Текст книги "Мои друзья головорезы"

18

Я еще не открыл глаз, но понял, что проснулся, потому что невыносимо болела голова. Во сне не бывает таких острых болевых ощущений. Физическое страдание заполнило реальность до отказа, и мне казалось, что если я взгляну на свет Божий, то увижу только материализованную боль.

Сделав над собой усилие, я с трудом разлепил веки. Молочно-белый свет резанул по глазам, как удар шилом, и на меня нахлынули мутные пятна. Они не сразу приобрели очертания, и лишь когда я увидел прикроватную тумбочку из темного дерева и стоящую на ней вазочку с засушенным букетом, память стала возвращаться ко мне.

Зачем же я так напился, подумал я, облизал пересохшие губы и стал по крупицам восстанавливать вчерашний вечер, словно пытался собрать из кусков разбитый кувшин. Застолье при свечах в присутствии Тарасова, ссора между ним и Викой, утомительное, длившееся целую вечность кувыркание в постели… А потом пустота, полная отключка.

Я провел рукой по бедру. Нога, на которой я лежал, онемела и не чувствовала прикосновения. Повернулся на спину, потянулся, словно хотел выжать из себя тяжелое похмелье, как вдруг почувствовал странный запах. Я дернулся, приподнял голову и с ужасом увидел рядом с собой отвратительное лицо Вики. В первое мгновение я сам не понял, что в нем было отвратительным, и лишь спустя несколько жутких секунд до меня дошло, что это было совершенно обескровленное лицо мертвого человека.

Вскрикнув дурным голосом, я вскочил с кровати и, пятясь, смотрел на безжизненное тело, открывавшееся мне все больше и больше. Вика лежала на спине, ровно, как в гробу, вытянув ноги и сложив руки на груди. Только голова ее была неестественно повернута в сторону и приподнята кверху, словно она показывала мне страшную рану на горле. Широкий косой разрез шел от левого уха к правой ключице; края кожи были вывернуты наружу, из-под них, как провода, торчали обрывки сосудов и мышц. Запекшаяся и свернувшаяся черная кровь залепила рану, и казалось, что на шее у покойницы криво повязан платок. Голова Вики с оскаленными зубами и чуть приоткрытыми веками покоилась на подушке, насквозь пропитанной вишневой кровью.

Господи, дай мне проснуться! – мысленно взмолился я, с трудом сдерживая свое нутро. Избавь меня от кошмара видеть все это.

Бог не избавил меня, и жуткий труп вместе с кровавыми пятнами не исчез с моих глаз. Я схватил себя за волосы и дернул изо всех сил. Что же случилось? Как это могло произойти? Кто это сделал?

Мне стало муторно, и я едва успел подбежать к окну, распахнуть створки и перегнуться через подоконник. Вчерашняя водка, отторгнутая желудком, хлестала изо рта и носа. Слезы лились из моих глаз, как весенняя капель.

Я сгреб с подоконника горсть снега и прижал его к лицу. Не помню, когда еще я находился в таком шоковом состоянии. Руки у меня тряслись, как у паралитика, пот градом катился по лицу. Надо успокоиться! – приказывал я себе. Надо взять себя в руки!

Не знаю, кому самовнушение помогает. Мне оно было, что мертвому припарки. Я снова с содроганием взглянул на постель, ставшую местом убийства. Пальцы на руке покойницы, окольцованные золотом с драгоценными камнями, уже окоченели, и ладони не прилегали друг к другу плотно, как если бы это были пластиковые руки манекена.

Ножом или бритвой, думал я, с нескольких шагов рассматривая рану. Полоснули по шее, затем выпрямили ноги и сложили руки. Нет, это не я сделал, не я. Как бы пьян не был, я не мог такого сделать. Это исключено. Эти мысли надо сразу выкинуть из головы.

Я машинально посмотрел на свои руки и нашел чуть ниже локтя кровяной мазок. Плюнул на него и стал брезгливо вытирать чистым краем простыни.

Запутали меня, в угол загнали, думал я, собираю раскиданную по полу одежду и торопливо одеваясь. Трупами закидали. Думали запугать. И запугали ведь, черт возьми!

Такого поворота событий я никак не мог предположить. Скорее, я был готов сам отправиться на тот свет, хотя и не исключал, что Вика попытается расправиться с Тарасовым, по косвенной вине которого убили Жоржа и вынесли из тайника золото. Но чтобы вдруг казнили эту экспансивную даму!

Подозревать мне было некого, кроме Тарасова, а на более хитроумные ходы убийцы мне не хватало свежего и отдохнувшего ума.

Застегивая на ходу рубашку и машинально заталкивая в карман подобранный с полу мобильный телефон, я спустился вниз, озираясь по сторонам и ожидая увидеть еще какой-нибудь мерзкий сюрприз. Но лестница, прихожая, ванная, вроде бы, остались без изменений, лишь в столовой, где царил беспорядок, и на столе громоздились грязные тарелки, битые бокалы и засыхала закуска, снова было холодно, и гулял сквозняк. Фанерный лист, которым накануне Вика закрыла окно, лежал на полу, и снежинки белыми мухами роились над подоконником.

Я кинулся к окну, но не сделал и двух шагов, как рухнул на пол и отполз в сторону. Через оконный проем я успел увидеть, как к даче, буксуя в сугробах, медленно пробивается милицейский "уаз".

Все, подумал я, лежа на полу под окном. Это конец. Провалы по всем статьям. Наверное, будет проще и красивее, если я найду брошенный где-то "сентинел" и пущу себе пулю в лоб.

Я слышал, как "уаз" остановился. Хлопнули дверцы. Я продолжал лежать; странное оцепенение охватило меня всего. Было такое ощущение, что все это происходит не со мной, а с героем какого-то низкосортного детектива, идущего по телевизору, и я даже не переживал за его судьбу. Очень хотелось встать и выключить телевизор, чтобы экран погас навеки.

"Сентинел", думал я, немного удивляясь тому, что меня посетила мысль о самоубийстве, чего не было еще никогда, даже в более сложных ситуациях. Это прекрасный финал. Чего я мучаюсь, страдаю, не зная, куда деть свое тело. Надо выпустить на свободу душу, а уж ее-то никто не сумеет удержать, и она воспарит над холодными заснеженными дачами, подобно маленькому облаку пара в ясный морозный день.

Вот что сделает меня почти счастливым в безвыходной ситуации! Это последний и самый верный выход из любого тупика, и я, не задумываясь над ценой, облегченно вздыхаю – выход, все-таки, найден!

Я встал и, глядя себе под ноги, побрел в коридор, а оттуда – на лестницу. Куда я мог его кинуть? – вспоминал я. Раздевался я, судя по раскиданной одежде, в спальне. Значит, револьвер валяется где-нибудь рядом с кроватью.

В нос снова шибанул запах крови, когда я открыл дверь и зашел в спальню. Стараясь не смотреть на кровать, опустился на корточки и посмотрел под тумбочками и стульями.

Револьвер лежал на диске торшера. Я поднял его, прижал его холодную рукоятку к полыхающей щеке. Вот кто самый близкий и надежный друг, подумал я. Никогда не изменит, не предаст и не подведет в критическую минуту. Оружие свято.

Я не испытывал страха. Было лишь немного обидно, что меня подтолкнули к этому решению, а я даже не стал сопротивляться. Видимо, в жизни наступил период черной полосы, и оказался он чуть длиннее предыдущих, может быть, длиннее на один день, на один гнусный "сюрприз", и этот последний барьер мне оказалось не под силу преодолеть, как когда-то Чапаеву последний метр Урал-реки.

Я уже слышал голоса. Милиционеры подходили к даче, негромко переговариваясь. Сначала они будут ломиться в дверь, затем влезут в окно столовой, постепенно доберутся до спальни, где найдут два трупа – женский и мужской. А потом следователи будут долго ломать головы, давая объяснение случившемуся. И в итоге в какой-нибудь придурковатой газетенке появится заметка с заголовком, претендующим на сенсацию: "ЖЕНУ ПОЛКОВНИКА МИЛИЦИИ ТАРАСОВА ЗВЕРСКИ УБИЛ ЛЮБОВНИК, КОТОРЫЙ ЗАТЕМ ЗАСТРЕЛИЛСЯ САМ."

Я осмотрел спальню, подыскивая хорошее место для казни над собой. Санитарам было бы удобнее, если бы я прикончил себя на постели рядом с Викой. Завернул обоих в простыню – и в фургон. Но мне не хотелось отравлять последние мгновения своей жизни запахом чужой крови.

Мне приглянулось глубокое кресло рядом с журнальным столиком в противоположном конце спальни. Там я буду выглядеть драматично и гордо, как, скажем, Маяковский. Я подошел к креслу. В голове был туман. Я не мог поверить, что переживаю последние мгновения жизни. Человек никогда не способен ощутить границы своей жизни, потому как момент смерти не остается в сознании. Я просто шел к креслу, которое, как катапульта пилота, должно отправить меня в иной мир.

Я сел в него, утонув в паралоновой начинке. В пах уперлось что-то длинное и тонкое. Ах, да! Антенна мобильного. Подмосковные вечера, девятьсот восемьдесят три – двадцать один – двадцать три… С этого все началось.

Наверное, со стороны я напоминал пародию на самодержца. Я сидел на троне, в одной руке у меня был револьвер, в другой – мобильный телефон. Позвонить Тарасову, что ли? – взбрела в голову неожиданная мысль. Поздравить с победой, попрощаться?

Кончиком ствола я медленно набрал номер. Длинные гудки. Я сосчитал до пяти. Попрощаться не удасться, наверное, он уже выехал на службу.

Я не успел нажать "отбой", как трубка вдруг тихо захрипела голосом Тарасова:

– Слушаю вас! Говорите!

– Привет, – сказал я, почесывая антенной висок, куда намеревался всадить пулю.

– Кто это? Алло! Не слышно!

– Это Вацура.

– А-а, хорошо! Слушай, перезвони мне через минут десять, я голый, выскочил из душа.

– Нет, – ответил я. – Через десять минут меня уже не будет.

– Что? – не понял Трасов. – Как не будет? Ты откуда звонишь?

– С твоей дачи. Вика мертва. У меня в руке "сентинел". Ты все здорово придумал, полковник. Поздравляю.

– А-а-а!? – закричал Тарасов то ли вопрошая, то ли от ужаса. – Вика?.. Значит, ты… Послушай, лучше поговорить при встрече. Я выезжаю.

– Нет, поздно, – ответил я, рассматривая револьвер. – К даче подходят менты. Еще пару минут – и они будут здесь. Ты не волнуйся, все идет по твоему сценарию.

– Стой!! – закричал Тарасов, и я даже удивился, насколько его голос был наполнен искренним желанием навязать свою волю. – Быстро объясни мне, что происходит! Тебя видели? Ты один?.. Ты слышишь меня, Вацура?! Выкинь револьвер, отвечай на мои вопросы!!

Странно, чего он так суетится? – вяло думал я. Этот разговор портил обряд самоликвидации. Тарасов заставлял меня думать над его вопросами, хотя все эти проблемы мне были уже чужды.

– Никто меня не видел, – ответил я, приподнимая локоть так, что ствол "сентинела" уперся в висок строго перпендикулярно. – Тебе нужен этот разговор, Тарасов? К чему все это? Неужели ты думаешь, что я уйду из жизни, поверив в твою честность?

– Молчать, Вацура!! – рявкнул Тарасов, как настоящий полковник. – Спускайся вниз, открой милиции, но на порог не впускай. Представишься, как старший оперуполномоченный уголовного розыска Елисеев – это мой старый знакомый, я его предупрежу… Ты меня внимательно слушаешь?

– Да. Я старший оперуполномоченный Елисеев.

– Скажешь, что вызвал опергруппу и до ее прибытия в комнаты никого не пропустишь… Ты слушаешь меня? Я перезвоню тебе минуты через три-четыре. Обращайся ко мне по званию и делай, что я тебе скажу.

– Ты ловкач, Тарасов, – усмехнулся я. – Может быть, ты и в самом деле хочешь мне помочь. Но ты вряд ли переубедишь меня втом, что это не твоих рук дело.

– Э-э-э… – протянул Тарасов. Кажется, я его озадачил. – М-да… Ну, ладно. На месте поговорим. Действуй, как я сказал, и все будет нормально. И не играйся револьвером, не то нечаянно прострелишь себе палец.

Я устал был самодержцем и опустил обе руки. Этот сукин сын вернул меня к жизни, как психолог из "Телефона доверия". Конечно, я очень наивно поступил, обвинив его в убийстве жены. Что я хотел? Чтобы он сознался? Никогда этого не будет, и мне придется притворяться, будто я разделяю его скорбь. В свою очередь Тарасов будет делать вид, что, вроде бы, тоже верит мне, но, конечно, знает, что я убил его жену. Во что потом выльется вся эта фальшивая обоюдная игра – не знаю, но, тем не менее, Тарасов давал мне шанс. Оттого, что я представлюсь оперуполномоченным Елисеевым, хуже мне не будет. Главное – держать милиционеров от себя на расстоянии, чтобы не успели отобрать оружие.

Я уже спускался по лестнице вниз, как в дверь постучали.

– Кто вам нужен? – спросил я.

– Милиция! Откройте! – ответил гнусавый голос, какой бывает у сильно простуженного человека.

– Встаньте, пожалуйста, под выбитым окном, – попросил я, вошел в столовую и осторожно приблизился к оконному проему.

На снегу топтались всего два человека, причем только один из них был одет в милицейскую форму. Второго я узнал по опухшему от водки лицу. Это был сторож Коля. У меня отлегло от сердца. От этих двоих можно было бы уйти и без помощи Тарасова. Что плохая водка с мозгами делает! – мысленно посетовал я. Стреляться надумал! Испугался трупа бабы и ментовской машины. Совсем себя уважать перестал!

– Вы хозяин дачи? – спросил лейтенант, придерживая шапку, чтобы она не свалилась с затылка в снег.

– Нет, – ответил я.

– Он с хозяином вчера приехал. Водитель той иномарки… Кхы-кхы! – подсказал сторож лейтенанту. – А хозяин вчера поздно вечером ушел.

– Вы сегодня ночевали здесь? – спросил лейтенант.

Я кивнул. Милиционер вел себя совсем не так, как я предполагал. Похоже, он ничего не знал про труп.

– Я участковый, – представился лейтенант. – Сторож видел, как ночью кто-то вылезал из вашего окна.

– Этой ночью? – уточнил я.

Коля отвел глаза и кивнул:

– Ага, этой. Третий час был. Я вышел на дорогу, думал обход совершить… Кхы-кхы!.. И заметил, что в окне кто-то маячит.

– Что ж вы не подошли сюда, не проверили? – закуривая, спросил лейтенант.

– Так… Куда я один пойду? Я в милицию пошел.

– Ничего не пропало? – спросил меня участковый. – Вы можете открыть, я посмотрю?

Разговор пошел совсем не по тому руслу, по которому я предполагал. Представляться сейчас старшим оперуполномоченным было не к месту и глупо. Тут кстати запиликал телефон. Я извинился и поднес трубку к уху.

– Ну, что у тебя там? – спросил Тарасов.

– Сторож утверждает, – громко сказал я, – что сегодня ночью кто-то вылез из окна на первом этаже. Вот участковый подъехал, интересуется, что пропало.

– И все? – с облегчением произнес Тарасов. – Фамилию участкового знаешь?.. Ну, дай ему трубку.

– Вас, – сказал я, опуская вниз руку с телефоном.

Участковый удивился и, придерживая шапку, потянулся к телефону.

– Лейтенант Грудников… Здравия желаю, товарищ полковник! Тут сигнал… Да про первый раз он… Я мог бы осмотр…

Тарасов постоянно перебивал участкового, не давая ему закончить фразу.

– Я понял, товарищ полковник. Мешать не буду!

Лейтенант отдал мне трубку, козырнул и, постукивая кончиками сапог о фундамент, сказал:

– Всего доброго!

Он повернулся и пошел к машине. Сторож собрался уже было пойти за ним, как я позвал:

– Коля! Останься на минуту.

По несчастному выражению на лице сторожа я понял, что он готовится к очередной взбучке. Это хорошо, подумал я, неожиданная смена гнева на милость может вызвать в душе этого пьянчуги чувство благодарности, и он станет более откровенным.

Я открыл дверь и кивнул:

– Зайди.

Он нерешительно перешагнул через порог, сразу наполнив прихожую запахом дешевого табака и перегара и, стягивая со стриженой головы вязаную шапочку, стал исподлобья рассматривать картины на стенах.

– Проходи в столовую, позавтракаем, – пригласил я.

Сторож, не ожидая такого неадекватного отношения к себе, сначала смутился, и это смущение переросло в робость, когда он увидел хоть и заставленный грязными тарелками, но еще полный закусок и выпивки стол, а затем, чувствуя себя бесконечным должником, горячо заговорил:

– Я почему не погнался за ним – я подумал, что вы тут ему засаду устроили, и я только спугну грабителя. И еще подумал, что милиция здесь нужна обязательно. Раз зачастил к вам воришка, значит, надо его брать по-серьезному. Вот как рассвело, так я сразу и пошел к участковому.

– Ты садись, садись, – ласково похлопал я сторожа по плечу, придвигая ему стул.

– Мы ж как работаем – неделю я, неделю мой сменщик. Оружия нам не выдали, потому как у сменщика судимость есть, прибора для ночного видения тоже не приобрели. А дачных домов на моем участке аж тридцать две штуки! Поди, проверь ночью каждый домик…

– Да ты не волнуйся, Коля. Поешь, потом расскажешь. Вот, бери салатик в коробочке, нарезку. Это балычок, это маслины. Хлеб, правда, немного зачерствел.

– Сойдет! Спасибо! – оживился сторож, осторожно стягивая с блюда своими распухшими, лиловыми от мороза руками кусочек ветчины. – Я, значит, Павлу Григорьевичу говорил не раз: дайте мне оружие, бинокль, радиостанцию, и рядом с вашим домом ни одна мышь не проскочит…

Сторож косился на недопитую бутылку "смирновки". Ему очень хотелось выпить, но я не рискнул предложить ему водки из этой подозрительной бутылки. В лучшем случае после первой рюмки свалится под стол. А вдруг загнется?

– Эта водка – дрянь, – сказал я. – Мы вчера выпили по маленькой, потом всю ночь от головной боли умирали.

– Да мне нельзя! – очень убедительно соврал сторож. – На работе не пью. А плохую водку тем более. Зачем ее пить? Мне за домами присматривать надо.

Закуска застревала у него в горле. Словарный запас заканчивался. Сторож угасал прямо на глазах.

– Может, тебе винца плеснуть? – спросил я.

Сторож сделал вид, что глубоко размышляет над этим предложением.

– Вино – оно только для мочи. Вино я не пью. Разве если спиртяшки грамм пятьдесят?

– А где я тебе спиртяшки достану?

– А Павел Григорьевич мне всегда отливал. Там, в прихожей, есть ящик для инструмента. В нем баклашечка со спиртом.

И чего тогда Павел Григорьевич удивляется, что сторож его дачу проспал, подумал я, отправляясь в коридор за баклашечкой.

– Хватит, хватит! – замахал рукой сторож, когда я до краев наполнил спиртом стограммовую рюмку под вино. – Не будем, так сказать, злоупотреблять.

Он аккуратно поднял рюмку, мучительно придумывая тост.

– За все хорошее, – подсказал я.

– Верно! – обрадованно закачал головой сторож. – За все хорошее. Чтоб мы поймали этого воришку…

Он залпом выпил, замер на мгновение, медленно выдохнул на маслинку спиртовый газ, и протолкнул сливку в рот.

– Теперь ешь, Коля, и рассказывай, что ты сегодня ночью видел, – сказал я. – Только очень подробно рассказывай. А я тебе всю баклашку и закуску отдам. Лады?

19

Тарасов приехал лишь в третьем часу, когда солнце, с трудом поднявшись над косогором и покрасив розовой пастелью стволы сосен, стало скатываться к горизонту. От долгого ожидания и неопределенности мои нервы гудели, как высоковольтные провода, и я уже был готов на любое, пусть самое невыгодное для меня развитие событий, лишь бы не чувствовать себя законсервированным вместе с трупом Вики в одной банке.

Он был в форме, и наверное потому старательно подчеркивал дистанцию между нами, а мне непреодолимо хотелось мысленно послать его куда подальше и как можно быстрее с ним расстаться. Глянув на меня сквозь затемненные очки и не подав руки, Тарасов вошел в коридор, стряхнул перчатками с плеч снег и, скрипя сапогами, стал подниматься на второй этаж.

Вид обезображенной жены, как мне показалось, не произвел на него сильного впечатления. Закаленный такого рода зрелищами, он спокойно склонился над страшным оскалом покойницы, внимательно рассмотрел рану, пробежался глазами по голому телу и накинул на голову мертвеца край простыни.

– Твоя работа? – спросил Тарасов, не оборачиваясь.

Я стоял за его спиной. Вопрос уже не казался мне трудным. Я не злился и не делал над собой усилия.

– Ты ведь прекрасно знаешь, что не моя, – ответил я.

– И откуда тебе известно, что я знаю, а что нет, – мелодично произнес Тарасов. В присутствии мертвой жены он вел себя совсем не так, как при живой. Казалось, с человека сняли наручники, повязку с глаз, тесную обувь и выпустили босиком на бескрайний свежий луг.

Он резко обернулся и сверкнул стеклами очков.

– Только не принимай меня за толстокожего ублюдка, который злорадно похрюкивает в платочек, – произнес он нервно, словно до этого у нас был долгий и неприятный спор. – То, что я в сердцах сказал тебе вчера, вовсе не значит, что я действительно желал смерти Вике. Ты ветрогон, человек без семьи, без обязанностей и морали. Не тебе судить о семейных отношениях. Я любил Вику и не желал ей зла.

Я пожал плечами.

– Я вовсе не намерен судить о твоих отношениях с ней. Мне это не интересно.

– Ну, ладно, ладно! – приструнил меня Тарасов. – Рассказывай, что было. Только… – Он поморщился, опустил лицо и сделал неопределенный жест рукой. – Только без ненужных подробностей.

– Я думаю, в водку подсыпали какое-то лошадиное снотворное, – сказал я и, щадя его самолюбие, довершил: – Мы едва смогли подняться на второй этаж и сразу уснули, как убитые.

– Не находил ножа или бритвы?

Я отрицательно покачал головой. Тарасов еще раз взглянул на постель, на ту половину, где спал я, и, с трудом подыскивая слова, произнес:

– Там… – он кивнул головой на постель, – ничего твоего не осталось? Ну, какой-нибудь гадости, вроде презерватива?

Я еще никогда не видел, чтобы человек так унижался, пытаясь узнать правду о своей жене.

– Нет, – сказал я то, что он хотел от меня услышать. – В нем не было необходимости.

– Это хуже, – мрачно ответил Тарасов и снова попытался загнать меня в тупик. – Первой версией у следственной бригады станет убийство после изнасилования. Если экспертиза обнаружит… Ну, сам понимаешь, что она может обнаружить. В общем, следствию станет известна группа твоей крови. Тут можно вот что сделать…

– Тарасов, не надо ничего делать! – сказал я, развернув его лицом к себе за воротник. – Я не спал с твоей женой! Ты понял это? У нас с ней ничего не было!

Я успокоил его так, как не успокоила бы родная мать. Благодаря вранью, которое невозможно опровергнуть, в мгновение становишься другом для хронического рогоносца и делаешь его едва ли не своим должником. Тарасову очень понравился мой ответ. На его лице с крупными чертами, которое будто специально было предназначено для позирования карикатуристам, отразились удовлетворение и благодарность. Этот всплеск теплых чувств по отношению ко мне был настолько сильным и искренним, что мне вдруг стало его жалко. Понимая, что больше не смогу так откровенно лгать, я повернулся и пошел к выходу.

Тарасов недолго пробыл наедине с женой. Он спустился в столовую, где я пытался разжечь камин, и, собираясь мыслями, встал у пустого окна, на подоконнике которого уже выросла толстая шапка снега.

– Запомни, – сказал он. – Ты ушел отсюда раньше меня, в четверть восьмого. Машина застряла в снегу, и ты решил идти через лес на платформу. Электричка на Москву отправилась в девятнадцать сорок семь… Впрочем, никто тебя допрашивать не будет. Это так, на всякий случай.

Я скомкал несколько газет и сверху них, крест-накрест, стал выкладывать хворост. Сухая еловая лапа вспыхнула от одной спички. Огонь, весело потрескивая, перекинулся на березовые поленья.

– Жорж был приличной сволочью, – продолжал Тарасов, словно разговаривал сам с собой. – И я в самом деле желал его смерти. К сожалению, у меня не было выбора. Как ни как, он все же был человеком, которого я знал много лет, и которому можно было доверить тайны.

Сизый дым с тихим гулом устремился в вытяжную трубу. Дрова лопались от огня, разбрызгивая искры. Я сгреб кочергой догорающий хворост.

– Он, конечно, был сильнее меня. Он был почти неуязвим. Без него я не смог бы провернуть это дело с золотом, поэтому пришлось рассказать обо всем, что мне стало известно от украинских коллег. Жорж мне сказал: от тебя требуется только ордер на обыск… Я даже не был в квартире твоей Анны. Там работали его люди.

– Он тебе сказал, сколько у Анны нашли золота? – спросил я.

– Сказал. Ровно три килограмма золотых монет. Как я мог проверить? Получил свою долю, полтора кэгэ, спрятал ее в спальне, за камином. Потом вычислил тебя. Жорж говорит: Вацуру возьмут мои ребята. Я говорю: нет, на этот раз мои. Он согласился. Моих ребят ты оправил на тот свет…

Тарасов качнул головой, то ли сожалея о гибели четырех парней, то ли отдавая дань моей ловкости.

– Жорж как чувствовал, что ты подкинешь бомбу. Потом злорадствовал: у тебя не профессионалы, а шалопаи. Хотел бы я, чтобы он хоть раз встретился с такими шалопаями. У одного только Цончика было двенадцать лет выслуги в ОМОНЕ, это был профессионал высочайшего класса: более полусотни операций по освобождению заложников, в том числе в зонах. Потом парня уволили из органов – ударом кулака убил одного зека, а у того оказались влиятельные родственники, возбудили уголовное дело. Пришлось Цончику снять погоны. Остался работать у меня нелегалом, возглавлял группы по перехвату контрабанды и ворованных вещей. Ни страха, ни боли парень не знал. А ты его грохнул…

Я его понял: он выставлял мне счет.

– В том, что золото у меня увели, тоже твоя вина есть. Играл со мной в кошки-мышки, отвлекал меня и моих патрулей, которые, как идиоты, гонялись за тобой по всему Бирюлево. Если бы не ты, ночевал бы я на даче, и тайник остался бы цел.

Он лгал, но думал, что я ему верю.

– И последнее: Вика. – Он сделал паузу. – Разве не знаешь, что с чужими женами заигрывать негоже? Зачем напоил бабу до бесчувствия? Не таскался бы за ней, ушла бы она вчера со мной, и осталась бы жива.

– Ты все переврал, Тарасов, – сказал я. – Все было не так!

– Да ладно! – резко махнул он рукой. – Оправдываться еще будешь… Ты по горло передо мной в долгу. И пока долги не вернешь, будет твоя баба сидеть на зоне до последнего звонка.

– Сколько ты хочешь? – спросил я.

– Все, что у тебя есть! – зло выкрикнул Тарасов. – Все! Допустим, у Анны было три кило. Значит, у тебя две доли – своя и Влада. Шесть кило вынь да положь. И ни граммом меньше! Ни граммом, Вацура! Торговаться не буду, сдам тебя прокуратуре, навешаю улик, за Жоржа и Вику получишь "вышак". Выбирай!

– Золота у меня уже нет. Я его продал нумизматам.

– Хорошо, – охотно согласился Тарасов. – Я тебе верю. Сколько черные нумизматы дают за генуэзскую золотую монету пятнадцатого века, весом в три грамма? Минимум двести долларов? Вот и помножь. Сколько получается? Четыреста тысяч баксов! Будешь платить?

– Да, – ответил я, зачерпывая совком из ведра большие куски антрацита и высыпая их в огонь. – Когда Анна будет на свободе, когда она сядет в мою машину…

– Нет! – перебил меня Тарасов. – Теперь условия буду ставить я. Все будет по-другому, Вацура. Я скажу тебе, к какому часу и в какое место подъехать. Там будешь ждать меня. К твоей машине подойдет мой человек. Отдашь ему деньги. Он проверит и пересчитает, после чего приведет к тебе Анну. Все! Никаких других вариантов!

– Как ты вытащишь ее с зоны?

– Это моя головная боль. Предупреждаю: надумаешь меня "кинуть" – живым оттуда не уедешь.

– Это я понял. Только еще одна просьба: будь добр, вместе с Анной верни мне паспорт, права и документы на машину.

– Хорошо, – не долго думая, согласился Тарасов. – Выпьем, что ли, вина?

Я нехорошо пошутил:

– А не боишься разделить участь своей жены?

Тарасов усмехнулся и отрицательно покачал головой.

– Нет, не боюсь.

Он подошел к буфету, сдвинул стекло и стал перебирать бутылки.

– Вика пила только "смирновку". Я предпочитаю "Довгань". Водку я всегда покупал в одном и том же магазине, и с обратной стороны каждой этикетки "смирновки" есть вот такой текст…

Он взял плоскую бутылку и повернул ее так, чтобы мне был виден текст.

– А вот эта бутылка, из которой вы вчера лакали, чужая. Она куплена не мной, и не в моем магазине. Это я заметил еще вчера.

– И спокойно смотрел, как твоя жена травится?

– Во-первых, я не знал, что она травится, – отпарировал Тарасов. – А во-вторых, моей жене бесполезно было что-либо запрещать. Если бы я сказал, что эта водка принесена в дом не мной, Вика назло мне выпила бы ее до дна.

– Кто ее сюда принес? – спросил я.

Тарасов, усмехаясь, теребил подбородок. На стеклах его очков отражались языки пламени.

– Как интересно ты спросил, словно схватил себя за левое ухо правой рукой. Спросил бы напрямую: кого я подозреваю в убийстве жены?

– Допустим, еще час назад ты подозревал меня, – ответил я. – Но насчет водки, надеюсь, у тебя сомнений нет?

– Хитрый ты, Вацура, мужик! Эта водка интересует меня меньше всего. Кто сказал, что в ней подмешано снотворное? Ты? А почему я должен тебе верить?

– Выпей сто грамм, и поверишь.

– Не хочу.

– Ты мне не хочешь верить?

– Да, это так. Тебе опасно верить. Ты блефуешь. Ты играешь, и фальшь хорошо просматривается.

Он говорил все медленнее, подходя к главному, что хотел сказать. Я молчал, ковыряясь кочергой в огне.

– Ты хорошо подумал, прежде чем согласится на мои условия? – допытывался Тарасов. – Ты понимаешь, что будет с тобой и Анной, если ты приедешь без денег?

– Понимаю. Но с чего ты взял, что я приеду без денег?

– С чего? – Тарасов рассматривал этикетку "Довганя". – А с того, что нет у тебя никаких денег. И никогда не было.

– Ты скоро убедишься, что это нет так, – сказал я. Лгать, когда тебя почти приперли к стене, было невыносимо, и мне очень хотелось закончить этот разговор, шарахнув Тарасова кочергой по спине.

– Ну-ну, – ответил он. – Посмотрим… А теперь запоминай: Харьковское шоссе, гонишь пятьдесят километров до Чехова, проезжаешь его и еще километров пятнадцать в сторону платформы "Луч". За кладбищем будет поворот на проселочную дорогу. Ты должен ждать меня там завтра в шесть вечера. Запомнил?

– Харьковское шоссе? – переспросил я. – Что-то я не припомню там никаких женских колоний.

– Не о том думаешь, Вацура.

– Как я узнаю, что ты действительно привез Анну?

– Влад выведет ее из моей машины и ты сможешь полюбоваться ею в свете фар.

– Влад?! – едва не закричал я. – Значит, эта сволочь продаст мне женщину, которую любил? Потрясающе!

– Он такая же сволочь, как и ты, – процедил Тарасов. – Ну, все, я тебя больше не задерживаю. Скоро подъедет оперативная группа, и тебе лучше находиться отсюда подальше.