Текст книги "Олимп иллюзий"

Часть 4
Вечное возвращение

Глава 1
Гребаная квартирка

Кубы реальности и воображения шары, а я ведь без облаков обклеивал, да, обклеивал, что правды нет…

После развода, переехав в эту квартирку без мебели с коробками, собранными по магазинам – из-под бутылок с вином, пачек стирального порошка и прочая – в которых перевез свои книги и нехитрые шмотки. Коробки так и остались вместо мебели, и чтобы это не выглядело так убого, я обклеил их иллюстрациями, вырезанными из старых журналов «Pschegland Artistishne», доставшихся мне в наследство от отца. Это были иллюстрации картин Мунка, Ван Гога, Шиле и, конечно же, Бэкона. А через несколько месяцев, вернувшись из Флоренции, я приклеил скотчем на стену против солнца еще и репродукции картин Леонардо и Боттичелли.

Увы, со всей несомненностью я снова настигал себя в своей квартирке. Осмотрев свои толстые бычьи пальцы – конечно же, это были они, и я все еще был и длился и в них тоже со всей своей несомненностью – я все же выглянул с надеждой в окно. Зеленые мусорные баки с грязными крышками, загаженные голубями, развеяли последние остатки моих иллюзий. В мой взгляд, как грязь в лобовое стекло, впечатывалась Москва. И правда словно бы была в том, что я никуда не уезжал. А просто тупо сидел посреди этой своей квартирки на старинном, бабушкином еще, стуле, который-таки навязала мне при переезде мать, и который я терпеть не мог, поскольку он всегда мне напоминал о моей никчемной жизни. Я почему-то всегда чувствовал себя никем или ничем, как будто меня и вовсе не существовало, особенно же после развода. Это странное чувство отсутствия себя, своей ценности что ли, часто выталкивало меня из мира взрослых, даже когда я и сам уже был далеко не юноша. Даже со своими друзьями, которые, кстати, были младше меня, я чувствовал себя, «как сын, брошенный в топку отцов», как однажды выразился Док. И, если честно, то хорошо мне было всегда только с маленькими детьми да с собаками, с последними я мог играть и дурачиться часами. С детьми и с животными можно быть никем и одновременно – всеми призраками и всеми героями всех книг, всеми мстящими этому миру злодеями, на которых еще только и полагаются вечерние струи медленно остывающего летнего воздуха, пока спасительная прохлада уже подступающей ночной тьмы, не настигнет своих избранников под далеким светом предутренней звезды…

Глава 2
Как будто

Скрежетание ключа в замочной скважине, словно бы в самом сердце, где оставалась еще надежда спрятаться, жить на этих странных изгибах, то внезапно вспыхивающих подобно фейерверкам, поднимающимся вверх и сверкающими как магма, выбрасываемая из вулкана, а то уже грустно опадающими подобно осенним листьям или медальонами с волосиками нерожденных младенцев – встреча аллюзий и ассоциаций, лотреамоновских зонтиков и швейных машинок на письменном столе… И вдруг этот внезапный скрежет – длинный, твердый, зазубренный, продолжающийся с какой-то неизменной ожесточенностью ножа, змеиной неумолимостью, скрежет, поворачивающийся и поворачиваемый железным ключом в какой-то странной непрерывности, в каком-то мучительном постоянстве того, что называют реальностью и что почему-то неспособно измениться и стать внезапно чем-то иным, медальоном или фейерверком, чайкой или верблюдом, чертополохом на даче или оранжевым лицом беспечного господина, вот именно, что… Но уже с каким-то обыденным, до боли знакомым и отвратительным клацаньем и скрипом, дверь открывалась, и уже входил кто-то другой, словно бы приносящий вместе с собой, вместе со своей спиной огромный нелепый рюкзак, набитый все той же ненужной мне обыденностью, которую я должен был снова заставлять себя терпеть, да, как над тазом, терпеть, несмотря на то, что мучительно хочется освободиться, а вынужден сидеть с голыми ногами и корчиться, коря себя самого за то, что не получается вывернуть до дна, за то, что рано, за то, что поздно, за то, что не надо, что надо подождать, и не надо мучить себя и мучиться, а надо еще потерпеть, когда уже будет наверняка, что когда пойдет все сразу и само…

И вдруг в самое, что ни на есть из тех отверстых и уже не принадлежащих и отъявленных, где уже кончается свое и где уже начинается чужое, вдруг как догадаться, как вознадеяться последней надеждой, кто должен войти и кто уже почти входит, да, кто вдруг обретает плоть там, в прихожей, за моей спиной, пока я так непрерывно сижу за своим письменным столом, так тупо уставившись в это ненавистное мне окно. Кто должен вступить, как королевская тема «Karn Evil IX» с обратной стороны диска Эмерсона «Brain Salad Surgery», и что это входит, да входит именно тот, кого я искал, тот к кому я хотел приблизиться, кого хотел найти и кому я хотел стать как мистический брат, чтобы найти, камень, Ребис и его Андрогин, цветок Асгарда, стать повелителем черных бездн недозволенностей, адептом светлых хаосов откровений, что не дозвонишься ты никогда и никому в зубы, Роман, что бей в зеркало, Роман, ибо ты – это не только ты, ибо взбивать, как яичный и пить как болезненный, обжигаясь о солнечный и настаивая до настурций, деля трещинами до звезд и дотрагиваясь до дна… Что это, конечно же, входит дон Хренаро! И за ним в проеме двери ледники, ледяные поля с голубыми глубокими разломами, с подтаявшими лунками по краям от садящихся на лед бабочек, перелетающих через перевалы, дон Хренаро, как немецкий барс из дивизии «Мертвая голова», он стоит передо мной в черных очках, голый по пояс, загорелый и мускулистый, как кентавр, смеющийся, обтирающийся чистым слепящим снегом, и вокруг вместо стен эти ослепительные ледяные склоны, этого лежащего посреди вершин ледника под небом захватывающей дух синевы, где эти горные вершины реют в безоблачном, чистом…

Глава 3
Как бы

– Ты неплохо поработал, – сказал, вваливаясь, Док, весь какой-то мокрый, в клубах пара. – А я принес тебе продукты.

И он стал доставать из рюкзака (у него действительно оказался рюкзак) какие-то банки и коробки.

– Это шпроты, это сыр, это икра за сто двадцать, как ты просил…

(Но я же ничего и ни у кого не просил!)

– … это твой любимый черный бородинский, сардины, а это вот от меня – ломоть вяленного бекона…

– Док!

– Что?

Толстое, сальное, как обычно угреватое и какое-то по-прежнему слегка резиновое на вид, как маска Фантомаса, лицо Дока вскинулось, приподнялось над разверстым жерлом рюкзака. И глаза его – белые, как обычно, набычившиеся, с кровяными прожилками, с неумолимой насмешкой, чтобы вот именно, чтобы ранить, произнести то, что обычно скрывают, что есть и чего как бы нет, что умалчивается, потому что слишком хорошо известно, чего не спрятать, чтобы не попасться, и что нельзя, нельзя называть, ни в коем случае, потому как это будет, как намеренное оскорбление, как выкапывание необъяснимых и блистательных язв, как вынимание почвы из земли, выбивание из-под ног табуретки, как хватание и скручивание, а следовательно, и как спазм, да, спазм – ибо шея, да, шея, дергание и взбалтывание, как яичный желток, как уже грезящая ангина в горле, электрическая гроза и разламывание седьмого позвонка, невозможность собраться в магазин за овощами смыслов, за пшеницей хрипящей тишины… А произнести то же самое за спиной, да, лишь бы не в присутствии, потому что в присутствии ты не имеешь права, и у тебя никогда не хватит духу, какая бы не томила тебя нестерпимая жажда, от которой так томится изнутри, что пролетает по параболам и гиперболам в мнимые слуховые оконца, что разрывается симпозиумами отчаянных брызг, потому что, повторяем, ты не имеешь права, и я не имею права, а только Док, да, вот именно что только Док, с вот этими его белками с красными прожилками, что как на вершинах отчаяний можно все, как на звезде можно все, ибо на звезде все звездное, и говорение, высказывание того, чего высказать нельзя, что не позволено другим, потому что им позволено лишь бояться, что потому что, как воздух для многих, чтобы надуваться и от возмущения задыхаться – то для одного, как дышать и достигать. Раз и – достиг, и уже попало, во, как попало, что аж пучится и урчит, как все равно что проглочено, а надо скрывать и вид делать, что не у тебя и не оно именно урчит, и не в животе, а тем временем уже прилепляется и к слизистой, и начинает подсасывать, и жизнь самостоятельную вести, правда, пока еще доброкачественную, зато уже когда сама захочет, просыпается, сама встает, потягивается и сосет, сладко так сосет… а как будто ничего и не слышали, что, как будто и мимо ушей пропустили, что посеялось-то да, посеялось теперь навсегда, и теперь с гирями на дно никогда не вытащить, что будешь, будешь, будешь молчать в присутствии подспудно, что как лампа Алладина, да, между ляжками протереть – нехилое, в общем-то дело, а лишь бы не получить больше по мордасам, в словесном, разумеется смысле, ибо не в сараях темноты, где прижмут, бывалыча, так, что мало и не покажется, что аж ребра затрещат, а ты не пикни звука и за кадык не проглоти, и не икай, а то, бр-рр-р, еще, да, да, поглубже, и острым, и непромокаемым по ночам, да еще в лифтах, и в троллейбусах непромокаемым, что когда даже ешь, вилкой там или ложкой, и давишься, закашливаешься случайно, от удушья или багровея, что ни хуя не понимаешь, а теперь, да, при встрече, доброжелательно лишь поддакивать и улыбаться, как ни в чем не бывало, и поддакивать – да, да, да – что ты, типа, все понял, но забыл, что ты, типа, ничего не помнишь, и болезненно, очень даже болезненно, совсем и не страдаешь, и что дико тебе как-то хорошо, очень, очень даже хорошо, все хорошо, все, все, все, потому что это и есть замечательный закон присутствия, начинающийся с двух, трех, четырех или пяти…

– Ты хорошо поработал, дружище! – закричал Док, весь какой-то розовый и жужжащий. – Хватит!

Он вытер пот, не переставая повторять:

– Блестяще, блестяще, – и продолжал с невероятной быстротой вынимать предметы из рюкзака. – Я думаю, что не то, что Прусту с его избыточностью, но даже и Беккету с его вычитаниями и с его поисками словесного ничто было бы просто стыдно отрицать то неисчислимое присутствие языка и ту несоизмеримую волю к власти, которой буквально пронизаны твои слова, которой твое письмо буквально лучится, как будто бы оно и есть то заветное послание утренней и вечерней звезды, разворачивающееся в непререкаемости своего довлеющего над всеми нами имени непокорного и восставшего…

Мурашки побежали у меня по спине, мурашки какого-то неизмеримого блаженства, маленькие и как бы с огромными изумрудными глазами, исполненными одновременно и наслаждения, и какого-то священного ужаса, к которому приготовляет нас все неизвестное, все, что предвещает нам наше избранничество. И я сладострастно застыл, словно бы в невыносимую солнечную жару вдруг погружался в ледяную воду.

– Вот, кстати, и кефирчик, – достал Док коробочку «Био-Макса». – Им очень хорошо похмеляться.

И я вдруг, как ударился копчиком о каменистое ледяное дно.

– Док…

– Да?

– А что, собственно, происходит?

– Что ты имеешь ввиду?

– Ну… Был я там или не был?

– Где?

– В Шанхае.

Док как-то странно помолчал.

– Ты ешь, ешь, сынок, – ласково пододвинул он мне упаковку с палтусом.

– Док!

Он вздохнул.

– Да дело ведь не в Шанхае, ты знаешь…

– А в чем?

Он снова вздохнул.

– Давай… давай завтракай. Потому что нас уже ждут.

– Кто ждет?

Он помолчал, потом сухо покашлял, отводя в сторону свой взгляд. И тихо сказал:

– Беатриче.

Глава 4
Маски

Мы быстро вышли и пошли как-то под углом, наклонившись над тротуарами. Со всей неотвратимостью это, конечно же, был Шанхай. Плоские китайские рожи – с маленькими поросячьими носами, с хитрыми прищуренными глазками. Какие-то зазывалы предлагали нам детские лазеры.

– Нанкинская, – кивнул, не обращая на них внимания, Док.

Сотни пешеходов, не пропуская машин, вдруг затолпились на перекрестке. Автобусы раздвигали, как ледоколы, толпу, и плыли на красный свет. Мотороллеры и велосипедисты выезжали за осевую, виляя между рядами встречных. Хаос, кругом клубился этот восточный хаос, какая-то странная метафизическая дыра, неуничтожимое и вечное пространство, в которое все почему-то так свободно и непринужденно помещалось, вращаясь без всякой причинности и организованности, без всякого центра, и как-то само собой. Многоуровневые развязки кружились над моей головой. Внизу из причудливых бистро доносились запахи свежесваренного риса и баранины. Через дорогу, в парке целая армия маленьких девочек в розовых кимоно медленно разучивало тайцзи. А над шанхайской рекой Хуанпу реяло огромное полотнище с портретом Мао.

Мы приближались к мосту.

– Куда мы идем, Док?

Гигантская башня небоскреба синим кристаллом уже вырастала нам навстречу. Срезанная ее вершина словно бы терялась где-то высоко в небе, отражая в своих высоких стеклах прозрачную утреннюю голубизну.

– Помнишь Лэд Цеппелин? – как-то странно спросил меня Док.

И я догадался, что он подразумевал «Лестницу в небо».

Реальность довольно часто повторяет воображаемые нами сюжеты. Но все же не совсем так, как бы этого нам хотелось. Когда никого нет рядом, когда мы одни и наш ум свободен от впечатлений внешнего мира, наши идеальные цели как бы приближаются. И неуловимые образы идеальных сущностей, которые хоть и не принадлежат нам, мы видим ясно и отчетливо. Но потом, возвращаясь в так называемый реальный мир, мы почему-то перестаем увиденному доверять. И теперь уже с другой ясностью – реального (приземленного) зрения мы вдруг видим, что здесь все устроено совсем иначе и даже прямо наоборот. И тогда, оставаясь в этом настоящем мире среди этой настоящей реальности, мы подчас с ужасом думаем о том, каковы были бы последствия наших поступков, если бы мы доверились тем идеальным целям, к которым влекли нас наши желания. Но, увы, наши желания нам не принадлежат. Скорее мы принадлежим им и почитаем за разум им же сопротивляться. Так мы призываем на помощь реальных богов. А обо всем идеальном думаем, как о дьявольском соблазне, не догадываясь или делая вид, что не догадываемся, что наши желания все равно рано или поздно нам отомстят. И что, прежде всего они начнут мстить тем реальным маскам, искажающим наши идеальные лица. Но наши реальные боги представляют из себя не более, чем законы природы, законы причины и следствия. Но разве не настаивали духовидцы, что эти законы могут присниться и бабочке? И что ни причина, ни следствие никогда не отменят прихотливой беспечности ее полета?

Бесконечный синий кристалл уже возвышался над нами, словно бы поджидая во исполнение своих идеальных целей. И через минуту уже поглощал в прохладе своего полутемного фойе. Со всех сторон ненавязчиво мерцали экраны, и тихо играла музыка. Док щелкнул пластиковой карточкой, и нас пропустил через себя какой-то блестящий, похожий на томограф, аппарат. Мой друг что-то сказал подкатившему к нам на роликах служителю, и тот указал на дальний лифт – тем одаривающим жестом слабой власти знающего, которой невозможно не подчиниться.

– Это и есть тот самый стиль, о котором я тебе говорил, – как-то пространно выговорил Док.

Я, однако же, не помнил, чтобы он мне что-то такое говорил. И думал о «Лестнице в небо». Лифт уже неспешно и как-то, как мне показалось, печально открывал свои бархатные черные шторки, приглашая нас внутрь своей узкой продолговатой кабины, обитой изнутри красноватой кожей. Я уже не сомневался, что сейчас Док нажмет на кнопку последнего этажа… я почему-то не сомневался и что на смотровой площадке нас встретит ветер, что та маленькая прозрачная дверца, которая выбивается ударом ноги, где как в отверстый люк реющего, как перед прыжками затяжным парашютистов, и где они с Беатриче будут меня так беспощадно выталкивать…

И Док нажал. И с какой-то ужасающей неотвратимостью, как когда из-под ног внезапно выбивают табуретку, лифт почему-то пошел вниз.

Глава 5
Зеленоглазое

Яркая накаляющая лицо икра, ослепительные, испускающие жар, сверкающие яйца, непомерная, мельтешащая, теснящаяся прожекторная кутерьма… И вдруг догадаться, что это, конечно же, софиты.

– Назад, господа! – закричал какой-то высокий упругий мажордом в огромной раскрашенной фуражке, блестящей, словно бы это была крыша автомобиля. И он выкинул перед толпой свои ослепительно белые пальцы.

Хищно защелкали затворы камер и наглые любопытные объективы, словно бы поблескивая на своих губах сладострастной слюной, стали жадно поглощать мое эфемерное изображение, очевидно, с наслаждением принимая его за меня самого.

Какой-то тип на портативном кране, оборудованном телекамерой, завис, как птеродактиль, прямо над моей головой, выдвигая к моему рту длинную продолговатую головку микрофона. Но уже налетали полицейские в желтых китайских плащах, и распихивали всех этих наглых папарацци своими огромными желтыми крагами. Птеродактиль на кране, что едва не засунул мне в рот микрофон, что я уже представлял, как буду давиться, словно бы глотая гастроскопическую кишку, вдруг резко, как на подтяжках, взмыл и уже отлетал на своей алюминиевой стреле куда-то в сторону.

И ярко освещенное пространство, в которое я должен был только вступить, уже раскрывалось и раскатывалось передо мной. Да, теперь только вступить, а дальше оно уже само, как ослепительная радостная и оживляющая окрестности гроза, подхватит и понесет, с тем самым, исполненным еще бредящих, еще невысказанных молний, с могучим и широким, темным облаком в авангарде – как громоздящееся предназначение, как черный плащ, скрывающий небесные намерения, как темный стрекозиный трепет, дрожание на кончике, мучительное и сладостное, и… как блеск… как ослепительный блеск… И словно бы уже догоняло и уже содрогало, гремело и двигало, опрокидывало навзничь и оставляло, и теперь, шурша, как первый радостный весенний дождь…

Как все они, вся эта восторженная, с обожающими любовными взорами, словно бы вырезанная из наэлектризованного кружева, толпа, как они все сейчас бросятся меня раздевать, покрывать поцелуями, ласкать, блаженно сосать, шлепая по лужам, подставляя непокрытые истерические свои лица под льющуюся потоками свыше благодать, и как я буду преображаться, как я буду истаивать в этом их непомерном обожании, становиться им, этим глубоким обожанием – как чистое, как истовое, как прозрачное.

И вдруг, глядя на эти перекошенные от восторга рожи, я почувствовал, как за шиворот мне кладут кусок льда – вся эта истекающая от слоновьего сладострастия толпа, ревущая от восторга и разбрызгивающая свои наэлектризованные слюни – господи! – это же, оказывается, и были те самые адвокаты справедливости, шоколадные топ-менеджеры надежды, ушастые попы прав человека, стилисты и юристы пластмассового добра, доброжелательные агенты кока-колы, гайморитные продавцы памперсов, визгливые бездельницы из фитнес-клубов йоги и тайцзи, стеклянноглазые завсегдатаи вокзальных пивных и вонючих баров, офисные гении и салонные остроумцы, профессура с набитыми ртами прописных истин, армии добропорядочных мамашек и папашек с какашками морали, упакованными в глазурь и целлофан то бишь, вся эта пошлая сволочь, бесплатно пользующаяся отсутствием рабочего класса, неумолимых контролеров в вагонах метро, стоматологов мудрости, жестоких и циничных крановщиков, эвакуирующими из автомобильных пробок в один мах, в два маха, ну, хорошо, пусть в три… А поверх толпы уже лез целоваться Андрюшка Василевский, директор аквариума, подплывал со своими вспученными губами, со своими зардевшимися, словно бы ягодицы, щеками, и стрекозиными глазами, исполненными нестерпимой голубизны, но, слава богу, уже и его отталкивали спереди, оттягивали сзади за фалды пиджака, принимали за ляжки и натягивали за подтяжки, и бедняга уже рыдал от наслаждения, красный и красногрудый, как с выпертой синей опушкой удод. И уже скандировали, напирая с задних рядов рогами, и подвинчивали в спины впередистоящих. И уже вырывалось языкастое и пламенное коровкино: «Ра-а-аман! Ра-а-аман!» Хлопало дымными клубами: «Да-ешь!..» И между вымени сисек рогов, копыт и сосков протискивались в декольте голубоглазые лохматые телочки, катились кругленькими, головотяпными зайчатками, мочились от удовольствия енотной мелюзгой, и выкатывались к моим ногам, и уже упруго подпрыгивали и резиновыми подскакивали мячишками, пытаясь ткнуться мне в ладошки своими влажными горячими носами. И тогда вдруг, закусив губу, сам Господин Матриарх, украшенный усами белых лилий, с муравьиной своей бородой, с синим гусиным подбородком, утопающим в белоснежном жабо густых подосиновиков уже выезжал мне навстречу на этом блестящем, вылепленном из овечьих, смуглых, если не сказать иссиня-черных каловых шариков, на своем Великом Коровьем Божестве, и в руках его плавала пальмовая ветвь Каннского кинофестиваля, а на груди блестел надраенный до невозможности значок с фон Триером. А из-за спины Коровьего Божества, из-за смородинового куста насмешки уже высился худой и с простреленной грудью прокурор, и, как зубастая, скалилась, пролетая и звеня восторженными ежами, ятями и твердыми знаками мертвая учительница-валькирия.

– Док… ты же… ты же обещал… Беатриче?

Лицо Дока – потное, глянцевое – блестело от удовольствия, я так и чувствовал, как оно возвышается над моими ушами; как оно благоухает духами, заглушая резкий резиновый запах новенького, только что купленного, мяча.

– Нет, нет, это же не порок, это же добродетель, – бормотал он еле слышно, вывернутыми от волнения губами, слегка побрызгивая мне в слуховой проход и на мочки прохладной, быстровысыхающей слюнцой. – Гордыня и гордость – разные вещи, держи удила, на тебя смотрит весь мир.

– Док, ты обещал мне Беатриче.

– Тиш-ш-ше… – прошипел он, больно задавливая мизинец у самого моего ногтя, так, что я чуть не закричал.

А рядом уже вырастал на глянцевой овечьей скульптуре Коровьего Божества высоко гласный Господин Матриарх, и уже величественно склонялся ко мне с потолка своего прободения, как люстра, отмахиваясь полупрозрачной пальмовою ветвью от надоедливо жужжащей учительницы, и торжественно поблескивая фон-триеровским значком.

– Наш, наш, – уже лобызал он меня в обе щеки с высоты Коровьего Божества, – наконец-то у нас появляется свой, свой!

И его дыхание, чудесное, кариесное, волшебное, смешанное с ароматом лилий и густым гусиным запахом подгнивших подосиновиков, обдало тонкими невидимыми брызгами все мое, до самых кончиков ушей лицо, и уже невинной принцессой входило это облако мельчайших брызг в мои королевские ноздри, неслышными туфельками пробегало через дыхательное горло в бронх, опускалось, покашливая черноватой кашицей в легкие. Головокружение, радужное, карусельное, тошнотворное, заставило меня прикрыть глаза и я с наслаждением уже терял сознание.

– Скорее! Скорее! – теребил меня за руку, как краб, как будто хотел оторвать, Матриарх. – Скорее на встречу с Беатриче!

Грянул, оглушая и ослепляя литаврами, оркестр. Загудели и засияли, налетевшие вдруг невесть откуда, духовые трубы. И Матриарх, величественно помахивая пальмовой ветвью, повлек меня за руку на высокую, залитую ярким светом, сцену, украшенную розоватыми бумажными цветами, посредине которой возвышалась огромная белоснежная кровать.

Но лишь только я поднялся по ступенькам, как ко мне вдруг подскочил Док и яростно, со всей силы ударил меня кулаком по лицу. И малиновый гул звонко, как от колокола, закачался в моей голове.

– Отвечай, кто есмь Беатриче?! – закричал он мне в самое нутро слухового прохода, где все еще раскачивалось и плыло стеганое колокольное одеяло.

– Китаянка?!

И он оглушил меня новым ударом своего тяжелого, как свинцовое ядро, кулака.

– Бывшая жена?!

Еще один громадный удар накрыл меня звонким малиновым ознобом.

– Сестра дона Хренаро?!

В каком-то иссиня-вафельном глубоком обмороке, среди каких-то африканских роз я повалился лицом вниз на белоснежные пододеяльники и, прорывая тонкие кружева, полетел вниз… прорывая кальсоны, малосольные огурцы, обрекая наивность маленьких свекольных мальчиков, издаивая козьих и черных шлагбаумообразных козлов… полетел глубоко вниз, в какую-то багряную раскаленную шахту, где навстречу мне уже свистело и мяукало, гикало и хохотало, и веяло чем-то ледяным, что я видел, да, видел, как в зрачки, да, в зрачки, как резью, да, как резью, ибо крошевом острым, да, крошевом мучительным, и как кто-то уже приоткрывал на порошках зеленоглазый, и как кто-то уже освещал светозарный, какое-то промерзшее до голубизны… И уже пело надсадно и гундосило в нос, и прижимало, как Солнце и Луну, чтобы дышать стало труднее, и назначало на длинных струнах, и встреча, да, налетала встреча, с Беатриче, да, налетала с Беатриче…