальцами кожу на боку Смолкина, закрутил ее так, как это делают мальчишки.

– У вас замедленный обмен веществ, лишний жирок. Он мог бы пойти в мышцы, а дал вашему сердцу два пуда лишней нагрузки.

Обладая счастливой способностью преувеличивать в собственных, а еще больше в чужих глазах малейшую свою удачу, Смолкин умел преуменьшать самую крупную неприятность. Он утверждал, что снабженец, принимающий близко к сердцу огорчения своей профессии, неизбежно заболеет раком – единственная болезнь, которой этот здоровяк, не знавший даже насморка, смертельно боялся.

Избыток жизненных сил рождал в нем огромную энергию, правда несколько суетливую. Он был неизменный тамада всех вечеринок, организатор загородных пикников, конферансье клубных концертов, неутомимый танцор, болельщик всех видов спорта, хотя сам играл только в преферанс. Он был одним из тех людей, которые, войдя в вагон поезда, одной рукой машут в окно провожающим, а другой – уже ставят в узком проходе купе на ребро чемодан, заменяющий карточный стол. И невесть откуда взявшиеся партнеры готовят карты, чертят пульку для преферанса, оттеснив других пассажиров, которые жмутся в углу, скрывая под вежливой улыбкой свое недовольство: в таком положении им придется ехать всю дорогу. И уже это купе отмечено проводником как самое шумное и беспокойное, а официантом вагона-ресторана – как самое требовательное в отношении пива и закусок.

У Смолкина всюду были приятели. Его знал весь город, и он знал добрую его половину. У него было особое чутье на нужных людей, память хранила номенклатуру любых товаров, от примусной иголки до шлифовального станка. Он мог точно сказать, что имеется на любом складе города, что получили вчера и что собираются получить завтра. Он широко пользовался услугами своих многочисленных приятелей и сам любил помогать.

Широта его чувств была неизмерима. Искренне желая облагодетельствовать человечество, он мог простодушно обмануть своих ближних. Он не мог никому ни в чем отказать, весь мир представлялся ему огромным предприятием, которое он должен обеспечить нормальным снабжением. Не будь над ним крепкой руки Полякова, он в короткий срок перетащил бы на склад автобазы половину городских материальных ценностей.

Смолкина никогда не мучили угрызения совести, ничто не смущало его жизнерадостной беззаботности. Хотя приказ Полякова о реализации запасных частей и был ему неприятен, он быстро утешил себя мыслью, что все это не так страшно. Кое-что он распродаст, кое-что отстоит, кое-что спишет на цеховые кладовые.

Больше огорчал его отказ Полякова выделить машины Вертилину: в связи со строительством мастерских Вертилин мог оказаться полезным. И когда Вертилин позвонил, Смолкин ответил, что не успел еще поговорить с директором. В течение двух следующих дней на все свои звонки Вертилин получал короткий ответ: Смолкина нет на месте, а когда будет – неизвестно.

Но Вертилин твердо решил его поймать. Он звонил каждые полчаса и наконец услышал в трубке голос Смолкина, радостные интонации которого свидетельствовали о нетерпении, с которым он дожидался этого звонка. И с той же радостью и благодушием Смолкин сообщил, что Поляков неожиданно уехал в Касилов, но дня через три вернется, и тогда, несомненно, все устроится.

Вертилину все стало ясно. Его водят за нос. К черту церемонии!

– Я не мальчик, нечего меня разыгрывать. Удивляюсь только, как это у вас хватило совести выманить у меня кирпич!

– Я у вас выманил кирпич? Я?! – возмутился Смолкин. – Я? Есть свидетели, что вы сами просили переписать наряд. Смешно, честное слово. И пожалуйста, не связывайте эти два вопроса. Мы машины даем не за кирпич и не за лес.

Он кипел благородным негодованием до тех пор, пока не обнаружил, что Вертилин уже бросил трубку.

Глава десятая

Раза два в месяц Канунников приезжал на автобазу.

Благодушно, по-хозяйски улыбаясь, он в сопровождении руководителей базы обходил гараж, мастерские, цехи. Снисходительно здоровался с рабочими, задавая всем один и тот же вопрос: «Как дела?» – на что получал неизменный ответ: «Помаленьку, Илья Порфирьевич».

Заметив какой-либо непорядок, он укоризненно качал головой: «Ребята, ребята, подводите вы меня!»

В то время как Канунников осматривал базу, его шофер Моргунов на правах гостя заправлял сверх лимита свою машину бензином, набирал в запас автола и вынюхивал, нет ли на базе новой резины или подходящего материала для ремонта сидений.

Окончив осмотр, Канунников выходил во двор, открывал дверцу машины, становился одной ногой на подножку и, обернувшись к толпе сопровождавших его лиц, начальственно давал последние указания. Моргунов, протянув руку к ключу зажигания и не снимая ноги с педали сцепления, сидел в напряженной позе гонщика, ожидающего старта: как только за Канунниковым захлопнется дверца, машина должна тронуться с места. Таков был один из эффектных приемов, которым Моргунов, никудышный шофер, изгнанный с базы за лихачество и пьянство, покорил сердце своего «хозяина».

Этими наездами Канунников «осуществлял конкретное руководство». Уезжал с сознанием выполненного долга, убежденный, что здорово «подкрутил» людей, вздыхал и жаловался: «Мотаешься по предприятиям, как сукин сын!»

Не желая терять попусту время, Поляков высокую честь сопровождать начальство обычно возлагал на старшего механика Потапова и на начальника мастерских Горбенко.

Горбенко, молодой человек с хмурым цыганским лицом, отличался обидчивостью и юношеской самонадеянностью. Отчаянный крикун и спорщик, он считал главным «не давать наступать себе на мозоли» и умел «брать горлом» там, где не мог взять делом.

Когда он выслушивал указания технорука, по его губам скользила ироническая усмешка, означавшая: «Все, что вы говорите, – теория, на практике это выглядит по-другому». Затем он произносил короткое: «Есть!» – и уходил с твердым намерением все делать по-своему.

Для мастерских он мог добиться чего угодно, но получить что-либо у него самого было невозможно. «Нет у меня», «Самим нужно», «Здесь для вас нянек нету», «Нашли богадельню», «Бог подаст» – так встречал он просителей.

Вместе с тем он был хорошим организатором, энергичным, требовательным. Спрашивал работу, но и сам работал, бранился, но своих в обиду не давал.

Забавнее всего была в нем безоговорочность суждений. Даже многоопытный Потапов, вслушиваясь в какой-нибудь непонятный стук в моторе, высказывал только предположения. Горбенко же моментально объявлял свой твердый и непререкаемый приговор.

– Должно быть, подшипничек, – говорил в таких случаях Потапов, вопросительно поглядывая на шофера, будь то даже стажер.

– Стук шатунного подшипника второго цилиндра, – изрекал Горбенко, нимало не смущаясь присутствием не только технорука, «теоретика», но и самого директора – единственного человека, знания которого он ставил выше своих.

Если Горбенко обладал избытком административных качеств, то у Потапова их недоста-вало: он делал собственными руками то, что должны были делать его подчиненные. Получая от Горбенко отремонтированные машины, Потапов не обращал внимания на мелкие дефекты, предпочитая не скандалить, а устранять их своими силами. И все же ходовой парк Потапова работал не хуже мастерских. Сказывался опыт: Потапов сорок лет занимался автомобильным делом и был лучшим в городе специалистом-практиком.

По-разному реагировали Потапов и Горбенко на замечания Канунникова. Потапов выслушивал их внимательно и только говорил: «Исправим, Илья Порфирьевич». Горбенко же вступал в спор, ругал трестовских работников и всячески давал понять Канунникову, что его замечания не стоят выеденного яйца.

Обход начался, как обычно, с первого двора.

Остановившись перед навесом, где стояли предназначенные к ремонту машины, Канунников спросил:

– Когда же вы наконец уберете отсюда эти гробы?

– Некуда их убирать, – ответил Горбенко.

– Оттащить их на второй двор, пусть глаза не мозолят.

– Нельзя, Илья Порфирьевич, – деликатно возразил Потапов, – второй двор у нас припасен для строительства новых мастерских.

– Еще не строим, – проворчал Канунников. – Мастерские… Чем о новых думать, старые получше используйте.

– В старых работать дальше нельзя! – грубым голосом объявил Горбенко. – Вот полюбуйтесь. – Он обвел рукой помещение кузницы, куда они вошли. – Тут и кузница, и электросварка, и газовая сварка, и медницкая, и подшипники заливаем. Разве можно в такой грязи подшипники заливать? В один прекрасный день все взлетит на воздух.

Канунников посмотрел на него с опаской:

– Почему на воздух?

– А потому. Здесь баллоны с ацетиленом стоят, бензобаки, а кругом – открытый огонь.

– Что же вы смотрите, товарищи? – сердито произнес Канунников, выходя из кузницы. – Будет пожар, отвечай потом.

Горбенко попал на своего конька и доказывал, что работать в такой тесноте и скученности невозможно. К чертовой матери такую работу!

– Ничего не поделаешь, товарищи, – Канунников вздохнул, – не от меня это зависит. Такие дела Москва утверждает, а сейчас, сами понимаете, есть стройки поважнее нашей.

– Добиваться нужно, – хмуро проговорил Горбенко.

– Поменьше рассуждайте, товарищ Горбенко! – вспылил Канунников. – Поменьше рассуждайте и побольше занимайтесь делом.

– Люди распущенны! – негодовал Канунников, входя в кабинет Полякова. – Этот Горбенко просто хулиган!

– Грубоват, – согласился Поляков, – правда, не от хорошей жизни.

Канунников опустился в кресло, вытер платком потный лоб.

– Мастерские ему из кармана выложу, что ли?

– Кстати, – безразличным голосом произнес Поляков, – вчера звонил Любимов из Москвы, нам министерство разрешило в этом году строительство новых мастерских.

Рука, в которой Канунников держал платок, повисла в воздухе. В упор глядя на Полякова, он медленно проговорил:

– Добился своего?

– Как видите.

– Так, так. Все под себя подмять хочешь, в большие начальники лезешь? Полезай, полезай.

– Вы считаете, что мастерские нам не нужны?

– Да, считаю, не нужны. Министерство должно построить в области завод, а не мы.

– Но ведь завода нет!

– Вот, вот! Мы мастерские построим, а потом их у нас отберут и завод организуют. Ловко придумано!

– Отберут, значит, в области будет завод; тоже неплохо для государства.

– Ты о государстве не беспокойся, о нем есть кому позаботиться. Для тебя государство здесь – только до ворот.

Канунников помолчал, потом спросил:

– Сколько у тебя по плану накоплений?

– Полтора миллиона.

– Так. – Канунников задумался. – Значит, из этих денег тебе полагается на капитало-вложения пятьсот тысяч.

– Почему пятьсот? Полагается половина – семьсот пятьдесят тысяч.

– Да, в целом по тресту – половина, а дальше – дело наше, внутреннее. Тебе на капитальные затраты запланировано пятьсот тысяч.

– Я думаю, вы оставите базе хотя бы ее накопления.

– Напрасно думаешь.

– Жаль! Мастерские реальное дело. Значит, нам на наши накопления не рассчитывать?

– Только на пятьсот тысяч.

– Это ваше окончательное решение?

– Почему мое? План такой. Ты ведь, когда в министерстве мастерские клянчил, у меня не спрашивал? Вот и выходи из положения. Подумай, где еще двести тысяч нацарапать. А как надумаешь, мне доложи.

Глава одиннадцатая

Поляков и Любимов были однокашниками: в 1936 году оба окончили Московский автодорожный институт.

Окончив институт, Поляков вернулся в родной город, на родную автобазу.

Любимов, стремясь остаться в Москве, устроился на работу в транспортный отдел Наркомата черной металлургии. Он был усидчив, аккуратен, скромен, понимал, что от него требуют, и со своей работой в аппарате справлялся. Хуже обстояло дело с выездами на места. Там он терялся в мелочах, обойденных учебной программой. Он начинал изучать эти мелочи тогда, когда надо было принимать решение, небольшое задание вырастало у него в ряд больших проблем. Его стали реже посылать на места. «Пусть попривыкнет, наберется опыта», – говорило начальство, не утруждая себя вопросом, какой опыт может он накопить за письменным столом.

Сначала Любимов радовался тому, что его перестали посылать на места: это избавило его от отвратительного чувства растерянности и боязни совершить какую-нибудь глупость. Но он был достаточно умен, чтобы со временем не осознать своей ошибки: он превратился в канцеляриста, растерявшего знания, приобретенные в институте. Надо было все ломать и все начать сначала. На это у него не хватило характера, удержал ложный стыд: ведь он пришел бы теперь на производство не молодым специалистом, а инженером с двухлетним стажем, к тому же бывшим работником наркомата. А он забыл даже то, что проходил в институте. Любимов не сделал шага, который мог бы изменить его жизнь. Этот шаг заставила сделать война.

Ничто так не проверяет истинных качеств людей, как фронт, где маленькая ошибка может иметь самые губительные последствия. Первые же дни фронтовой службы обнаружили полную беспомощность Любимова в практическом деле, то есть в том, что от него прежде всего требовалось.

Его отчисляли в резерв, направляли в другую часть и снова отчисляли. Он побывал в авторотах, и автобатальонах, и в рембатах. Он лихорадочно наверстывал упущенное, присматривался, учился. Последние годы войны он служил в ремпоезде в должности начальника моторного цеха.

В этом ремпоезде в декабре 1944 года Любимов встретился с Поляковым, майором и командиром Отдельного армейского автомобильного батальона. Поляков приехал за моторами. Срочность этого приезда стала понятной Любимову через три недели, когда началось наступление наших войск с Вислы на Одер.

Увидев друг друга, они испытали чувство, знакомое всякому фронтовику, неожиданно встретившему старого товарища: как будто сама юность вышла из-за зеленой рощи и зашагала рядом с тобой по пыльным дорогам войны. Прощаясь, Поляков спросил:

– После войны опять в наркомат?

Любимов пробормотал:

– Там увидим, рано еще об этом думать.

– Так вот, – сказал Поляков, – если живы останемся, приезжай к нам на базу.

Он умчался на своем «виллисе», а Любимов еще долго стоял у вагона и смотрел ему вслед.

После демобилизации Любимов написал Полякову, ставшему к тому времени директором автобазы, и в ответ получил приглашение на должность технорука. Через два дня он выехал в Загряжск.

Новые мастерские Любимов предложил соединить одним крылом с гаражом, получится законченное автомобильное предприятие. Поляков же решил поставить мастерские в глубине двора, фасадом на огороды – так, чтобы территория между старым и новым зданиями оставалась свободной для расширения в будущем как мастерских, так и гаража. В этом году на площадке будут два отдельных здания, через год они сольются. И тогда это будет не гаражная мастерская, а большой авторемонтный завод.

Что делать! Любимов часто обнаруживал несходство их мыслей. Он любил все завершенное, точное, ясно очерченное, он хотел видеть мастерские такими, какими они выглядели на проекте, на этом белом аккуратном листе ватмана. Но то, что Любимову казалось завершением, для Полякова составляло только этап. Так было, когда они восстанавливали гараж, так будет и теперь с новыми мастерскими. Этот человек шел вперед, не останавливаясь сам и не позволяя останавливаться другим. Решением всякой задачи он довольствовался лишь постольку, поскольку оно позволяло поставить новую. Любимов только сказал:

– Жаль выводить такой красивый фасад на огороды.

– Ничего, – ответил Поляков, – заложим новую улицу.

Оживленный, как это всегда бывает по возвращении домой, тем более с хорошими новостями, Любимов расхаживал по комнате, иногда останавливаясь у письменного столика, за которым Поляков рассматривал привезенные Любимовым чертежи.

– Докладывал Канунникову? – спросил Любимов.

– Докладывал.

– Ну и как?

– Беседа прошла в атмосфере взаимного понимания.

– То есть?

– Отказался пересмотреть финансовый план.

– Что же будет?

– Вместо полутора миллионов накоплений придется делать два. Если, конечно, вслед за этим не последует второй ход.

– Что ты имеешь в виду?

– Если мы дадим лишних полмиллиона, а другая база столько же недодаст, то в целом по тресту никакого перевыполнения не будет, и, значит, нам опять остается только пятьсот тысяч. Решать будет тот же Канунников.

– И решать будет не в нашу пользу, – заметил Любимов

– Вот именно, – подтвердил Поляков. – Но формально он прав. Ты считаешь, что надо строить мастерские, а по его мнению – склады в Шилове. Мы пойдем на него жаловаться, нам скажут: «Вы думаете только о своей базе, а он – обо всем тресте. Его колокольня выше вашей, ему видней». Вот и все.

– Но совесть у него есть в конце концов?

Поляков засмеялся:

– Ты чудак! Канунников считает себя честнейшим человеком. План выполняет, дисциплинирован, на производство ездит – чего еще! Но он привык жить по приказам. Прикажут – сделаем, в доску расшибемся, а не приказывают, тем лучше, значит, не надо.

Складывая чертежи в папку, Поляков продолжал:

– Не будь Стаханова как человека с такой фамилией, стахановское движение все равно было бы. Правда?

– Да, конечно, только по-другому называлось бы.

– Значит, новаторство – не случайное достижение одного человека, а результат новых процессов жизни: новатор дал им свое имя, но они его породили. Приглядись к Тимошину, Королеву, Демину, Пчелинцеву. Термин «побольше» для них недостаточен. Они говорят: «Побольше, получше, подешевле».

– Я тебя понимаю, – сказал Любимов, – но не рискованно ли обосновывать этим наши расчеты? Наряду с шофером Деминым есть, скажем, шофер Пескарев.

– Есть. А равняться придется по Демину, потому что прогрессивное начало – он, а не Пескарев. Это и будет нашим ответом Канунникову.

Третий час ночи. Все разошлись, но в окне директорского кабинета горит свет. Поляков еще работает.

Но вот погас свет в окне кабинета, и через несколько минут высокая, в черном кожаном пальто фигура Полякова появилась в дверях. Он обошел двор и остановился, прислонясь к углу кузницы. И долго стоял так, задумавшись, глядя на большой, огороженный забором участок земли, который теперь, освещенный полной луной, казался еще более пустынным и заброшенным, чем обычно. Только несколько деревьев, засохших, с облупленной корой, упирались своими голыми ветвями в колючую проволоку, протянутую поверх забора.

Поляков знал этот двор двадцать лет, с тех пор как поступил сюда шофером. Мальчишки гоняли тут мяч, женщины из соседних домов развешивали для сушки белье. Поляков любил ставить здесь свою машину, а если она была в порядке, то и вздремнуть часок перед рейсом, подложив под голову кожаную подушку сиденья. Уже будучи техноруком, он отстаивал этот пустырь от покушений горкомхоза и самовольно поставил забор, который хотели снести за его счет. В своих мечтах он уже тогда видел здесь новые мастерские.

Из гаража доносился стук молотка, в окнах мелькал свет – работала ночная смена слесарей, но машины уже вернулись с линии. Они стояли под навесом в два длинных ряда, блестя под луной никелированными ободками фар.

Пройдет несколько часов, и металлические звуки гонга оживят двор.

На базе нет гудящей на всю округу сирены. Возле проходной будки висит кусок рельса, и старичок сторож в положенное время стучит по нему отрезком трубы. Резкий металлический звон слышен в гараже, в конторе, в кузнице, в маленьких цехах мастерской.

Взревут моторы, придут в движение станки, начнут сигналить шоферы, выезжая из ворот; зашипит своей горелкой сварщик, разбрасывая вокруг себя синие звезды, застучат топорами плотники, разбирая негодный кузов; загудит горн в кузнице, полезут под машины слесари, а девушки с кондукторскими сумками, выбегая из диспетчерской, огласят двор веселыми криками. И чистый, металлический звон, призвавший людей к труду, еще долго будет висеть в теплом весеннем воздухе.

Полякову вспомнилась такая же теплая весенняя ночь.

Это было в апреле 1945 года в разрушенном Кюстрине, на левом берегу Одера.

Он стоял на развилке дорог, пропуская свою колонну, и рядом с ним батальонный регулировщик, подавая сигнал: «Внимание, увеличить скорость!» – быстро размахивал белым фонариком.

Колонна прошла, как вдруг из-за поворота выскочила незнакомая машина и, резко затормозив, остановилась.

Это была наша, российская полуторка, и шофер, белобрысый паренек в замасленной гимнастерке, высунувшись из кабины, спросил: «Куда на Берлин?»

Регулировщик показал ему дорогу, и машина умчалась, подняв к чужим остроконечным крышам синие клубы дыма.

Поляков глядел ей вслед, и из этого синего дыма вдруг встали перед ним бескрайние дороги, вьющиеся меж зеленых полей. Он услышал металлические удары гонга и ощутил аромат воздуха, в котором они дрожали. Это были запахи и звуки родной земли.