Текст книги "Водители"

– Вот они и гонят в одну сторону порожняком, а расписываются за обе. Твоих машин на тракте полно, и все порожние.

– А мне-то что? Пусть ищут обратный груз! Зачем мне голову ломать? Пусть клиент ломает. Беру я с него в оба конца, вот он и начинает мозгами шевелить. Двойной тариф неохота платить, вот и думает.

– Думает, а гонит порожняком.

– А мне какое дело, я-то получаю за оба конца! Разве моя касса не государственная? У них себестоимость увеличивается, зато у меня – уменьшается.

– А в итоге убыток: машина могла бы за те же деньги идти груженой, а шла порожней. Сергеев откинулся на спинку стула.

– Я экономист плохой. Моя наука простая: побольше денег в кассу. И если бы клиент тоже так рассуждал, то не гнал бы порожнюю машину. Их, брат, учить надо!

– Я твои проделки знаю! – Поляков засмеялся. – Только не понимаешь ты простой вещи. Клиент предпочитает переплатить тебе сотню-другую, лишь бы обеспечить производство. Но из этих сотен собираются тысячи. Это как не выключенная днем лампочка: для жильца она не более как лишняя трешка, а для электростанции – лишние миллионы киловатт энергии.

Некоторое время они молчали. Нахмурив лоб, Сергеев пальцами барабанил по столу, потом сказал:

– Ладно, не будем спорить. Расскажи-ка лучше, как там твои поживают.

– Живут, работают.

Сергеев оживился:

– Каких людей я тебе оставил! А, Мишка? Каких людей! Один Степанов чего стоит!

– Хороший работник, – согласился Поляков, – только твоя червоточинка пробивается иногда.

Сергеев самодовольно ухмыльнулся:

– Моя школа! А Потапыч как, скрипит?

– Скрипит.

– Богатый мастер, золотой, у-ни-вер-сальный! Мы с ним еще, знаешь, на каких машинах работали! Тогда шоферы на всю Россию единицами считались… Да… – Он сощурил глаза. – А этот у тебя, как он, Демин, только ты по совести, честно, сто тысяч наездил? Или сменили, может, под шумок моторчик, а?

– Нет, ничего не меняли.

– Верю, раз ты говоришь, верю. Вот что хорошо у тебя, так это Тимошин: тут я тебя поддержу; детали твои не хуже заводских, только, знаешь, чего тебе не хватает? Настоящей термической обработки, вот чего. Ну, ты добудешь. Эх, Мишка, Мишка, чувствую, сгрохаешь ты завод нам всем на удивление, честное слово, сгрохаешь! Ну, скажи, чертушка, за что я тебя люблю? Скажи!

Он сделал болезненную гримасу, схватился эа живот и пробормотал:

– Треклятая! Замучила изжога.

– Лечиться надо, Константин Николаич, – сказал Поляков.

– Вот мой доктор! – Из стоящей рядом коробки он насыпал полную ложку соды, поднес ко рту и, сменив гримасу боли на гримасу отвращения, проглотил, запив поданной ему Поляковым водой.

Давал себя знать плотный обед после бани, выпитая вслед за бессонной ночью водка, – Полякова клонило ко сну, но он сказал:

– Константин Николаич, мне ехать пора.

Морщась от нового приступа изжоги, Сергеев замахал руками. Отдышавшись, закричал:

– Никаких «ехать», ночевать оставайся, все равно машин нет!

– Я ведь тебя просил! – с досадой сказал Поляков.

– Просил, а машин нет. – Сергеев упрямо тряхнул головой. – Утречком позавтракаем, и поедешь.

– Это уже безобразие!

– Безобразие, а ехать не на чем. Не сгорит там без тебя. Ты что? Старика хочешь обидеть! Эх, Мишка, ведь ты мой воспитанник, чувствовать должен! Хоть ты и крепко шагаешь, а помни! Шагаешь – а помни!

– Куда это я шагаю? – Поляков усмехнулся.

– Правильно, пусть все видят, какие из нашей братии люди получаются. Вот что ты мне объясни. Что это я хотел спросить? Да… Почему у нас День автомобилиста не празднуют?

– Какой это день?

– Есть День авиации, День железнодорожника, День шахтера, а Дня автомобилиста нету, почему?

– Кто его знает… Профессий в Союзе много! Если каждую праздновать, календаря не хватит.

– Вот и не знаешь, – Сергеев улыбнулся, – не знаешь ты, милый человек, а я знаю.

– Почему же?

– А потому, что если для нас специальный праздник объявить, так мы всю водку выпьем, понял? Здоров наш брат пить! А почему, спрашивается? Работа такая. Он тебе и в холод, и в дождь, и в снег.

– Не так уж много шофер пьет, – возразил Поляков. – Все это больше разговоры.

– Да, конечно, – не стал спорить Сергеев.

Он встал, включил приемник.

– Люблю, – сказал Сергеев. Густым, низким басом, еще больше картавя, подтянул:

 
Вот мчится тройка удалая…
Вдоль по дороге столбовой…
 

Он замолчал, голова его упала на грудь. Песня стонала и жаловалась:

 
Теперь я горький сиротина…
 

И неожиданно загремела широко и сильно:

 
И вдруг взмахнул по всем по трем…
 

Сергеев наклонился к Полякову и зашептал:

– Слушай, Миша, что скажу. Понимаешь, вот я и директор, сам знаешь, из чего я вышел, а чувствую: много во мне этого… Чувствую, а вытравить не могу. – Он обвел комнату руками: – Это требуха, мелочь, а вот по работе… Вижу, что неправильно, а как правильно – нe знаю. – Он ударил в грудь кулаком. – Разве я не работник?

И сразу замолчал, потом усмехнулся:

– Предлагали мне работу в тресте. Управляющим хотели сделать. Да ведь я за почетом не гонюсь, мне хозяйство нужно, чтобы дело делать, а бумаги не для меня, я не Канунников.

– Хочешь, спокойно жить Константин Николаич, – сказал Поляков, вглядываясь в Сергеева, точно оценивая, способен ли этот человек в таком состоянии понять его.

Он уже не жалел, что остался. Двадцать лет они были знакомы, и вот впервые Сергеев говорил с ним начистоту.

– Знаю, вижу, – устало произнес Сергеев, – да с какого конца начинать беспокойство-то?

– С любого. Главное, брось ты свою дешевую колокольню. – Поляков наклонился к нему, тронул за руку. – Ты думаешь, мне иной раз не хочется уйти от драки? Ведь на какую мелочь нервы растрачиваешь. А вот так себя приучил, что не могу. Ни на кого не хочу оглядываться, совесть мне высший судья. А ты приноравливаешься. И людей приучил.

Сергеев вздохнул:

– Вот в людях-то и загвоздка, не поймут они, подумают: «Хитрит, дядя Костя».

– Пусть думают, а ты ломай.

Сергеев оживился:

– А знаешь, любят тебя мои ребята. Чуть что: «А вот у Полякова так, у Полякова этак». На твое хозяйство равняются. Чем ты их взял, а?

Сергеев еще ближе придвинулся к нему:

– Слушай, Михаил, не думай, что я по пьяной лавочке, я от всей души. Ну, скажи, чего тебе надо? Ей-богу, все сделаю, все отдам. Черт! Ты думаешь, я не понимаю, какое ты дело затеваешь? Ведь это только название – мастерские, ведь ты их до завода будешь тянуть. А мне знаешь что поручили? Дом отдыха буду здесь строить для министерства.

– Хорошее дело!

– Хорошее-то оно хорошее, только ты будешь завод строить, а я – дом отдыха. Тебе небось не поручили бы, а мне – пожалуйста, будьте любезны. Вот как я себя поставил: будьте любезны!..

Поляков проснулся. Соседний диван был пуст: Сергеев уже ушел. Сквозь тюлевые занавески пробивались узкие полосы раннего света. Поляков встал, оделся и вышел на крыльцо.

Ночью прошел дождь, капли его серебрились на листьях деревьев, между грядок огорода блестели полоски воды, в воздухе, свежем и влажном, дрожало щебетанье птиц. За стеной раздалось потрескивание репродуктора, и знакомый, твердый голос произнес: «Говорит Москва, передаем последние известия».

Хотя все, о чем передавалось по радио, Поляков читал потом в газетах, он любил слушать утренние сводки. На Кубани заколосилась пшеница, на Дальнем Востоке закончили сев, в Ленинграде токарь-скоростник выполнил пять годовых норм, в тамбовском селе открылся книжный магазин, в школах начались переводные испытания. Ему нравилось, что именно такими будничными сообщениями начинался день. Среди этих больших и маленьких дел есть и его дело. Он любил бодрые звуки утреннего марша, четкий ритм гимнастики.

Поляков умылся, помахал рукой хозяйке, готовившей на кухне завтрак, и поспешил в гараж.

Маленький городок пробуждался. Над чистыми домиками, окруженными садами и палисадниками, подымались первые утренние дымки. Женщины с ведрами стояли у колонки. Куры ходили по дороге, еще влажной от дождя.

В гараже было тихо; возле ворот, покуривая, сидели поджидающие гудка рабочие. Только одна машина готовилась в рейс. Она стояла посередине двора, и несколько человек устанавливали в кузове, уже чем-то нагруженном, большой мотоцикл.

Руководил погрузкой Сергеев.

– Готовим тебе машину, а мотоцикл Канунникову отдашь. – Вероятно, вспомнив вчерашний разговор, Сергеев отвел глаза: – Навязался, черт, вот отремонтировали.

– Я и не знал, что Канунников на мотоцикле ездит.

– Это не его, даже не знаю чей, какого-то начальства.

– «Цундап», – сказал Поляков, осматривая мотоцикл.

– Хорошая машина, – подхватил Сергеев, – сто легко выжимает.

– На ходу?

– В полном порядке, даже заправлен.

– Расколотит его в кузове, надо бы в ящик.

– Выдержит, мы его увяжем покрепче!

– Знаешь что, – сказал Поляков, – дай-ка я его отгоню.

– Сам поедешь?

– А чего же?

– Это верно, ты ведь старый мотоциклист. Да зачем тебе в нем трястись? Спокойненько в кабине поедешь.

– Нет, уж ты дай, я прокатиться хочу.

– Вот болельщик, глаза разгорелись! Ну, черт с тобой, езжай!

Мотоцикл сняли с кузова. Поляков осмотрел его и, усевшись в седло, нажал педаль стартера. Мотор зарокотал, клубы синего дыма вырвались из глушителя.

– Узнаю гонщика по посадке! – весело крикнул Сергеев, и все, кто стоял рядом, улыбались, с удовольствием глядя на уверенные движения Полякова. – А ну, рвани, Мишка!

Уменьшив обороты, Поляков обернулся к нему:

– Бывай, Николаич!

– Ты что?! – испуганно закричал Сергеев. – А завтрак?

– В другой раз, – включая скорость, ответил Поляков и, когда машина тронулась, добавил: – Приезжай в гости.

Сергеев что-то кричал ему вдогонку, но Поляков уже не слышал. Он переключил на вторую, потом на третью и понесся по улице.

Мотоцикл мчался по шоссе, набирал скорость… Пятьдесят… Пятьдесят пять… Шестьдесят… Ветер бьет в лицо. Эх, Россия-матушка, поля твои необозримые, пути твои бескрайние!.. Поляков сдвинул кепку козырьком назад, припал к рулю, подставил ветру голову. Шестьдесят пять… Семьдесят… Квадраты полей быстро закруглялись на горизонте, сплошной лентой мелькали деревья, рощи, придорожные строения, телеграфные столбы, мальчишки в деревнях, что-то кричавшие и махавшие руками. Но он ничего не видел, кроме дороги, стремительно бежавшей ему навстречу, ничего не слышал, кроме шума мотора, ничего не ощущал, кроме могучей радости движения.

Глава семнадцатая

Мощный поток грузовых машин устремляется рано утром из гаража. Он растекается по улицам города, по шоссе, ведущим в Москву и в районы, по трактам области, по заводам и колхозам, станциям и школам, стройкам и складам. Поток превращается в отдельные подвижные точки, разбросанные на огромном пространстве, – оно зовется коротким словом «линия». Держать каждую машину под контролем невозможно, организовать их работу необходимо. Человек, который руководит эксплуатацией, должен быть гибким, чтобы применяться к условиям перевозок, и достаточно твердым, чтобы не стать их рабом. Он должен обладать размахом и не упускать мелочей, из которых складывается работа водителя на линии. За одной машиной он должен видеть весь парк, за всем парком – каждую машину.

На загряжской автобазе эксплуатацией руководил Степанов, добрых две трети жизни – а ему было за пятьдесят – проработавший на транспорте. Служил он и на железной дороге, и в пароходстве. Был весовщиком, экспедитором, таксировщиком, коммерческим агентом, диспетчером, совершил путь от нарядчика до начальника эксплуатации.

Он знал всю местную клиентуру, ее работников, их деловые качества, достоинства и недостатки, знал каждое предприятие, его продукцию, сырье, склады, каждый метр подъездных путей. Его память вмещала сотни всяких правил, постановлений, примечаний, всех этих бесконечных параграфов и пунктов, иногда забытых, но не потерявших силу.

Руководя самым беспокойным отделом базы, он был на ней самым спокойным человеком, мог сутки просидеть за столом, не вставая и, казалось, не меняя позы. За внешней апатичностью скрывалась изумительная работоспособность и упорство. Он сам занимался своим делопроизводством и мог, не задумываясь, сказать, в какой из папок, которыми были забиты два огромных шкафа, лежала бумажка десятилетней давности.

Обмануть его никто не мог. Он никогда не кричал, не волновался, голос его был негромок и насмешлив. Он спокойно выслушивал оправдания, и только глаза его ехидно поблескивали за стеклами очков. Добряк по натуре, в служебных делах он не давал поблажек.

С одинаковым терпением искал он затерянные при подсчете выручки семнадцать копеек и вел в арбитраже запутанное дело на двести тысяч рублей. Тяжбы с клиентами он обычно выигрывал. Ни один юрист не мог устоять перед лавиной документов, актов, нарядов, квитанций, расписок, которую обрушивал на него Степанов. Поражения его не смущали. Проиграв в первой инстанции, он подавал в следующую, затем в высшую, никогда не сомневаясь в успехе. Он не был сутягой; просто считал, что наилучший способ заставить клиента рационально использовать транспорт – бить его по карману.

Канунников, видевший в людях только их недостатки, называл Степанова «чернильной душой». А Поляков дорожил Степановым, хотя слабости своего помощника знал лучше, чем кто бы то ни было: Степанов был неплохим начальником штаба, но только при хорошем командире.

Тишина, господствующая в диспетчерской в полдень, обманчива. Именно сейчас составляется план перевозок на следующий день, сложный документ с простым названием – разнарядка.

Едва успел Степанов сверстать план, как кончилась первая смена.

Тихая диспетчерская преобразилась. Один за другим входили шоферы, кондукторы, грузчики, контролеры, наполняя комнату шумом, криком, спорами, смехом. Дежурные диспетчеры принимали путевки, кассир – выручку. Степанов выслушивал отчеты линейных контролеров и агентов.

В одном месте груз оказался неупакованным, в другом его долго вытаскивали из подвала, в третьем груза совсем не было – пришлось гнать машину десять километров порожняком. Один клиент затребовал бортовую машину вместо самосвала, другой своевременно не выкупил груз на станции, третий не подготовил грузчиков, четвертый раньше времени закрыл склад.

Шофера Павлова задержал автоинспектор, у Самойленко неизвестно куда девались два часа. У Комаровой и Спорикова не были оформлены путевые документы. У кондукторши Завьяловой оказалось семь рублей недостачи, у Орловой – пять рублей десять копеек излиш-ков, у Живаго пассажир вписал в книгу длинную жалобу. Контролеры зафиксировали шесть случаев нарушения автобусами графика, восемь случаев проезда безбилетных пассажиров.

Одна машина полсмены простояла по технической неисправности, не вывезла груза, завтра этому клиенту нужно опять дать машину. Рыбсбыт прислал записку с отказом от запрошенных на завтра пяти машин; Сельхозснаб, наоборот, сообщал о неожиданном прибытии вагона с грузом и просил выделить дополнительный транспорт. Получены сведения, что на Коротчинском тракте разобран для ремонта мост, дорога там теперь в объезд, через Никуличи. Из гаража донесли, что две машины вернулись с неисправностями, которые не позволят послать их завтра на линию.

Во всем этом надо разобраться, выслушать противоречивые объяснения и оправдания, внести исправления в завтрашний план.

Подошел Тимошин, посидел, послушал, потом спросил, как работает Максимов.

– Путевые документы Максимова в полном порядке, – ответил Степанов.

– То есть?

– Делает шесть ездок в смену при норме – четыре.

– Перевыполняет?

– По документам получается так.

Подчеркивание слова «документы» звучало странно. Но Тимошин не стал уточнять, не хотелось отрывать Степанова от дела в такое горячее время.

Тимошин вышел из диспетчерской.

Кончалась первая смена, и начиналась вторая – самое оживленное время. Станочники торопятся закончить дневное задание, слесари – подготовить машины к следующей смене. Одни бригадиры сдают, другие получают наряды, одни слесари меняют полученный инструмент на марки, другие – марки на инструмент. В гараже сутолока: возвращаются и вновь уходят на линию машины, суетятся готовящиеся в дальний рейс шоферы. Дежурные механики проверяют машины и подписывают путевки. У бензоколонки крик и шум: шоферы торопятся поскорее заправиться. На мойке изо всех шлангов бьет вода, машины окутаны радужными облачками блестящих водяных брызг. Сколько ни работал Тимошин на базе, он всегда в этот час видел Полякова во дворе. Директор обычно стоял в воротах гаража и молча, ни во что не вмешиваясь, наблюдал за происходящим. Сегодня капитанский мостик пустовал. Но все шло своим чередом, по твердо заведенному порядку.

Тимошин увидел на мойке Нюру Воробьеву и подошел к ней.

– Как дела, Нюрочка?

– Ничего, – безразлично ответила она и направила из шланга струю воды под машину.

Он почувствовал в ее словах что-то недосказанное.

– Много рейсов сделала?

– Девять за две смены.

Он засмеялся.

– Отстаешь. Напарник твой Максимов шесть за одну сделал.

Нюра молчала.

– Что ты такая сердитая?

– Обыкновенная.

– Помогает тебе Максимов?

Нюра поднялась, струей воды обдала кабину, направила шланг на крылья.

– Помогает? – повторил он свой вопрос.

– Помогает… – нехотя ответила она.

Она опустила шланг и, подойдя к стене, завернула кран. Струя воды некоторое время билась о землю и затем, плеснув раз-другой, стихла.

– А ты можешь сделать шесть рейсов на кирпиче? – спросил Тимошин.

– Не берусь.

Ничего больше не сказала, села в кабину и съехала с мойки.

Когда раздался удар гонга, Тимошин был уже у своего станка. Возле него лежала кучка шестеренок, еще темных, с бесформенными зубьями и следами наварки. Это была первая партия восстановленных по его способу деталей. Теперь он сам обрабатывал их с помощью приспособления собственной конструкции. Он приладил деталь, включил станок, резец погнал серебристую вьющуюся стружку.

Пройдет несколько минут, и Тимошин втянется в привычный ритм работы, но сейчас впечатления дня еще владели им. Он думал о Нюре Воробьевой, о Степанове, старался понять их загадочные слова о Максимове. Неужели тот сплутовал с путевкой и приписал себе рейс?

А станок все журчал, и деталь вращалась, окруженная светящимся нимбом. Вот уже на ней проглянули свежие, серебристые полоски. Из бесформенной наваренной массы выступили очертания спирального зуба, который должен быть отделан с точностью до двух сотых миллиметра.

Тимошин углубился в работу.

Глава восемнадцатая

Нюра сдала «колдуна» Максимову и отправилась в душевую.

Она вышла оттуда в голубой майке с закатанными рукавами. Освеженная душем, с мокрыми волосами, загорелыми руками и ногами, она была похожа на спортсменку, идущую с соревнований по плаванию. Это сходство подчеркивал и маленький чемоданчик в ее руках, в каком обычно носят купальный костюм. В Нюрином чемодане лежала спецовка.

Она обвела глазами двор, но взгляд ее был заносчивей обычного: пусть никто не подумает, что она кого-то ищет!

Под навесом возился с разобранным мотоциклом дежурный шофер Антошкин, юркий, узкоплечий паренек в грязном комбинезоне и кепке, до того крошечной, что было непонятно, как она держится на голове. Это был друг-приятель Демина. Сам Демин, видимо, еще не вернулся с линии.

Заметив Нюру, Антошкин повернул к ней свою острую, смешную физиономию и, гримасничая, крикнул:

– Воробьихе привет!

Она презрительно посмотрела на него: балаболка! Как выедет на линию, так сейчас же у него отбирают права, все время в дежурных шоферах околачивается. Нашел себе Демин дружка, нечего сказать.

Не удостоив Антошкина ответом, Нюра направилась в маленькую кладовую гаража, которая была и конторкой старшего механика Потапова.

Потапов сидел, низко склонясь над большим листом бумаги, края которого свешивались с крошечного столика.

– Тебе чего? – спросил он, поднимая очки на лоб.

– Помогать буду, – через его плечо Нюра взглянула на лист и вслух прочла: – «Ведо-мость предложения по ходовому парку». Эх, вы! Не предложения, а предложений. Вот буду помогать, – она ткнула в ведомость пальцем, – предложения учитывать. Одним словом, рейд.

– Это дело, – обрадованно засуетился Потапов, вставая и освобождая место. – Писанина для меня – гроб, глаза ничего не видят… Вот и ладно… Ты садись.

– Нет, здесь мне неудобно, и табурет грязный. Сейчас я устрою.

Она произвела сложные маневры с пачками новых капотов, на которые, поджав ноги, и уселась. Теперь через окно ей были хорошо видны двор, въездные ворота и проходная будка.

– Так мне светлей, – объяснила она.

– Ну, ну, сиди, как тебе удобней. – Потапов снова надел очки и наклонился к столу. – Предложения по порядочку запишем, а в этой графе я объясню, можно ли это сделать и сколько будет стоить. А тут оставь свободное место: потом, как выполним, отметим.

– Это что? – разглядывая ведомость, воскликнула Нюра. – Платонов рационализацией занимается?

– Да, моторчик на компрессоре два киловатта, а нужно один, зря электроэнергию расходуем.

– Подумаешь! – презрительно сказала Нюра, но позавидовала Платонову: баллонщик, мальчишка, а додумался!

Она вписала Платонова в ведомость и сказала:

– Кто у нас сто тысяч наездил? Один Демин?

– Почему только Демин? Гляди сюда: вчера сто тысяч закончили и Абрамцев, и Никуличев, в этом месяце закончат еще двенадцать шоферов.

– У них машины хорошие, – грустно проговорила Нюра, посматривая больше на ворота, чем в ведомость, – а попадется такой «колдун»…

– Чего ты на него жалуешься? Моторчик на нем хороший, ходовая часть в порядке – только езди, радуйся.

Нюра оторвала свой взор от проходной будки и с интересом посмотрела на Потапова:

– И на «колдуне» можно сто тысяч наездить?

– Вполне. Он ведь только с виду плох, да так кое-что по мелочи разболталось, а попади он в хорошие руки… Тут мудрость небольшая. Береги машину, смазывай почаще да езди аккуратно – вот тебе и сто тысяч.

Вошел технорук Любимов, удивленно посмотрел, как Нюра расположилась на капотах, но ничего не сказал. И это мучило ее. Поляков бы велел убрать капоты – и дело с концом, а этот молчит. Нюра насупилась и уткнулась в ведомость.

Любимов и Потапов обсуждали план ремонта машин. Нюра прислушивалась к их разговору. В июне и «колдун» должен по графику стать в ремонт. Ее волновал вопрос: сменят на «колдуне» кабину или нет? Правда, на складе новой кабины нет, но разве трудно достать? Сколько ей еще на такой мучиться?! И эти наращенные борта… Пусть сделают машину как полагается. Сейчас возьмет и скажет. Вот дойдут до ее машины, она и скажет.

Но они никак не могли дойти до ее машины. Начали с автобусов и по целому часу толковали о каждом. А тут стали появляться люди: всем нужен технорук, бегают за ним по базе.

Все же, хоть и медленно, дело продвигалось вперед. Они закончили автобусы и перешли к грузовым. По списку Нюрина машина третья. Потапов уже вынул ее лицевую карточку. Но вошел Смолкин и стал куда-то звать Любимова.

«Принесла его нелегкая!» – думала Нюра, неприязненно посматривая на Смолкина.

– Посидите здесь, – сказал Любимов, – сейчас я закончу и схожу с вами. Так что у нас по «24-26»? – обратился он к Потапову.

– Углубленную профилактику надо делать, – сказал Потапов.

Он помолчал, потом добавил:

– Не мешало бы и кабину сменить. Уж больно вид неказист.

Нюра с благодарностью посмотрела на Потапова.

– Между прочим, – оживился Смолкин, – в Тракторсбыте есть две новенькие кабинки. Мечта!

– Это какой же номер «24-26»? – вспомнил Любимов. – Да, да, этот, с наращенными бортами, ученический. Но ведь если менять кабину, ремонт обойдется в тысячу рублей.

– Что вы! – воскликнул Смолкин: ему уже не терпелось купить кабину. – Цена ей всего четыреста рублей. Зато кабиночка!

– Одна у нас осталась такая, – сказал Потапов, – весь парк уродует.

– Самая хорошенькая девушка на базе и ездит в самой плохой кабине. – Смолкин засмеялся. – Ну как можно, товарищ технорук?

Любимов и сам был не против, но ведь непредусмотренный расход! И как раз в такое время.

– На собрании вы очень хорошо говорите, – сказала вдруг Нюра, – а сами? Раз «24-26», значит, можно ездить как попало?

– Почему же как попало? – ответил Любимов. – Ведь на машине есть кабина.

– Какая же это кабина?! Это насмешка, а не кабина! Вам, видно, все равно, на чем шофер ездит.

– Хорошо, – сказал Любимов, – отметьте, Иван Акимович, кабину. Посмотрим, что можно сделать.

Взгляд Нюры упал за окно… Она вскочила на ноги.

– Ты чего? – удивился Потапов.

– Иван Акимович, мне идти нужно, – торопливо бормотала Нюра, складывая ведомости, отряхиваясь и хватаясь за чемоданчик, – опаздываю, проговорила я здесь.

– Ну, иди, иди.

– Я завтра еще зайду! – уже в дверях крикнула она.

Выскочив из конторки, Нюра, стараясь не смотреть в сторону левого навеса, независимой походкой направилась к проходной. Под навесом Демин со своим приятелем Антошкиным разбирали мотоцикл. Увидев Нюру, Демин оторвался от работы, замахал рукой, крикнул:

– Анна Никифоровна, вы здесь? Одну минуточку!

– Некогда, – ответила Нюра, не повернув головы.

– Только одну минуточку! – продолжал кричать Демин, поспешно вытирая руки. – Есть серьезный разговор!

– Некогда! – не останавливаясь, повторила Нюра и вошла в проходную.

Демин сбросил с себя комбинезон и, затягивая на ходу ремень, побежал за Нюрой. Но когда он выскочил из проходной, ее уже на улице не было.