Текст книги "Басурманка"

Глава 5. Помощники

На следующее утро Хитрой вызвал своих двух помощников. Первого звали Злобой Истоминым – это был парень огромный как медведь. Вырос он среди псарей еще в Ваганькове. Высокий, басовитый, с первого взгляда он казался совершенным кровопийцей – могучим как бык и тупым как пень. Он мог долго и без всякого выражения смотреть человеку в глаза то сжимая в кулаки, то разжимая свои толстые пальцы. Но это была просто манера общения – если человек Злобе нравился, то уже через минуту на его лице появлялась широкая улыбка, и за мрачной физиономией громилы проглядывал милый и бесхитростный человек. Мануйла иногда брал его с собой в далекие поездки, когда надо было проезжать через опасные места. У Злобы почти и не было никакого оружия – только собственные кулаки, да кистень, торчащий за поясом. Зато вот уж гирька этого кистеня была с небольшую дыньку.

Впрочем, менял он иногда кистень и на рогатину – особенно если старые дружки-псари звали его на медвежьи бои или на Поле. Жалование, выбитое Мануйлой Злобе в приказе, было небольшим. И когда Истомин не был нужен Хитрому, он подрабатывал профессиональным бойцом.

Зимой на льду Москвы-реки ходили стенка на стенку бойцы из разных московских приходов и улиц. Строили снежные крепости и штурмовали, не щадя ни своих, ни чужих. Это все были забавы молодецкие, с кровью, выбитыми зубами и сломанными руками. А то, бывало, и отпевали после таких забав наиболее рьяных или неосторожных участников. И в любые праздники – весной, летом или осенью устраивались так любимые москвичами медвежьи травли. Уж больно похожи они были на римские поганые гладиаторские забавы. Пожалуй, и на местные корриды – хотя, не с таким размахом.

К травле начинали готовиться дня за два. Сначала рыли круговой ров, оставляя только площадку саженей пять в поперечнике. Потом по внешней стороне рва устанавливали частокол с наклоном внутрь – чтобы медведь, перемахни он ров, наткнулся бы на острые колья…

Профессиональных бойцов на Москве было немного. Жили они, как правило, вокруг Ваганькова, нанимали их псарями в Кремль. Царские псари на охоте, конечно, занимались своим прямым делом – пускали по следу гончих, кутали в шубы борзых, пока не наступал миг выпускать их из саней. А между охотами псари несли службу в Кремле – водили на поводках волкодавов, охраняя покой царя и царицы. Именно псарям отдал Иван Васильевич старшего Шуйского в юности, когда решил, что настало время брать власть в свои молодые руки. Когда надоело слушать намеки на то, что отцом его был не Василий Иванович всея Руси царь, а Овчина Телепнев – любовник матери, Елены Глинской, литваковской красавицы, наделавшей дел на Москве.

Да, долго царские псари чувствовали себя хозяевами в городе. Хотя стенкой им ходить запрещалось, равно, как и участвовать в остальных городских кулачных забавах, но каждый праздник вспыхивала вдруг где-нибудь в Занеглименье драка с участием этих ваганьковских плечистых мужиков с пудовыми кулаками. Но настал тот несчастливый для Ваганьково день, когда царю его верные псари больше стали не надобны. Однажды зачитали им указ перебираться со всей псарней в сторону Дорогомилова, а слободские их дома сломали, огородили все пространство временным забором и начали строить тот самый Опричный дворец -, аккурат через реку от Кремля, напротив Боровицкой башни. А псари теперь оказались слишком далеко от Кремля. И хотя их новая слобода тоже называлась теперь Ваганьково, но больше не гремела она на всю Москву.

Бились они и на судебных поединках. На Божьем суде. Много ли Божьего было в том Божьем суде, в Поле? И знал ли вообще Господь, как часто его именем побеждали не те, кто был прав, а у кого хватало денег на лучшего бойца? Если в суде обе стороны настаивали на своей невинности и целовали на этом крест, то дело решали Полем. На бой выходили либо сами ответчики, либо нанятые ими бойцы. Так что жители нового Ваганькова скоро снова оказались востребованы, благо надзор за ними был уже не такой строгий, как при Василии Ивановиче.

Ходили нововаганьковские бойцы и на медвежью травлю – чтобы поддержать свою личную славу и показать себя возможным нанимателям. Ходили с одной рогатиной и бились до смерти с косматыми мишками.

Медведей было еще много и в подмосковных лесах. Но особо ценились космачи из-под Ярославля, из дремучих северных чащоб.

Но поломал однажды мишка Злобу Истомина. Долго тот лежал у одной знакомой вдовы из Крапивной слободы. Была такая у него женщина – пышная, тихая, ласковая. Он бы к ней посватался, но пока еще добра своего не нажил, а идти нахлебником к хозяйке не хотел. Хотя та и давала понять, что не против – тем более, что можно будет мужа к делу пристроить – таскать тяжелые ящики с землей, в которой и растили тамошние обитатели молодую крапиву круглый год – на свежие щи, да еще и голову помыть от выпадения волос. В общем, выходила вдова Злобу, но слово с него взяла – на медвежью травлю больше не ходить, а найти себе место поприличнее. Злоба пообещал, однако иногда, втайне, подряжался и на Поле, и на медвежью забаву – не только потому, что сила в нем гуляла молодая, да дружки звали наперебой, а еще и потому, что к простой обыденной работе душа у него не лежала. А деньги были нужны. Не с голоду же подыхать в Москве! Вот, однажды, на судебном поединке и познакомился он с Мануйлой, который присматривал себе помощника – с большими кулаками и страшноватого на вид, поскольку сам был слишком мягок, чтобы пугать подследственных. Да и приемы у него, как я говорил, были совсем другие. Вдова, узнав, что Злоба пристроился в приказ, была счастлива.

Второй помощник Мануйла был личностью не менее яркой. Только в другой области. Это был известный на всю Москву бабник и плут Сёмка Литвин. Его дед приехал на Москву еще с Глинскими, в свите знаменитого Михайлы Глинского, дяди царицы Елены. Сёмка уродился красавчиком – соболиные брови вразлет, щечки румяные. Он одевался как лях, а волос не стриг, как полагается всякому русскому человеку, отчего они выбивались из-под щегольской алой шапочки русыми кудрями. Усы Семка подвивал, а подбородок брил. Несколько лет назад Хитрой спас Литвина от смерти, когда того загнал на сосну какой-то яузский мельник, заставший Сёмку со своей женой в бане. Мельник уже собирался лезть на дерево с топором, рубить голого Литвина, но тут на счастье последнего мимо проезжал Хитрой с людьми из Разбойного. Они повалили беснующегося мельника на землю и держали его так от греха подальше, пока Сёмка не слез и не убежал, прикрывая срам одними только дрожащими ладонями. На следующий день Литвин разыскал Мануйлу и отблагодарил кувшином рейнского, который они вдвоем распили на дворе Мануйлы под тонко нарезанную ветчину с ядреным хренком, да добавили еще немного крепкого меда, да потом немного приняли водочки, а затем для веселья выпили самую малость пива. А на следующее утро Мануйла неожиданно для себя обнаружил имя Сёмки, вписанное коряво в списки Разбойного приказа в качестве его помощника. Когда они успели там побывать, с кем говорили и как этого кого-то убедили – никто не помнил. И для самого Литвина это тоже стало неожиданностью. Однако скоро оказалось, что Литвин очень полезен в деле, поскольку он умел быстро разговорить любую бабу.

Утром Мануйла послал за ними сынишку своего конюха. Не прошло и получаса, как оба примчались к Хитрому.

– Никак, Мануйла Ондреевич, дельце намечается, – спросил Сёмка, – а то мы уж засиделись. Всех баб перещупали, все пиво выпили, начали баб по второму разу щупать, так скучно по второму-то!

Злоба только поклонился и ткнул товарища локтем в бок, чтобы перестал болтать за двоих.

Мануйла усадил их за стол во дворе и крикнул яблочного квасу.

– Завтра поедете в Татарку. Обойдете дворы – не пропала ли у кого молодая девка. Или мужик молодой.

– Девка или мужик? – уточнил Злоба.

Мануйла поморщился и рассказал им про переодетого татаркой татарина. Литвин покрутил свой ус, почесал мизинцем затылок через шапочку и крякнул.

– Не мое, конечно, дело, Мануйла Ондреевич, – сказал он как бы смущенно, – Но может тебе все же жениться? А то уж больно у тебя странные дела пошли. Мужик бабой переодетый – это скорее немцы на такое способны. А татары…

– Говорят, Девлетка с Крыма на Москву войной собирается, – сказал Злоба серьезно, – может лазутчика прислал? А его тут по-тихому Годуновские, Дмитрия Ивановича ребята и ухайдакали?

Мануйла отпил из кружки и вытер усы.

– Нет, – сказал он, поставив кружку на доски стола, – Не похоже. Меня ночью Шапка вызывал и сказал, что от Мстиславского пришло указание – это дело расследовать нашим приказом. Если бы лазутчик – его бы Годуновские во дворец забрали. Так что начнем с малого – вдруг это какой блаженный татарин сбежал и его сейчас по всем Татаркам ищут.

– Блаженный татарин? – удивился Злоба, – А разве татары блаженными бывают?

– То другая блажь, не божественная, – сказал Литвин, – Вот когда баба под тобой стонать и вертеться начинает – так прямо как блаженная. Но тут до святости, друг ты мой, далеко!

– Ну, приблизительно, – сказал Мануйла и вдруг снова подумал об Агафье.

Днем Мануйла опять заехал в мертвецкую, поболтать с Сорокой. Он нашел отставного сыщика во дворе – Нил сидел на табурете и строгал деревяшку – мастерил внуку полкана.

– Говорят, наши все Колывань взять не могут, – говорил Нил Сорока, – Сколько же они там стоять будут. Наш царь Магнуса с его ливонцами послал в помощь, а все равно дело не идет.

Магнус был датский принц, приставший ко двору и получивший от Ивана Васильевича отвоеванные ливонские земли в обмен на то, что признал себя вассалом-голдовником русского царя. По указу Грозного Магнус в тот год помогал нашему воеводе Умнову-Колычеву осаждать Колывань, позднее известную как Таллин.

– Знаю я этого Умнова-Колычева, – продолжал Сорока, – умного в нем немного. Бестолковый он боярин. Да и Магнус, как мне кажется, тоже не шибко умен. Один стратилат стоит другого. Да ты, я смотрю, меня не слушаешь. Что случилось-то? Рассказывай.

Мануйла рассказал все, что произошло. Посидели молча, обдумывая. Потом Мануйла сказал:

– Я вот чего не понимаю. Рядом Татарка. А мертвеца подкинули в Кадаши. Если бы они его на Татарке бросили – вообще никто бы трепыхаться не стал – там бы свои разобрались – тот же Илейка, местный целовальник. Зачем его везти в Кадаши?

– Ну да, – ответил Нил, выковыривая кончиком ножа грубый узор на игрушке, – конечно. Вся жизнь состоит из глупостей. Мы в них ищем смысл, а смысла нет никакого. Не больно много в нашей жизни смысла. Божье провидение есть, а вот смысла нет. Зачем он нужен, ты мне скажи? Я твое дело в Сущеве помню. Ты, конечно, умом блеснул. Но я как старый обыщик тебе скажу – в большинстве преступлений смысла нет. Они случаются либо от жадности, либо от страха. Вот и все. Если видишь что непонятно – значит ищи жадность или страх. И тогда непонятное быстро проясняется. Твои разбойники, небось, струхнули. Или спешили. Вот и бросили где ни попадя.

– Значит, либо спешили, либо боялись. Либо и то и другое, – задумчиво сказал Хитрой, – А за что тебя, Нил, от сыщиков отставили? Никто ничего не говорит – никто ничего не знает. Был человек и вот уже – среди мертвяков.

– Много будешь знать, скоро состаришься, – буркнул помрачневший Сорока, – Ты лучше заканчивай с этим делом, а то твой покойник скоро у меня завоняет. Осень теплая какая стоит! Не к добру это.

Глава 6. Романов

Годунов трясся в небольшой колымаге, взятой из конюшни гостя Сорокина, державшего извоз по Москве. Окна в колымаге плотно закрывались тяжелыми бархатными занавесями – разглядеть или расслышать что-либо снаружи посторонний человек не мог. Езда по бревенчатой мостовой московского центра комфортной назвать было никак нельзя – даже ременные рессоры не спасали. За стенками слышен был грохот колес, по ободу подкованных металлом, понукания возницы, стук маленького барабанчика, привязанного к козлам – он предупреждал прохожих об экипаже – и возмущенные вопли всадников и прохожих, спешивших убраться с пути.

Наконец колымага остановилась – значит, прибыли на место, доехали до Ильинки, неподалеку от Торга.

Борис откинул тяжелый полог и вышел наружу. Быстро прошел переулком и остановился у старых ворот. Толкнул калитку – не заперто. Ее никогда и не запирали, потому что в этом доме всегда были рады гостям – особенно если гость из богатых да знатных. В доме этом уже давно жили гулящие девки под присмотром тетки Матрены. Вроде недалеко от Кремля, что нехорошо – со всех окрестных храмов священники не раз уже жаловались Патриарху. Мол, рядом с кремлевскими соборами – вертеп разврата. Патриарх самому царю выговаривал, но тот пропускал мимо ушей, не давал указания девок выселить. Приезжие купцы и гости, а также челядь посольская частенько гостили в непотребном доме. А девки были обучены тетке Матрене передавать все, что они говорили в минуты расслабления. Матрена же деньги получала от старшего Годунова и все ему пересказывала. Поэтому ни один служилый человек, ни одна ярыжка на тот двор не захаживал, взяткой не тревожил гулящий дом, не проверял – запечатаны ли в погребах запасы пива или вина, как того требовали законы, если не было праздника или свадьбы. Но какие в этом доме свадьбы? Разве что кошачьи.

Заезжали в этот дом и знатные москвичи. Они, правда, особых разговоров тут не вели – знали, что лишнее слово им боком выйдет. Вообще бы не ездили из-за опаски, но больно девки славные были тут. Матрена сама их подбирала. То ей девчонку в кабалу приведут совсем обедневшие родители, продадут в кабалу ради того, чтобы не голодала. То, возвратясь из похода, вкатят на двор целый возок ливонок или татарок – смотря по тому, куда войско ходило и где полон набирало. Матрена их придирчиво осматривала, ощупывала, чуть на зуб не пробовала. За невинных давала хорошие деньги. За порченных – смотря по красоте и характеру. Потом девок мыли в бане, одевали, наряжали и учили, как к гостям выходить, как прислуживать и как ласкать. Конечно, и бить приходилось – как без этого? Но и бить Матрена умела так, чтобы товар не портить. Если девка провинилась, взбрыкнула, если плакала от тоски по дому и папке с мамкой, звала Матрена четверых своих охранников. Те валили девку на пол, а Матрена, взяв тонкую палку, стегала несчастную больно по ступням, пока та не взмолится и не пообещает, шмыгая красным сопливым носом, больше не перечить своей начальнице, вести себя тихо и пристойно – как это понимали в большой гулящей семье.

А ведь действительно – в какой-то момент девки понимали, что они – семья. Странная, неродная по крови, но своя по судьбе. Ведь если помнить все уроки Матрены, то тетка отставала, начинала даже заботиться, работой по дому нагружала меньше, кормила получше – чтобы девки раздобрели. По тогдашним стандартам женщина должна быть объемной, пышнотелой, с большой мягкой грудью и объемным задом. Хотя для любителей держала она и худеньких, совсем молоденьких девчонок.

Случалось, гости увозили девок с собой, в свои земли и города, делали их полюбовницами, а то и женами. Но редко, если уж любовь большая приключится. А так доживали девки до определенного возраста и Матрена устраивала их в слободы – к знакомым мастеровым – портнихами и швеями.

Борис прошел двор, толкнул дверь и вошел в дом. Матрена как всегда сидела на своем месте – в кресле у окошка, забранного крашеной слюдой в частой свинцовой тонкой оправе. Окон было два – настоящая роскошь для иных москвичей, кто победнее. А для крестьян – так просто невиданная.

– Борис Федорович! – пропела Матрена, – Вот уж год невиданный! Всего-то и разочек заглянул к нам, а потом и пропал. Мы тут кручинимся, плачем, даже гадали на воске, на меду, на просе – куда наш гость дорогой запропастился. А уж как Меланьюшка горевала – только ночку и служила такому боярину-красавчику. Так, небось плохо ласкала, не угодила. Вся исплакалась, изгоревалась.

Годунов скрпивился – было дело, затащили его рынды к Матрене пьяного, плохо соображающего. Согрешил он с какой-то девкой. А может и не согрешил – утром проснулся в одной из светлиц на широкой кровати, устланной перинами – язык распух, в горле как будто вонючие кошки сначала гадили, а потом дрались, голова гудит как набат новгородский. Он и на девку-то не глядя, вскочил в штаны, рубаху напялил, дрожащими ногами попал в сапоги и, схватив остальную одежду в охапку, выскочил во двор.

– Федька Романов тут? – спросил он строго, – У меня к нему дело.

– Тут он, тут, – закивала Матрена, – Другому бы не сказала – мало ли кто спрашивает. У нас с этим строго. Но от тебя, Борис Федорович, никаких секретов нет.

– Как и от дяди моего? – спросил Годунов.

– Все-то ты знаешь, все ведаешь, все у тебя на ладошке, – Матрена положила руки на грудь, – Так и положено. Наверху твой Федор Никитич, молодой сокол, красавчик наш ненаглядный, с Машкой да Анькой. Он парень горячий, просто ах, какой! Мало ему одной девки. Хоть и молоденек, да резв, что царский аргамак! Ты как наверх пойдешь, там вторая дверка направо – на ней полкан с русалкой нарисованы.

Борис начал подниматься по лестнице с резными балясинами, но на полпути остановился и сказал Матрене грозно:

– Узнаю, что подслушивала – прибью. Найду на тебя управу. Веришь?

– Как Бог свят! – перекрестилась Матрена.

Убедившись, что посетитель поднялся наверх, он встала с кресла и, переваливаясь на больных ногах, пошла к потайной двери за занавесом. Открыв ее, Матрена оказалась в каморке, где стоял один только табурет. Рядом с табуретом свешивался с потолка длинный кожаный рукав. Сев на табурет, Матрена взяла рукав и приложила к уху – чтобы лучше слышать, о чем пойдет речь наверху, в светлице, куда она помещала самых своих «перспективных» гостей. Рукав этот крепился к медному раструбу, который выходил прямо за изголовье кровати, так что можно было услышать все, о чем говорилось в светлице. Матрена уже готовилась запоминать разговор двух молодых оболтусов, как вдруг два женских голоса затянули песню.

– Тьфу! – сказала Матрена, – Из молодых, да ранних. Додумались, как меня обмануть! Интересно, который – Федька или этот?

Когда молодой Годунов толкнул дверь в особую светлицу, там было тихо. Машка и Анька спали по бокам первого красавца на Москве Федора Никитича Романова. Федору шел всего семнадцатый год, но он уже завоевал славу самого удалого щеголя в столице. А с ней и сердца почитай всех москвичек. Глядя на этого рослого, с красивым лицом юношу, не мог и подумать, что через сорок с лишним лет он будет править всей Россией от лица своего сына. И одеваться станет не в мирское, а духовное.

Но все это будет еще очень нескоро, а пока будущий митрополит Филипп звался просто Федором Никитичем, чернил себе усы, чтобы они изящнее окаймляли пухлые губы, подпоясывался не как принято – под животом, а выше, чтобы подчеркнуть тонкую талию при широких плечах. Да и волосы он не стриг – отпустил до плеч русые кудри, что по тем временам считалось неприличным – волосы отпускали только во время траура и при царской опале. А так «волосатыми» ходили только лица духовные, в знак отречения от мирского. Прочие же стриглись очень коротко, а то и просто сбривали волосы. А чтобы голова не мерзла – носили тафью – небольшую войлочную шапочку.

Тафья была как бы нижней шапкой – домашней. При выходе из дома на нее сверху надевали другую шапку – верхнюю.

Тафья Федора Романова валялась у самого порога – видать вчера первый московский гуляка как вошел в светлицу, так сорвал с себя шапочку и бросил на пол. Годунов поднял тафью Романова, расправил, полюбовался на искусное шитье с небольшими граненными бляшками из серебра, и бережно положил на сундук, стоявший у двери и покрытый старым вытертым ковром.

Ковровая же дорожка вела к большой немецкой кровати, стоявшей посреди светлицы. В воздухе стоял тяжелый запах, в котором четко ощущались и перегар и любовные утехи, трех молодых и, прямо скажем, не мытых тел.

Годунов подошел ближе. Глазам его предстала картина, за которую иные боярыни отдали бы многое – одеяло ночью скинули в пылу разврата. И Федор Романов лежал на спине, являя себя как и всякий спящий человек, безо всякого стыда. Здоровый, прекрасно сложенный, с копной кудрей, светлой бородкой и более темными усиками над губой.

Годунов скользнул глазами по телу Романова, поднял брови, потом взглянул на баб. Молодые, совсем девчонки, лет по тринадцать. Ничего особенного.

Годунов обошел кровать, концом трости подцепил тяжелое бархатное покрывало, валявшееся с другой стороны, и набросил на всю живописную группу.

Одна из девчонок проснулась, испуганно оглянулась на Годунова и принялась тормошить Романова. Федька долго не просыпался, но потом открыл глаза и потребовал пить.

Девчонка выскользнула из кровати нагишом – привычная – и принесла кувшин с квасом. Федька сел на кровати и долго пил, двигая кадыком и проливая квас себе на грудь, где его подтирала узкой ладошкой то ли Машка, то ли Анька, о которых говорила Матрена.

Борис загляделся на нее – тонкая в талии, с крупной чуть отвислой грудью, растрепанная со сна и, наверное, еще горячая, с мягкой кожей…

– Здорово, Борька, – сказал, напившись, Федор Романов, – Бабу хочешь? С утра они мягкие, теплые.

– Поговорить с тобой хочу, – ответил Годунов, садясь на табурет.

– Щас, – сказал Романов, перелез через вторую девку, которая так и не проснулась, отошел в угол и, сняв крышку с ведра, помочился туда – долго и мощно. Потом вернулся, стянул покрывало с девок, и обернулся в него. Годунов с легкой досадой заметил, что и в покрывале молодой Романов выглядит как полубог.

– Поговорить, значит, – сказал Романов и зевнул во весь рот, открывая крупные белые зубы, – Давай поговорим.

Он голой ногой несколько раз толкнул в зад спящую девку. Та ойкнула и проснулась.

– Пойте девки! – приказал Федька, – Громко пойте. Душа музыки просит.

Девки, приученные выполнять все приказы своих клиентов, запели. Федька поманил пальцем Годунова к себе. Тот с табуретом пересел поближе.

– Это чтобы Матрена не подслушала, – сказал Романов, – у ней тут труба специальная под кроватью. Она думает, что никто не знает, а на самом деле кому надо – все уже в курсе.

Годунов кивнул.

– Ну, говори, – сказал Романов и пнул ногой девку, которая начала петь тише и прислушиваться к разговору. Та, застигнутая врасплох, заголосила.

– Ты же Федька, легко с людьми сходишься? – спросил Годунов, – Так вот. Надо мне с одним дворянином познакомится, но так, чтобы он подвоха не почувствовал – чтобы все как бы само собой произошло.

– А я тебе бабу предлагал! – захохотал Романов, – А тебе мужика надо!

– Дурак ты, Федька, – обиделся Годунов, – Я для дела.

– Ну, уж конечно, не для разговоров, – пуще прежнего развеселился Романов, – Ты ничего, не тушуйся, это хоть и грех содомский, но Господь он добрый, в церкву сходишь, исповедуешься…

– Для другого дела, для государственного! – возмутился младший Годунов.

– Да ладно, не сердись, это я спросонья, – Романов положил ему на плечо свою тяжелую лапищу, – Говори в чем дело.

Годунов рассказал свою заботу, и через несколько минут план, ради которого он пришел, составился.