Текст книги "Сказ о Кугыже"

– Ищешь, значит, не угомонишься никак, – голос шелестящий, словно листву мертвую на могильнике ветром потревожило. – Ну, ищи. Сестричек моих вот только минуй. А так, милости просим. – И исчезла, как не бывало. Пожал плечами Кугыжа да дальше пошел.

Раздалась тропка площадкой небольшой. Видно, что в дальнем конце далее вниз вьется, но не вдруг-то пройдешь: фигура странная путь загородила, вроде женская.

– Почтенная, удачи в пути! А мне бы пройти, – чуя уже неладное, бодря кураж, в рифму проговорил Кугыжа.

– Почте-е-енная! Душ-ш-шилья я, – шипящим голосом проговорила фигура и руки, до того на груди сложенные, в стороны развела.

Руки, ага – какие только штуки руками люди не назовут: развернулись на всю длину растущие из плеч Душильи щупальца. У плеч толстые, к кончикам на тонкие усики сбегающие.

– Душ-ш-шно, в горлыш-ш-шке комок, это я приш-шла дружок, – пришептывая и не отставая от Кугыжи в рифмоплетстве, наговаривала Душилья. – Нежно шейку обойму, баю-баюш-ш-шки-баю.

Стремительной тенью перетекла Душилья. Не успел отпрянуть Кугыжа – защекотали гибкие хвостики щупальцев шею, в кольцо забирая. Только пальцы под удавку пропихнул – сжалась петля. «Вона почему дышать-то трудно, когда горюешь», – подумалось сквозь натугу удушья. По напору неумолимо сжимающихся щупалец было ясно: на этот раз чувством комка в горле и дыханьем перехваченным не обойдется – иную задачку Смертва сестрице поставила.

В заплечном мешке началась возня. До того сидевшая тихо Марыська забеспокоилась и наружу полезла. Раздвинув устье мешка усатой мордахой, помогая коготками, выбралась на плечо. Затем, не смутившись ситуацией, принялась, урча, как это умеют только кошки, тереться обо все, что пришлось: о щеку Кугыжи, о щупальца, обвившие шею, о руки Кугыжины, закостеневшие от натуги. Он, в свою очередь, на мгновенье, забыв о проблемах нехватки воздуха, развернув голову, потерся о забавную мордашку Марыськи, тычущуюся мокрым носом в поисках ласки. Хватка щупалец ослабла. Марыська, воспользовавшись ситуацией, принялась охотиться на мелькнувший гибкий хвостик живой удавки. Кугыжа помимо воли рассмеялся от такой картинки.

– Не воз-змож-жно дело делать в таких-х-х условиях-х-х, – возмущенно прошипела Душилья, распустила кольца своих «рук» и отпрянула на грань видимости.

Поглаживая довольно вибрирующую звуком Марыську, Кугыжа, не теряя времени впустую, дальше пошел. Оглянулся раз: плетется Душилья следом, чуть видно ее, нападать не спешит. Видно, дождаться хочет, как дальше будет.

Тропка чудная еще круг по спирали обернула и опять на площадку вышла, камнями по краям усыпанную. Также путь дальше виден, также преграждают его. Также, да по-другому. Стоит бабища мощная, руки-окорока в бока уперла, лицом щекастым улыбается благодушно, будто племяша родного встречает, радуется.

– И кто это к Тяжухе в гости притек?! Кугыжка никак? Ну, иди, милок, положу камень на душу тебе. Та-а-ак, какой выбрать? Этот кладу, когда со знакомым поругашся, – взвесила в одной руке средних размеров булыжник. – Этот – когда с другом, – побольше валунок приподняла. – О, вот этот мой любимый: когда с любовью ссора случится. Как тебе каламбурчик? А размерчик? – бабища приподняла двумя руками валун размером с ушат. – Но сейчас, милок, особый случай, чую, совсем, милок, тебе тошно. Вот твой камешек, – не сказав, чтоб заметно напрягшись, подняла, широко раскинув руки, валун с половину Кугыжи размером.

– Да что ты, тетенька, не надо мне камешек этот. Хорошо мне, – сказал Кугыжа, опасливо отступая и стараясь на расстоянии обойти бабищу по кругу: авось повезет на тропку выскочить.

– Надо, милок, надо, – сказала тетка, мертвея лицом.

Ловко маневрируя, принялась Тяжуха, внешне не выдавая усилий, с огромным камнем наперевес, Кугыжу в угол загонять, подальше от тропинки. Марыська юркнула обратно в заплечный мешок.

Переступочками да перебежками от Тяжухи уклоняясь, ритм Кугыжа поймал поневоле, тела интуицией: рваный, бодрящий. Закипел азарт в крови. Каблуков по камню стук: раз, раз-два, да горстью сыпануть. Ладонью по ляжке, по груди, пыль со штанов, по голяшке! Да рукой в землю, пятка о пятку – веселись душа ловким телом! Взорвалось варево страсти пляской, коленцами.

– Эх, тетка моя, раскрасавица! В каменюку уцепилась, надрываеца! – голосом поддал жару Кугыжа.

Мечется за ним Тяжуха, не поспевает. Видно, весом неподъёмным камень для нее налился, ушла прежняя легкость, запыхтела с натуги. А Кугыжа уже во вкус вошел, будто сами сапоги прадеда пляшут, каблуками звонкими перестуки сыплют. Кружит вокруг Тяжухи, руки в боки, а по ветру, да по сапогам вскинутым хлестнуть, в кураже пляски.

Села на зад толстый Тяжуха, камень уронила. Самый малый хотела поднять, в Кугыжу бросить, а и тот из рук, ослабших, выпал – ушла сила у Тяжухи. Угомонился Кугыжа, отдышался.

– Ну, бывай тетенька, пошел я, – сказал и по тропке дальше вниз подался.

Оглянулся для порядка: присоединилась Тяжуха к Душилье, плетутся уныло. Что-то еще, видать, впереди ждет, надеются, болезные.

Уже ожидаемо сделал еще виток по спирали пути – третья площадка, третья сестрица Смертвы.

– Дошел все ж таки до тетки Тоскухи, – елейным голосом встретила его та.

Сама тощая, лицо костистое, нос острый. Пальцы, на опущенных вниз руках, тонкие, суставы шишками, когти как шилья острые и длинные, аж до земли достают.

– Кра-а-са-а-а-вчик ка-а-а-кой! Поскребу сердечко, поковыряюсь в душоночке… Иди сюда, не бойся. Мы с тобой да-а-авно знакомство водим. А какие полные сладкой горечью словечки вместе рождали – у-ух! Иди сюда, касатик. Знаю душу и сердечко твое. Где болит знаю. Хочешь, пальчиком покажу? – протянулось в сторону Кугыжи жутко выглядящее костяное шило.

Ох не понравилось это Кугыже, аж передернуло всего. «Тяжуху обплясал, глядишь и эту обойду», – взбодрится попробовал.

Но с Тоскухой такой фокус не прошел: у когтей ее проявилась очень неприятная способность удлиняться, когда тянулась она к чему-то. Это, даже с учетом не быстрой семенящей походки Тоскухи, сводило на нет все метания Кугыжи. Казалось, подобные острым спицам жала встречают его везде, куда бы он не отпрянул. Как не выкручивайся, а к итогу одному идет. Вот и настал момент: вонзила когти свои Тоскуха в грудь Кугыжи да воскликнула, торжествуя:

– Ну вот и все, касатик! Ох, расковыряю, раздеру! До-ка-на-а-а-ю!

Боль сердце пронзила, царапает, крутит нутро, не в моготу уж. Пошатнулся Кугыжа, рукой невольно о подвернувшийся корень оперся, а может и дуб-батюшка ладонь отеческую несмышленышу подставил: вспыхнула картинка, к которой опора тянулась. Опять там кусочек жизни Кугыжиной родни развернулся, а может еще чьей, опять гнали всклоченного потасовкой парня, вслед чушь злобную орали. Скользнул взгляд мимо дрязг человеческих, прикипел к небу закатному, что в видении этом вширь раскинулось, да краем глаза девчонку зацепил, что за гонимого вступится бежала. Поглотила его представшая глазам картина: краски неба закатного душу залили всей неповторимостью своих цветов, улыбка невольная губ коснулась при виде отваги девичьей и смелости парня, что против всех выступить не сробел. Тут мыслью ясной и накатило:

«Много всего происходит в жизни каждого. Так, тяжело бывает, когда не признают, да лицо воротят. А со стороны глянуть: не такое уж и горе случилось, если Душилье, Тяжухе да Тоскухе в руки сам не дашься. И кто потерял больше? Тот, кого оттолкнули? Или тот, кто отверг, не познав тем самым достоинства того, от которого отвернулся не думая, сиюминутным ведомый? Хорошо если наитием, а если болью какой?..

Мелочь неприятие людское, препона малая на пути: обошел и дальше себе иди. Если только сам себя ей вкруг не огородишь, не растянешь застывшим от горя взглядом на весь мир.

Ну, а коли смог взор отвести, совладал с сестрицами злосчастными, оглянулся – красоты вокруг!.. Вечной, настоящей. И людей, кому ты нужен и интересен».

Такое в голове Кугыжи пролетело. Рассказывать долго, а пролетело вмиг: не словами – озарений вспышками. Улыбнулся Кугыжа мягкой улыбкой. Вытолкнуло его тело шипы когтей Тоскухи.

– Что это? А? Что такое? Ты что это удумал? Ты что это, касатик, отвергнуть меня решил, а? Ну-ка, верни все в зад! – запричитала Тоскуха, безуспешно тыча когтями в Кугыжу – те соскальзывали, упирались, но внутрь не лезли, не ранили.

– Шла бы уже, тетенька, – миролюбиво сказал Кугыжа.

Тоскуха, спав с лица, гонор сладковато-приторный растеряв, попятилась, истончилась. Тут уж и товарки ее к ней присоединились, прозрачными стали да в тумане светящемся растворились.

С третьей площадки сойдя на продолжение тропы, конец пути увидел Кугыжа: камень большой, тесаный с лица. И все, ниже корни уж не тянулись.

Не торопясь прошел крайний виток, момент оттягивал. Не боялся, просто спешить не хотел, спокойно внутри было. Спустился. Встал перед камнем: знак на нем высечен, не разобрать какой, будто марево валун окружает, колышется, морочит, искажает все. Тянулась от знака связь незримыми струнами в глубь души Кугыжиной, в самое сокровенное. Неладное чуялось в их звучании: будто сбит настрой или рука чужая грубо дернула, нарушила гармонию вибраций.

Решил еще ближе подойти, рассмотреть: что все ж таки там начертано – как вихрь аккурат из-за камня вынесло. Саван крыльями взметнулся, вздыбились висящие патлы, руки вязь колдовскую плетут, нити марева того, что камень окутало, узлами закручивают. Глазами вращает, злобу мечет, ощеренный рот слова непонятные в брызгах слюны бросает. Ух, страшна Смертва! Отпрянул от неожиданности Кугыжа. Остановился, правда, сразу, опустил руки спокойно: вызрело понимание.

– Угомонись уже. Нет твоей власти, – сказал спокойно и ладонь открытую на Смертву направил. – Сгинь, постылая!

Завыла Смертва, закрутилась волчком, марево свое колдовское на себя наматывая, словно сама в себя всосалась и усохла на нет: лишь савана тряпка на землю упала. Да и та сразу обветшала и в прах расточилась.

Ясно вокруг стало: вот камень, знак Родовик на нем. Волной яростной всплеснулся звук тянущихся от знака струн, дрожью по душе прошелся – пробуждающей, встряхивающей, – на вершину осознания выдернул. И тут же утих до ровного, ласкового гудения.

До предела ясности ощутил Кугыжа какова сила заботы проявившегося перед глазами символа. Тем знанием, что осмыслению не надлежит: есть оно, и достаточно. «Вот оно как. Отверженности печать значится… Хотя так и сказал старик – пока так нарекаем. Знал выходит… Не отверженность, получается – забота».

Путь правильный указать, закрытый взгляду сиюминутными страстями да незрелостью. Желания истинные выявить, для тебя настоящего ценные, не внешним навеянные. Внимание направить: чтоб не за «птицей счастья» гнался, впадая в зависимость от гонки за все большей радостью, уже окружающей не замечая. Остановился чтоб, огляделся, любоваться начал, да и сам радостью стал. А болью что да муками отозвалось… Дак то Смертва с товарками свой интерес блюдут, ситуацию к корысти личной оборачивают: морочат да силы душевные пьют. А и тут не без пользы, коли выше себя вырастешь, да морок тот снимать умение познаешь.

Выпустил Кугыжа кошку Марыську из мешка заплечного и пошел, комок пушистый, урчащий на груди поглаживая да сапогами прадеда приплясывая на ходу, – наверх, к солнышку, к людям – поддержку и заботу за спиной родительскую ощущая.

Черная луна

Пыль столбом стояла. Тетки торговые охали и причитали, мужики похохатывали и об заклад бились. Причиной переполоха и веселья зевак послужила троица отроков годов двенадцати, взъевшихся на мальца, лет на десять только тянувшего. Взъесться-то взъелись, поколотить попробовали – незадача вышла: как берсерк древности средь них малец крутился, хоть тумаков с лихвой отхватывал, сам отвешивать тоже успевал. Схватился в конце концов с одним из троицы, самым дылдой – по земле, рыча, покатились, – да в итоге сверху оседлал и давай молотить так, что брызги летят. Двое других прыгали вокруг и тщетно пытались оттащить бешеного недоросля от товарища.

Кугыжа, что по делам в ряды кожевников отвлекся, только ахнул: мальцом оказался внук его, Жданко, оставленный у прилавка с выпечкой дожидаться свежей ватрушки. «Ох задаст мне Дарьюшка… Надо ж так – на минуту оставил. Да уж, катится времени колесо, да все по тем же кочкам», – думал он, торопясь на выручку, которая, впрочем, другим нужней была.

Подскочил, отроков растолкал, прикрикнул, Жданко с лежащего сдернул, на колено припал да от других заслонил, к себе прижал, успокаивать принялся голосом негромким, по спине поглаживать. Внук тяжело и часто дышал оскаленным ртом, глаза были полны заслоняющего разум бешенства. В конце концов дыхание его успокоилось, взгляд прояснился.

Тут голос в спину Кугыже ударил:

– На привязи щенка твоего держать надо, старый хрыч. Гони виру за синяки! Не то поломаю обоих!

Кугыжа медленно встал и обернулся. Обладателем голоса оказался здоровенный как бык детина – отец одного из отроков, судя по явному внешнему сходству: как раз того, что Жданко по земле возил. Не из местных, видать, бугай был: местные-то Кугыжу давно уж знали, помнили.

Жданко видел деда со спины. Услышав слова задиры, успел немного испугаться – тот чуть ли не в два раза больше был. Что сам он от троих старшаков только что отмахивался, как-то забылось. Заметил, как дедушка достал серебряную монету из кошеля на поясе, сжал ее в кулаке и медленно молча пошел на детину заезжего – похоже, виру отдавать.

Что уж там бугай этот в глазах Кугыжи увидел, Жданко со спины разглядеть не мог, но вот лицо самого его хорошо видел: как по щелчку сменилось выражение наглое на испуганное, осознание реальности неласковой проступило на нем, в которой не все то сильное и безнаказанное, что большое. Попятился здоровяк:

– Ты это, ты чего это?! Пошутил я! Подумаешь – подрались детишки. Люди, вы же видели?! Пошутил я! – зачастил, не отрывая от Кугыжи наполняющихся паникой глаз.

Тот вдруг остановился, развернулся и к внуку пошел.

– Пойдем Жданко. Задаст нам мать, ух задаст.

По пути домой, помолчав, отойдя от чувств неприятных, разговорились.

– Случилось-то что? – спросил Кугыжа.

– Да я ватрушку ел. Они меня в спину толкнули, я чуть не упал, ватрушку уронил. Ну и разозлился: тоже толкнул – того, высокого. А он мне в глаз дал. А потом я не помню, – угрюмо начал рассказывать Жданко. – Я побил их что ли?

– Ну побил не побил, а потрепал будь здоров – запомнят, как маленьких обижать, – блеснули улыбкой зубы в бороде у Кугыжи.

– А как? Их же трое было? И старше они… – удивился Жданко.

– Как? А вот про это есть у меня для тебя сказочка. Дорога длинная до дому, как раз скоротаем. А то, как домой придем, не до этого будет нам с тобой, внуче! Ну да ниче, повинимся – простят. Скажем, что победили всех. Да и подарков я купил – подмажемся.

***

Случались дни, приходил к шаману Кугыже Зверь. Ладно бы в гости – сам Зверем становился Кугыжа. Эдаким поднятым среди зимы медведем: не летним, которому грибы, ягоды, рыбка на перекате, а тем, что яростью тёмной полон, нутро которого заломать тянет, глотку вырвать, лицо обглодать – страшная, опасная сущность. Боялся Кугыжа: родной кто рядом случится в минуту такую, в беду через это попадёт, да и посторонний – тоже добра мало.

Приходил Зверь с завидной регулярностью: там взрыкнет, тут куснет – людям обида не всегда по заслугам, да и Кугыже неприятно. А временами еле за горло успевал лютого схватить, чтоб дел не натворил.

В город понадобилось: покупки кой-какие сделать, да новости по случаю узнать из большого мира. В полдня пути город был. Поутру вышел, к обеду добрался Кугыжа, на двор постоялый пошел – «У Кубышки» тот назывался. Обычно привычным делом в лесу ночевал перед дорогой обратно, а тут интересно стало: дай, думает, новое спытаю. Комнату оплатил, в зале общем решил отобедать, да заодно на народ посмотреть.

Шумно довольно шумно: в одном углу кости мечут, с судьбой играются; хоть день еще, а посреди уже песни горланят хмельные; кто о деле судачит, кто о пустом – время коротает. Гудит воздух общим гулом. Пошёл в дальний угол Кугыжа, с глаз в сторону. Гуся жареного четвертину взял, каши, хлеба, да пива тёмного для запивки. Сидит, обедает, по сторонам поглядывает.

Ввалилась с улицы троица, крепкого уж набравшаяся, судя по всему. Видно – на кураже удальском да пивом умноженном. Ввалились, смеются, шутки шутят меж собой громко, напоказ, да прямиком к столу, где Кугыжа обосновался, прут.

– Эт че за чучело здесь?! Слышь ты, вали отсюда! Наше место! – разгорланились полными наглой развязности голосами.

Опешил Кугыжа: неожиданно ему было, что вот так, ни за что ни про что, посреди мыслей расслабленных, да в месте людном. По сторонам глянул: люди вокруг никак на неправду не реагируют, не беспокоит она их, или свыклись уже, живя в ней. Хозяин двора тоже вида не подает, честь гостя не блюдет.

Шевельнулось что-то внутри, заворочалось, заворчало, желание жестокое всплыло нож загнать прям в рожу напротив, в улыбку глумливую. Тряхнул головой Кугыжа, сознанием не до конца осмысливая желание это, но чувствуя – нет, не надо так. Встал молча, недоеденное, недопитое покинул да прочь направился с лицом застывшим прям сквозь наглую троицу – расступились, правда, препятствий чинить не стали. Так и ушел, даже оплату забирать не стал.

Идет по улице – стянуло душу. «Да чтоб меня! Чтоб я еще хоть раз в город этот с народом таким… Да ни ногой!» – крутятся тяжкие мысли.

Припас для хозяйства все-таки решил взять, возобладал разум: зря что ль ноги топтал? На рынок завернул. Вглубь не пошёл с расстройства, к торговану знакомому, свернул к прилавку первому, на котором товар потребный имелся. Отвесила, отмерила ему торговка толстая что спросил. Привычно достал монет, сколько примерно всегда за такое выходило, а торговка ему:

– Ты че тянешь мне?! С дуба рухнул?! – И цену ломит в три раза больше – Кугыжа впрямь как с дуба рухнул, с высокого.

– Да ты что, любезная?! По совести ли? У Рогозы в конце ряда полтора серебряника за тот же товар не первый год даю, а ты чуть ли не пять требуешь.

– А иди к Рогозе сваму! Взад вертай все! Умник выискался! – взбеленилась баба, аж пятнами пошла. – У Рогозы тваво товар лежалый, порченный! У меня первый сорт! Давай двигай, не заслоняй!

Ох как пробрало Кугыжу… Нутро аж потрясывать злостью начало от поклепа лживого брошенного с лёгкостью, как в порядке вещей: Рогоза репутацию имел давнюю человека честного и торгована правильного, да и Кугыжа слова свои не пустые о том говорил, знал правду за ними.

С харчевни злополучной ворочался зверь внутри, еле удержал себя не разметать прилавок вредной бабе. А тянулись руки, аж зубы свело. Плюнул со злостью, крутанулся на месте да прочь пошёл, словами чёрными про себя костеря тётку эту хабальную да себя дурака, что попёрся новыми местами да к людям незнакомым.

Почти уйдя с торговых рядов, глазом за прилавок с украсом женским зацепился, про сердцу милую вспомнил: досада досадой, а подарочек бы прикупить радости своей. Остановился, засмотрелся на сережки узорчатые, искусно слаженные. Явился перед глазами образ любимый, улыбающийся ласково да камушками в сережках этих поблескивающий: ярко так представил, вокруг замечать перестал, застыл мечтательно.

Из сладких мыслей рывком грубым выдернули, в сторону толкнули – еле устоял. Голос, кажущий привычку к превосходству, слова злобные бросил:

– Встал тут столбом, загородил все! Не видишь, человек уважаемый товар смотрит?! Иди уже, не по тебе прикрасы, лапотник!

Бугай красномордый говорил, принаряженный – по сравнению с Кугыжей, конечно, – прислужник, видно по всему, при богатом хозяине. Поодаль сам господин стоял – тот уже в наряде изрядно дорогом, – губы презрительно поджав, с видом надменным и явным нетерпением: дескать, когда уже уберут это недоразумение, Кугыжей в народе прозываемое? Рядом еще слуга – одно лицо с красномордым.

Ну это так, в миг подметилось. Потом забыл себя Кугыжа: ярость красным разум заволокла, видения только вспышками, одно за другим: луна черная, кровь хлещет; пасть, ощеренная, мясо рвет; кости разлом – белый на красном; рев хриплый, утробный, страшный; крик ужаса смертного. И тишина – аж звон в ушах.

Очнулся Кугыжа, в реальность вернулся: разноголосье заполошенное дробит на куски призрак тишины из видения. Прилавок с рыбой набок свернут, люди вокруг настороженные, в глазах напужка стынет. Бугай давешний, с лицом побелевшим, на земле сидит, спиной в ряд торговый упирается да каблуками скребет, будто дальше отползти силится, шею мнет, следы черные растирает. Глазами дальше повел: господин богатый презрение растерял, уводит его второй слуга торопливо, оглядывается господин с опаской. А Кугыжа не помнит ничего, мысль только одна: «Хорошо не с серьгами прилавок» и трясет всего.

Тут мужики знакомые набежали – из деревни, жил подле которой, – в корчму ближайшую повели, пива кружку в руку сунули. Отказаться хотел:

– Испил уже в месте одном сегодня – до сих пор отрыжка.

Мужики успокоили:

– Слыхали уж занесло тебя куда, к Кубышке этому драному. Здесь другое: Держик добрый хозяин, правильный. Вокруг и впрямь, пристойней было: потише, да народ более степенный.

Принял пиво Кугыжа, ополовинил: вроде малость полегчало, отпустило внутри. Попереглядывались мужики, старшой молвил наконец:

– Ну ты, паря, даешь! Еле оторвали от мордатого этого – думали, кончишь его. Претензий к тебе от стражи не будет, не переживай: свидетели есть, что не по делу задели тебя, да и живы все. Ну, давай, береги себя, паря.

Кивнул растерянно Кугыжа, поблагодарил мужиков, задумался. Понял наконец: само не пройдёт. Тёмное дело, не простое, разбираться надо: человека ли найти в таком ведающего, самому ли дорогой духов пойти ответ на вопрос искать.

Домой, вернулся, спать сразу лег с расстройства да дневных потрясений. Ответ ночью и пришел: отец приснился. Сидит на месте своем привычном за столом, трубку курит, поглядывает серьезно.

– Батюшка! – воскликнул Кугыжа. – Радуется душа видеть тебя. Вот, отец, дела у меня такие невеселые, Зверь внутри власть берет.

– Ну, привет, сынка. Вижу, приспело время еще один вопрос тебе решать. – Помолчал отец. Подумал. Дымом окутался. – Зверь этот родовой: в начальные времена первый предок, суть корень наш, познал его: приручил, в себя впустил, путем одним со ним пошёл – братским. Тяжёлая пора была тогда и давал Зверь человеку силу и ярость, где нужда была, а коли так жизнь продлить и выправить не удавалось – разум человека спасал обоих. Так и жили, помогая друг другу и храня.

Внимательно слушал Кугыжа, не перебивал, хоть и теснились в груди вопросы. Глянул зорко отец на него – вникает? нет ли? Продолжил:

– Забыли про Зверя, без внимания оставили – одичал, озлобился. Охранять брата инстинкт остался, да разум затуманился без общения. Вот и кидается на защиту, малейшую угрозу чуя, но это пол беды. Временами переполняет мощь стихийная Зверя, нет выхода для неё, не обращается к ней человек, забыв про него, не позволяет выплеснуться направленным руслом – дак она в ярость темную переплавляется. И всходит над логово его луна чёрная, и оборачивается он в совсем уж лютую, крови алчущую тварь, не по угрозе ответ отмеряющую.

– Быть-то как? – не утерпел все же Кугыжа.

– Найти его надо. Вспомни самое свежее, с чего в бешенство впал, пробуди воспоминания, силой души наполни. Когда совсем невмоготу станет, трубку табачком из кисета моего набей: глаза на мир откроет, где луна чёрная взойдёт. По ней логово Зверя найдёшь, а там уж как кривая вывезет. Себе доверься, памяти родовой. Разберёшься, толковый ты, сынок.

– Спасибо за науку, отец, – поблагодарил Кугыжа и проснулся с ответной улыбкой отца перед глазами.

Решил в лес с делами этими податься, в избушку охотничью, чтоб рядом никого не было, мало ли… Пока до места шел, размышлял: «Луна какая-то черная… С обычной-то все ясно: глянул в окошко, полная-нет. Какое-то понятие, будут оборотни сегодня выть да по кустам друг за другом бегать». Да и оборотни те – Кугыжа лично двоих знал, – нормальные парни, при правильном подходе почти не опасные. Не опаснее, по крайней мере, обычного пса местной породы, что при дворе у каждого бегает.

Дошел до места, прибрался в избушке, сор вымел, очаг затеплил, воды нагрел, чай заварил. Дела мелкие бытовые верша, момент оттягивал: страшновато стало. «Ладно уж, отец благословил, а я чего?!» – внутренне взбодрил себя Кугыжа. Уселся перед очагом, кисет отцовский и трубку рядом положил. Игрой пламени полюбовался, успокоился, глаза закрыл. Начал память бодрить, скребущие душу эмоции звать: гуляк наглость бесчестную, торговки толстой хабальность да неправду, богатея да слуг его презрение и людьми небрежение. Стал эти воспоминания силой души напитывать, распалять себя, гнев да злость взлелеивать: хорошо пошло, не пришлось нутро долго упрашивать. Кулаки сжались, переносье да зубы крушить возжелали, руки к топору потянулись, стремясь правеж не по-доброму вершить. «Пора уж», – подумалось.

К кисету потянулся, трубку набил, угольком из очага жар пересадил в нее, затянулся. Ветром дым в голову ворвался, начал сознание развеивать. Выпустил его Кугыжа: облаком густым убранство хижины затягивать стало, реальность стирая. После третей затяжки пустота в голове образовалась, тишина, а вокруг словно прядями тумана заволокло, не видно ничего.

Встал, пошел, щупая рукой перед собой: тут и очаг где-то быть должен. Вдруг на открытое пространство вышел из дымного облака, как из врат: лес кругом, да скалы. Кругом, хоть и ночь, хорошо видно: может потому, что луна черная меж верхушек ёлок сияет: да, и черная, и сияет – как хочешь, так и понимай. Пригляделся, а ведь тянется от светила этого что-то к земле, как пуповина. «Ага! Похоже вот и цель пути моего, что эту непонятность в небе питает. Или само от нее питается? М-да», – размыслил Кугыжа и пошел в выбранном направлении. Идти пришлось недолго. Ясно вскоре стало место с луной связанное: провал пещеры ниже по склону, средь валунов скученных: «пуповина» как раз в нее призрачной струйкой ныряла.

Спустился к пещере, глядь – мужик серьёзный на камне сидит, охотник похоже. Как раз на подступе к провалу, который, судя по всему, и был входом в логово Зверя. Мужик сразу в оборот Кугыжу взял:

– На зверя, вижу, идёшь, парень? А почто не оружный? Говорить чтоль собрался с ним?

– Ну да, – ответил, смущенный напором Кугыжа.

– Вот, копье доброе возьми, с упором. Короткий разговор со зверем: зазевался – требуха наружу. А оно-то поможет, удержит, – споро продолжал охотник.

– Да мне б договориться с ним. Родовой он, – пытался объяснить Кугыжа.

– Договориться! Вы гляньте на него, люди добрые! Это ж зверь! Рычит да беснуется, а ты человек! Какое родство, паря?! – азартно выговаривал охотник, будто жизнь ему не жизнь, а убедить парня нетолкового надо. – Ты вот на, снасть возьми и сам пойди, убедись, раз знающему человек на слово не веришь.

Уступил Кугыжа, принял копье, двинулся к провалу да вниз глянул – на колодец похоже с глыб неровных выложенный. Стенки порослью ползучей покрыты, крепкой на вид. С помощью куска ремня орудие за спину пристроив, стал спускаться осторожно, где за камень хватаясь, опираясь, где за поросли сеть. Добрался до дна. Свет, что сверху падал, худо-бедно мрак пещеры разбавлял. Вглубь двинулся, ступая осторожно, чутко слушая вокруг, в полумрак вглядываясь. Похрустывало под ногами: кости, вроде пока не человечьи. В глубине, в самой тени, будто гора черная обозначилась. Когда ближе подошел, силуэт зверя четче обрисовался – спит вроде.

Правую руку с копьем назад отведя, левой тронуть потянулся – живой, нет? – о словах отца памятуя, не повернулась рука железом для проверки ткнуть. Сам не понял Кугыжа, как в трех шагах оказался: отскочил, пригнулся пружиной взведенной, древко крепкое с острым жалом перед собой выставил. И не вспомнить даже: успел коснуться, нет – только вот мирно лежащий зверь сполохом диким взорвался, бешенства сгустком: шерсть дыбом, глаза кровавые, пена с клыков огромных, когти – ножи кривые. Яростью лютой полный, скоростью, смерть сулящей, рёв утробный до нутра пробирает, колени слабыми делает. Медведь: огромный, времен древних, в мире живых уж не встретить такого. Видно только, оголодавший будто, навроде действительно зимой поднятых: бока впалые, шерсть клочьями лезет.

Мгновенье у Кугыжи было, чтоб отметить это, затем думать некогда стало: кинулся Зверь. На грани возможного шаман извернулся, копье вдоль тела медвежьего пустил, сдержав инстинкт защитный отголоском памяти: «Родовой он…» Учел ошибку Зверь – сколько таких «вертких» в жизни его было? – второй раз в середине броска изловчился, зубами не взял, но лапой страшной зацепил. С того «касания» как куклу тряпичную бросило Кугыжу: кожух на боку в клочья, да слабость тошнотная накатила. «Ребро. А то и два», – мелькнула мысль. А так ниче, ушел от смерти, откатился. Пока. Жалом в голову пугнув, чуть отпрянуть чудище понудил – на этом удача и кончилась: только вот отскочив, кошкой стремительной навстречу прянул медведище. А весу в той «кошке»… Прямо в грудь удар лапы: унесло Кугыжу аж к самому спуску в пещеру, о камни ринуло, на миг помутило сознание. Тряхнул он звенящей головой, к себе прислушался: грудь ломит, не вдохнуть вволю, да по щеке что-то струйкой тянется. «Вроде мысли пока шевелятся, значит не мозги», – подумалось на удивление спокойно.

Надвинулась лохматая гора, не прикасаясь в камни вжала, свет заслонила, дыханьем смрадным дохнула. Бросил копье Кугыжа, которое до сих пор держал крепко, по наитию рукой по лицу мазанул, да протянул покрытую багрянцем ладонь в сторону медведя со словами:

– Кровью своей взываю к тебе! Очнись, брат! Я это!

Зарычал с бешенством тот, слюной аж обдало, еще с угрозой дернулся, рванул ножами когтей кожух на плече. Фыркнул, башкой помотал, носом усиленно зашевелил. К ладони потянулся, обнюхал тщательно, шумно сопя, облизывать стал. Успокоился вопреки мнению о хищниках, кровь людскую познавших. По щеке и голове Кугыжи тоже языком прошелся, лапой легонько поворошил, дескать, ты это, живой ли? того, погорячился я слегка.

Шум в голове утих и ребра успокоились: не так вроде ломит уже и дышать легче. Приподнялся на локте Кугыжа, потянулся к медведю.

Тут сверху шум случился. Вновь ощетинился, вздыбился Зверь, но не успел в сторону прянуть: сеть большая с грузами по краям сверху упала, опутала – заметался, до удушья себя пеленая хитрой снастью. В пещеру тени посыпались скорые да ловкие: охотник давешний, да не один – еще трое в нагрузку. Спустились споро да давай с рогатинами наперевес подступать осторожно. Кричат голосом одним: