Текст книги "Олимп иллюзий"

Глава 5
Моби.ру

А мы лежали на рельсах, а мы убили милиционера, и наши звезды отражались в наших глазах. Мы потеряли невинность, я потеряла невинность, ты потерял невинность, он был меня старше на много лет. Мы никогда не знали – как это хорошо. Мы узнали – как это замечательно. И ничего, что в первый раз капелька крови. Значит, мы теперь маленькая женщина. Я маленькая женщина из пятого «а». А он большой мужчина из тридцать пятого «бэ». А у учительницы сухое, как кора бересты дерева. И трется. И натирает. Конечно же, ох как натирает. Но большой мужчина знает, что надо много убиват. Что надо еще и еще убиват. Во-первых, надо убить учительницу, чтобы ей не натирало. Уже легко. Это вазелин – друг детей, а мы хотим без вазелина. Мы хотим на полях, на морях. С черными конями нашими. В гривах с ветрами. С шапками без башен. А где костры точат, а где жгут топоры – какая разница? Черт с ними, с мучителями и палачами. И я так и сказала ему: «Убей учительницу». И Док спросил: «По литературе?» И я добавила: «И по русскому языку». Потому что у нее русский язык с корой бересты. А у нас – без коры и без бересты. У нас русский язык – бессмысленный, яростный и беспощадный. Восхитительный, сладостный и безнаказанный. Смелый у нас язык и наглый. Это на их языке продавали, а на нашем такого слова нет, давали, это, да, это другое дело, а продавали – нет такого! На нашем кони свое берут, а возницы пашут. На нашем сеют, а не в рот суют. Не гландами красив человек. Не зеркало души, а души своими руками. Вот Док и позвонил ей в звонок, учительнице в звонок, что, типа, урок начинается. Наш ей урок нашего русского языка и нашей русской литературы.

– Где кора?! – закричал он с порога.

– Господи, боже ты мой, какая кора? Кто вы? Что вам надо?!

Бедняжка была в одном халатике, бедняжка брила ноги в ванной своей и предавалась фантазмам, как ее насилует слон, ну или кит, а тут кто-то и позвонил. Кит позвонил или слон.

– А ну давай кора! – закричал Док и схватил учительницу за волосы и приподнял, так, что у нее натянулось лицо.

– И дулгу буду тюм любузюн ю нуруду…

– Чег-о-о?!

И она посмотрела на него умоляюще и заморгала натянутыми веками и сказала ему натянутым ртом:

– Что сенсес добрые я лирой возбуждал.

– Ах, сенсес, говоришь, – зловеще прошептал Док.

И запел, запел в самые ее уши, зарычал и захрипел, как кит, как Моби Дик, русский Моби Дик, большой и усталый Моби Дик, которому теперь все можно, Моби Дик, который всех теперь видал в гробу, Моби Дик, который любит маленькую девочку, Моби Дик, который и сахар и молоко любит, а в магазин ходить не любит, Моби Дик, потому что кит не ходит в магазин, запомни, падла! И когда он запел ей про кору бересты, бедняжка догадалась и она заплакала, и она взмолилась, что, блять, опять про добрые чувства, а он все не отпускал ее уши, и все пел и пел ей в них, про кварки ножные, трубил про кору бересты… пока она не умерла. А когда она умерла, он еще взял ее и задушил. А когда задушил, то еще взял и прихлопнул ее по голове, да так, что у нее в ушах зазвенело, но она уже не слышала, как зазвенело и что зазвенело.

А Док тогда поднялся, и вылетел в окно на плаще своем черном, как красный язык, и его увидели слепые и услышали глухие. И те, которые с инфарктами лежали, поднялись. И те, которые в инсультах корчились, распрямились. И пошли к женам своим. А у кого жен не было, – к любовницам. А у кого любовниц не было, – к девкам. И девки им дали, им всем, и туберкулезным дали, и одноногим, и у кого не было носа, и кто ласт своих стеснялся, и кому забыли вырезать аппендицит, и кому прописали фурацилин, а он не полоскал.

А когда Док прилетел обратно, взвизгнув, как молния на зиппере, с громом ясным и слепым, то девочки не было.

Глава 6
Матриарх

И вот тут-то один кот нащупал код, и стал его опровергать. А одна собака унюхала год, с которого все начинается. А одна прачка – у нее на кухне была жрачка – сварила не гречку, а затопила, сука, печку. И тут приходит другой кот, и вновь нащупывает код. Как быть? Позвали прокурора. Прокурор получился такой большой, пузатый, с усами, краснощекий и с молотком. Ну, постукал он, постукал – по коленкам, по грудной клетке, бом, бом, бом, и говорит: «Все в порядке, так жизнь устроена». А мы ему: «Но ведь скучно же, прокурор, скучно». А он: «Вот вам старая таблетка, вбросьте в новый элексир, поболтайте, пошукайте и набросьте на эфир». «На зефир?» «Нет, – говорит, прокурор (гад), – на эфир». Ну мы и это, того самого, вбросили. Поболтали, в смысле, пошукали и набросили. Да не на зефир, а на эфир. И вот тут-то вдруг чья-то голова (конечно же, голова!), пробив эфир и пролетая через зефир – тьфу ты, черт, да не через зефир, а через зенит, – догадалась, и как зазвенит, ну и попала, типа, в зенит на хер (в смысле трех букв) и через надир продралась и вылетела к Лупе, и уже там-то что есть силы и вдарилась – бом! – в Лушу эту ебаную и отскочила, и полетела с удвоенной скоростью к Солнцу и с утроенной вдарилась – бум! – в Марс и отскочила уже с удесятеренной или даже еще круче, как когда сварены в кипятке, и понеслась дальше с такой уже скоростью бешеной, что все коровки, те самые, с филологического факультета, где Господин Матриарх деканом был, завидев ее из-за вершин снеговых прибрежных сочинских ялтинских, бросились в рассыпную. Объятые ужасом, они побежали через степи, через поля и леса, и стали врываться в города, стали пугать конину и сметать рынки, жрать котов и затаптывать собак, врываться на станцию «Маяковская», срывать рогами поручни эскалаторов, чтобы не было дороги обратно, и тогда дороги обратно и не стало. Вырвавшись, наконец, со станции «Маяковская», но где-то уже в районе «Динамо», коровки стали врываться в квартиры, стали мучить, давить ногтями и забивать копытами пенсионеров, начали жарить живьем на газу дошкольных детей. Коровки, конечно, искали мать, они заглядывали под диваны, под шкафы, под перья страуса, но матери нигде не было. Девочки маленькие были, а матери не было. Тогда они (коровки – они) стали рвать лифты и выбрасывать их (лифты) из домов. Но мать, как пропала куда, как будто выплыла по делам в супермаркет и не явилась. Разломали и домофон. Тем временем Господин Матриарх, сантехник и по совместительству декан того же самого, филологического, факультета, уже ехал на велосипеде по вызову. И вдруг видит – вырывается на него из домофона стадо коровок: сто тысяч коровок, даже сто пятьдесят миллионов коровок и за ними еще триста пятнадцать миллиардов. И они все мчатся на него, и мычат, ме-е, мычат, ме-е, и рычат так, и снова мчатся, и на ходу мочатся грозными охапками желтой жидкости и щелкают ужасно квадратными хвостами, и все по ушам, блять, вот тебе, по ушам, слушай, говорим, слушай. И как захотел, было, Матриарх дунуть прочь от этих ужасных коровок, и тут вдруг такая боль его поражает, такая боль колом в спину вступает, что Матриарх никаких педалей не может провернуть и уже почти равновесие потерял. Ну что делать? А коровки-то все ближе и ближе, и мычат, и мчатся, и рычат. Вот сейчас мы тебе, ужо, покажем! Вот сейчас мы на тебе рубашку разорвем! Ишь ты, какой Матриарх Господин нашелся! А вот исколем тебя рогами своими и зубами своими изжуем, будешь знать! Вот был ты, типа, как джентльмен, как декан, министр или мудрец, а станешь как фарш мясной! И уже приближаются они, приближаются, подкрадываются на полусогнутых на цыпочках на своих к Матриарху, и головами мотают радостно, как собаки, и пузырится на раскрытых ртах их желтая слюна… И тут вдруг, как их всех сразу, все сто пятьдесят миллионов, все триста пятнадцать миллиардов с семнадцатью секстильонами накрывает сверху тенью громадной темно-синей. А это, оказывается, из-за прибрежных сочинских и ялтинских вылетела голова. Она разогналась, голова, от Луны и от Солнца отстегнувшись ударом бешеным и разгонялась уже все скорее и быстрее, как Лао-цзы, и уже пошла на низком, на таком, сука, на бреющем, и взяла, наконец, в прицел, взяла в перекрестье одну, потом вторую, пятую и восьмидесятую и… по холкам, блять, по холкам им, как начала брить очередью из разрывных. Как же они тогда завизжали, бедняжки мои маленькие! Как заорали! А струйки-то такие кровавые – брынц, брынц, брынц – как из спринцовки, а ошметки-то мяса – шух, шух, шух. Вот вам, за джентльменов, сучки мои маленькие, получайте, за мудрецов, за министров, за пенсионерчиков, за дошколяток безбилетных! Получайте, пиздюшки ебаные, получайте! А еще маму мою хотели съесть? Да, мамочку мою? Вот вам, вот вам! И тогда от ужаса они, коровки эти, кто куда, врассыпную помчались, в окна полезли, в двери, в автобусы стали набиваться, в такси маршрутные, суки, а голова снова подлетает на бреющем и – та-та-та! ту-ту-ту! – их очередями поливает, и наповал валит скотину ебаную эту, прямо с подножки с автобусной навзничь. А другие-то, в которых не попало, задрожали, падлы, заикали, как консьержки какие, и взяли, да и обосрались со страху, да еще и обоссались от ужаса, и не знают, куда им плыть и легли, и ждут конца и молятся своему коровьему богу. И тут удары такие – бом, бом, бом! А это снизу в люк канализационный и забил их коровий бог, был он тут рядом неподалеку, ну и прополз, сука, по трубе, по этой своих спасать, и забил в люк снизу, типа, счас я вылезу, коровки мои, счас, миленькие, счас я вам помогу, счас я вас спасу. А Господин-то Матриарх все на велосипеде балансирует, никак не может педаль крутануть, и тут вдруг отпускает его, Матриарха, радикулит его, типа, свободен ты, Господин Матриарх, ну и сорвался он тогда, дал с места на велосипеде, аж на заднее колесо встал и рванул на заднем, что было мочи. А навстречу-то уже люк открывается и оттуда поднимается тот самый коровий бог, не сын, не отец и не брат, а Матриарх-то на него уже несется, кричит, прочь, сука, убью! А тот ни с места, ну и тогда Матриарх со всего маху, как шарахнет коровкиного бога в лоб передним колесом, так, что тот не выдержал, не вынес удара и копыта откинул, в смысле опять в люк этот ебнулся, в трубы свои, огонь и воду назад провалился…

Глава 7
Сплошное надувательство

Господин Матриарх дул. Он надувал, пока не поздно, Коровкиного Бога. И наконец надул. И отныне Коровкин Бог стал во всем. Слепленные из кала фигурки поначалу жались. Не хотели спасаться. Хотели держаться. А что может быть легче стула своего? Ничто. Но никто почему-то не хотел держаться за ничто. Все хотели держаться за что-то. За семью, за работу, за стул, за университеты, за путешествие в другую страну. Другая страна была за семью морями. Но Господин Матриарх задул и туда. Ох, сколько дыма напустил! Но ведь спасаться, так спасаться. Стали кашлять. Давиться. Стали сморкаться. Не помогло. И тогда-то и закричали:

– Пожалей нас, о, Коровкин Бог!

И тут-то и вылез из люка канализационного Господин Матриарх (да-да, это снова был он вместо прежнего). И лицо его было вписано в квадрат круглой неистощимой злобы. И на круглых зубах Матриарха скрипела круглая человечья шерсть. И глаза Матриарха сверкали круглым огнем. Ибо в их конце было их начало. А как хотите, так и понимайте. А черное, кровавое, зверское, круглое марево застилало временами взгляд его, это да. И, не отходя от кассы, он стал коровок своих жалеть. А заодно и супругу, и супруга. По попочке, по попочке… Вот вам, вот вам, коровки, отпускаю вам грехи ваши. И опять, юрк через люк творожный в трубу канализационную, и сидит там, и ждет. И дышит, и рычит. А тут какая никакая Марь Иванна, ну, не тварь, конечно, а так, задница широкая, как села, так что пол города не видно, и кряхтит, и ноги поджала, и ногтями по кафелю скрипит. Да так душераздирающе, что нет сил слушать. Что в столице даже траур объявили. Что хоть ложись на асфальт и бирушами уши затыкай, да одеялами ватными накрывайся. Что делать? Как ее лечить? Филармония ни при чем. В аптеку звонить бесполезно. Разве что свечку поставить. И вот решили поставить Марь Иванне свечку. И стали Коровьему Богу молиться. Молиться-то, молились, а Матриарх (а это, конечно же, опять был он) вылезать-то теперь не хочет. Не-a, говорит, теперь не вылезу. Его и так стали упрашивать и сяк, и чем только не задабривали, и фруктами, и овощами. А он – не вылезу, и не просите! Что делать? Собрались коровки в кружок, скинулись. И поднесли Господину Матриарху на таком большом пребольшом подносе, понимаете ли. А он не берет. Сосать, говорит, буду, а вот брать – ни за что не возьму, я же вам не кто-нибудь, а Коровкин Бог. Ну, тут даже некоторые возмутились. Как это так, мол, сосать? Чего сосать, кого сосать? А каждый сам о себе, конечно, думает. Каждая коровка о своей морковке. Забыли морковки-то на поднос положить! Ой, как не стыдно, ох, буренушки. Все положили, и капусту порезали, и огурцы, а вот морковки свои, типа, забыли. И отвернулись. Мы, типа, здесь ни при чем. Нет, буренушки мои, при чем! И стал тут Господин Матрарх сосать им морковки. Сосал-сосал, пока его супруги не оттащили.

– Ты же, – говорят, – Коровкин Бог. Как тебе не стыдно?

А он:

– Стыдно, у кого видно. А не тот, кто воды боится.

И был, надо сказать, по-своему прав.

Глава 8
Никто никого никогда не знал

Но, конечно же, рано или поздно они должны были встретиться – Док и Господин Матриарх – и вот и встретились.

– Ты меня знаешь? – спросил Док.

– Нет.

– И я тебя не знаю.

– Ну и я тебя.

– А где девочка?

– Какая девочка?

– Я тебе жизнь спас, сука!

– А я тебе не спас?

И тогда, как ни в чем не бывало, Матриарх достал гаечные ключи и подкрутил там маленько и снял заслонку. И стал вынимать ее, ну эту, как ее, учительницу. А она не вынимается. Он и так ее и сяк, а она не пролезает. Но, наконец, голова прошла. А вот нога не прошла! Зацепилась мертвая нога и никак не проходила. Была она голая, нога. Была она из-под халата и закоченела из-под халата. Ибо холодная была та нога и злая. С заиндевелой корой. И на усах ее блистал иней. А Дед Мороз был синеносый и, видать, в морге уже постарался. Тер, тер, трудился, трудился, и никак оттереть не мог. Дышал морозным своим грудным на кору, а отодрать не пришлось. А Матриарх уже нервничать стал и дергать, что надо было бы уже давно и отодрать, и вынуть, а нога все не пролезала. Твердая не пролезала ему нога, дикая и неумолимая. И тогда-то и дернул он, наконец, что было силы, что даже треснуло там. А вот нога неумолимая не треснула. Ну, решил Господин Матриарх отдышаться и подождать. Две минуты ждал, три… И ёкнуло, наконец, в суставе том заветном! Как куранты ёкнуло. Как под где-то за над ягодицей в тазу ледяном. Но не сломалось, да, не сломалось, а лишь разошлось, как две слезинки детские, и пропустило. И тогда-то и вытащил, наконец, Матриарх учительницу из трубы. С вывернутой открытой ногой, и с отторгнутым суставом бараньим.

Ну, тут и коровки, конечно, набежали. И мутанты с орангутангами тут как тут. И клопы – из вшей своих кровь сосут. Слоны брезгуют. А один орангутанг, самый главный орангутанг в танк залез и командует. А мыши крысам уши надирают. Низя сыр есть, низя! А один карась в воду ухнул, и наглотался, и стал блевать. Пол Москвы заблевал. А один гусь сел в свою карету и сбил всех пешеходов на Тверской. И стали они кидать и сыпать. И стали менять и сорить. Барсук урну перевернул и поджег. Крот увидел и доложил. Барсуку кусачками хер откусили. И поставили на скачивание. А барин на котлах плясал. А кувшин все не проливался и не проливался, пока Магомет на коне своем торрентами не закусил.

– Вот видишь, – сказал супруг супруге.

– Вот видишь, – сказала супруга супругу.

И она пожарила ему блины. И он пожарил ей оладьи. И они стали есть, пальцами в сметану макая. И нажрались до отвала животов своих. И у супруга встал тогда мощно, как прожектор. Так, что пуговицы посыпались с ширинки. И навалился на супругу. На кухне, на плите. И в порыве азарта, пока скачивалось, столкнули они с плиты кастрюлю с мясом и сковородку с борщом, и кастрюля со сковородкой загремели на весь поселок коттеджный. И все услышали и все узнали, что у супруга с супругой снова получилось. И они, супруг с супругой, поехали в Чикаго, как искатели, и дивились там на ихние университеты, а потом поехали в Нью Йорк, и тоже дивились там на ихние университеты. А откуда деньги? Откуда деньги, блин?! Так им же прокурор за Матриарха дал, забыли? Триста баксов!

– Нет, все равно я тебя не знаю, – сказал Док.

– А я-то помню, что ты когда-то хотел роман написать, – ответил Матриарх.

И тогда учительница мертвая встала и говорит Доку, чтобы он, Док повисел пока маленько на телеграфных проводах. Чтобы в проводах зазвенело. Чтобы ток высоковольтный зазвенел. Пока полковники не подъедут. С напряжением чтобы пока свадьбу свою справил, ток. Входил мучительно, а выходил с соком сладким. Сладко скользил бы большим-большим таким влажным, как ампер. До бела. Пока заря не займется полоской лакмусовой. Как в американских университетах. Где гигиену изучали? В нигде!

Ну, тут и орангутанги завизжали. Главнейший из них танк прорвал. И вылез из разорванного танка. И говорит:

– В пизде, конечно, они изучали, в пизде…

А учительница Доку:

– А я тебя look, ученичок ты мой! Коса в небе стрижет, как молния. Чтобы show тебе. А береза качается, как ветер. Что потемнело, что гроза. Чтобы встал у тебя на проводах телеграфных. Да если ты старшо брат, как Пруст, то должно бит кий по май луза. И должен загонят шары, чтобы не лезли уже, что уже давило бы горло в сок. Что уже размозжили уши лошадям и кони смотреть не мог. Что ты are старшо брат. Что ты ар старшо соль. Что, мей би, твой и не хотеть, а долг is долг. Понял? Твой должен тереть моя береза коры, если don’t уонт смерть. А не читать на ночь Марселя Пруста.

И коровки загалдели:

– Чем больше любовь, тем больше боль!

И орангутанг самый главный:

– Ты делаешь больно кому-то, а танк делает больно тебе…

И учительница:

– Твой шуровать в мой шурф. Уйти в шахту по яйца энд find там, именно там сокровище.

И вот тут-то встала и настала пауза дикая. Недоумение, непонимание, отвращение, злость отразились. Зачем, делать так было, конечно, непонятно, как будто собака глодала кость, дикая, как Динго. Зачем, зачем это все, думали они, как-будто кто-то сверлил и сверлил в дупло, расширял им дупло. Матриарх молчал. Молчал и Док. Они же друг друга не знали. Хотя. Может, и знали, но это не важно. Долго стояли они, как на сцене, а учительница стояла сзади, как на кулисе. И наконец, когда стало невыносимо, когда стало трясти, стало корежить, пробивать, как электричеством, и нерв, да, дергать нерв, да что же ты делаешь! Да, ведь так нельзя! Да ты не имеешь, сука, права! Поворачивай, кому говорю! Они же знают! Они видели!

И тогда-то учительница и выхватила тонкий хлыст и закричала:

– А ну-ка раздевайт его!

И строго, трагично заискрились газированные напитки.

– Класть!

И засиял торжественно сыр.

– Ты на мои лекции ходил. Не знаю я тебя, – сказал Матриарх.

– Я на твои лекции ходил. И я не хочу тебя знать, – ответил Док.

– Скотина.

– Сам ты скотина.

– А ну ложиться на stone плита! – закричала учительница.

Орангутанги уже сковывали Доку запястья, и защелкивали лодыжки. И клали на огромную каменную плиту, плавающую в майкельсон-морлиевской ртути. Мгновение – и Док…

«О, боже, какая холодная, ледяная…»

И уже обжигала сечь с тонким свистом.

– Алло, кто говорить?.. Май сейчас занята, send май смс… Да, я пороть Док… Я сечь хлыстом… И пороть будем долго and аккуратно… Иес, пока у него не встать… Что, не вспороть, о’кеу, кто говорит?.. Поролон?.. Не поставить на перпендикуляр?.. Ноу-ноу, не поставить на шары, ту говорить… Да, как Пикассо, ничего страшный… Да, а потом is голубой период… A you как думать?.. Нет, розы мои не из морг… Что, вы, как хороши, как свежи были… Да-да, оф коре, май запоминай, что your советовать на природоведений… Анна Каренин погиб под колесами поездъ…

Глава 9
Плиз please начинай

Сечь висящего на семи столбах. Прыгнувшего с балкона. Спрятавшегося в кукурузе. Сечь по другим глазам мальчика, который не видит. Сечь по другим глазам мальчика, который видит. Как голенькие девочки китайские идут по полям. По ушам сечь его, чтобы не слышал, как колоски золотистых злаков нежно звенят, касаясь промежности их. Как несут они подарки воздушные. Как гирлянды опиумные через нос. Так пропускайте же и вы золотые тазы между двух. А чем игрек хуже икса?

И тогда-то и заржал баритоном прокурор и вышел из-за занавески на копытах на своих на конских. И пропел басом, глядя на голого:

– Так вот кто не знает про поезд.

– Который срезать our бэби розу, – вздохнула учительница.

– Который не хотеть надевать ваш воротничок из слив.

– Sir, так постригите же!

– Мадам… но это же ваш урожай.

– Но стричь машинки!

– Чушь собачья. Урожаи коты собирают.

– Сэр, но я же woman род!

– Ну, хорошо-хорошо, – сказал прокурор, – Если вы не возражаете, я только сниму сливки.

И прокурор снял сюртук.

– Мне все же want бы напоследок… – вздохнула учительница.

– Да-да, я понимаю.

– No-no… Бедняжка хотя бы see южный ночь.

– Он увидит ее на кресте, мадам, – милостиво улыбнулся прокурор, – к которому приколачивают звездами.

– Вот именно! – завизжали коровки.

– Голый Док лежит на плите!

– Которая плавает в ртути, смотрите!

– Да не на ртуть смотрите, а на Дока смотрите.

– Ах, какая попочка очаровательная, му-му-муу…

– Ну, эй, вы там, поосторожнее, ему же стыдно.

– А не надо было нас расстреливать из головы! Из-за ялтинских с сочинскими!

– Значит, надо наказать-с.

– Так его и так наказывают. Смотрите, какая взрытая.

– Это учительница взрыла его хлыстом. Как по швам рассекла.

– А сейчас еще и прокурор.

– Гвоздями ржавыми приколачивать.

– Бр-рр! Аж мурашки по ляжкам побежали.

– Му-у-у.

– Свистать всех наверх!

– А Господин Матриарх наш куда-то отлучился.

– Это он за подносами уехал на велике.

– Какое мерзкое это ваше русское велике.

– И скоро привезет нам морковки на завтрак.

– А он Дока освободит?

– Не сможет.

– Пари хотите?

– На рогах что ли пари?

– Хотите, можем не на рогах, а на хвостах или на вымени.

– Тока носки сначала снимите, а то капать будет.

– А мы не гордые, мы подотрем.

– Копытами, смотрите, не наследите.

– А мы и копыта подотрем.

– А если строем втроем, то как?

– Ну, можно и втроем строем.

– А вымя не помешает?

– Вымя можно и за плечо закинуть, господа.

– Вот мы и говорим, господа.

И тогда-то господин прокурор и перевернул Дока на спину.

– Уж лучше бы в морг сразу, зачем мучить, – сказали коровки и облизнулись.

– Звездами, говорите, и на кресте?

– Все равно бы расшибся, а так маленькую девочку попробовал.

– А учительницу не захотел.

– Ну, вы, батенька, циник.

– А я вам не батенька, а старшая сестра!

– Медицинская что ли? Так идите и работайте на скорой помощи.

– Вот я тебе сейчас покажу скорую помощь!

– Ладно, ладно, вон уже, смотрите, господин прокурор уже за шею пристегнул.

– Как только не стыдно насиловать маленьких девочек!

– Кому?

– Кому, кому… Не тебе же.

– Прыгнул бы и дело с концом. А так… о, Господи, какое мучение.

– Тсс-с… Тихо… Господин Матриарх уже подвозит морковки.

И тогда учительница и сказала:

– Пожалуйста, please, начинать.