Текст книги "Тайны прошлого. Занимательные очерки петербургского историка. От Петра I до наших дней"

Несомненно, большинство москвичей безрадостно восприняли указ о переселении на Неву. Но Петру, если так можно выразиться, «повезло»: менее чем через месяц – 13 мая – в Москве случился грандиозный пожар, в результате которого выгорела треть столицы. Витворт сообщает, что в Москве сгорело 15 тысяч домов, не считая придворных строений. В итоге московской элите ничего не оставалось делать, как собирать оставшиеся пожитки и переезжать за 600 верст в Петербург.

В 1715 году Петр издал очередной указ о переезде «партии» москвичей в новую столицу. Это повлекло за собой большие затраты на перемещение сюда архангельской торговли и в итоге спровоцировало большое недовольство значительной части купечества. Ганноверский резидент в Петербурге Ф.-Х. Вебер упоминает, что немецкие купцы, ведшие торговлю через Архангельск и Вологду, подали царю жалобу, в которой привели свои опасения относительно этой затеи царя. Во-первых, купцы замечали, что если они будут держать значительное количество торговых людей в Петербурге, «где все впятеро дороже, то не останется никакой прибыли, а последует лишь бесконечное разорение».

Во-вторых, немцы обращали внимание Петра на то, что почва в Петербурге настолько сырая, что пенька начинает гнить там уже через несколько месяцев, что также вводит их в убытки. В последнем пункте, поданном царю, купцы отмечали, что плавание по Финскому заливу крайне опасно… Какая на это была получена высочайшая резолюция – неизвестно. Скорее всего, Петр Алексеевич отправил ее в Сенат, где она и «застряла», затерявшись среди многочисленных жалоб на царские указы.

К 1716 году, по словам Вебера, самые знатные московские семейства переселились в Петербург. Некоторые из вынужденных переселенцев жаловались монарху, что подобная перемена жительства лишает их двух третей состояния, поскольку они должны строить в Петербурге дома и платить наличными деньгами за все, что прежде доставалось им с доходов от их московских имений.

Правда, многие из бояр так и остались в Москве. По словам Вебера, жизнь в ней «вполовину дешевле, нежели в Петербурге, где все чрезвычайно дорого. После того, как двор переехал в новую столицу, – сообщает резидент, – цена земли [в Москве] падает, и то, что прежде стоило 10 тысяч рублей, теперь продается лишь за четыре тысячи».

Стоит отметить, что от переноса столицы в Петербург западные купцы пострадали не меньше коренных москвичей. Все началось с того, что Петр I предписал всем иностранным торговцам уплатить пошлины за последние три года в рейхстайлерах, которые царь приравнял к 50 копейкам, хотя, как свидетельствует Вебер, эта немецкая монета стоила «не менее восьмидесяти двух [копеек] и даже более того». По словам резидента, «сии купцы надеялись на то, что царь даст некую существенную скидку, приняв в соображение чрезмерные расходы и потери, понесенные ими в связи с перенесением торговли в Петербург. Однако их надежды были напрасны, – отмечает Вебер, – ибо [русский] двор потребовал уплаты сих долгов, угрожая военной силой и не предоставляя ни малейшей отсрочки; некоторые купцы оказались даже за решеткой».

Вскоре ни у кого уже не оставалось сомнений, что Петербург – новая столица Российской империи. К 1718 году относится окончательный переезд дипломатического корпуса на берега Невы. Правда, недовольные москвичи время от времени беспокоили царя. Например, британский посол в Петербурге Джемс Джефферсон описывает случай, когда царя, переезжающего на санях через Неву, окликнул некий мужик. Неизвестный сообщил, что хотел бы переговорить с царем с глазу на глаз, на что Петр заметил, что его окружают друзья, в присутствии которых можно говорить свободно. Однако странный собеседник настаивал на своем… Видя такое упорное желание говорить без свидетелей, царь вышел из саней и отошел с незнакомцем на несколько шагов от экипажа.

На вопрос Петра, откуда он и что желает сообщить, мужик отвечал, что приехал в Петербург спросить государя, «зачем он изволил совсем покинуть свою столицу Москву, которая совсем разорится вследствие его выезда». Царь стал расспрашивать мужика, почему это его так интересует и кто послал его в Петербург с подобными упреками, однако незнакомец не захотел ничего объяснять. Тем временем спутники Петра заметили, что встречный подозрительно держит левую руку за полой кафтана. Чтобы обезопасить монарха от возможного покушения, свита царя подошла поближе… Далее посол сообщает, что как только царь уехал, мужик был тотчас арестован, так как «полагали, что он подошел к Его Величеству с недобрыми намерениями». К сожалению, Джефферсон более к этому случаю не возвратился, и теперь можно только гадать, что же действительно привело в Петербург странного «гостя» и был ли он так опасен для царя… Возможно, крестьянина в самом деле подослал кто-то из старых московских бояр, желающих отомстить царю. Ведь переезд в Петербург разорил многих именитых москвичей. «Они ее терпеть не могут, – писал о новой российской столице французский министр Жак де Кампредон в 1721 году, – потому что жизнь вдали от их [московских] поместий для них и разорительна и ненавистна, по отсутствию тех старинных обычаев и прав, которые им дороже всего на свете».

Иноземные купцы в России. Фрагмент карты Российской империи 1734 г.

Петр, разумеется, знал об этих настроениях, витавших среди бывших московских сановников, но, по словам того же Вебера, «они не производили на царя никакого впечатления». Кажется, лишь однажды Петр дал волю своему гневу. Это произошло 30 мая 1719 года – в день рождения царя. Присутствуя на спуске 64-пушечного фрегата, Петр о чем-то беседовал со своими приближенными, пока неожиданно громко не произнес фразу, предназначенную как бы для всех собравшихся: «Знаю, что вы чувствуете отвращение к Петербургу и готовы поджечь его и флот, как только я помру, и возвратиться в вашу любимую Москву, но пока я жив – не отпущу вас отсюда и не дам забыть, что я царь Петр Алексеевич!»

Художники, никогда не бывавшие на берегах Невы, давали волю воображению.

Санкт-Петербург, возникший, словно птица феникс, на болотистых берегах Невы, изумлял иностранцев еще при отце-основателе города Петре Великом. Например, ганноверский резидент Фридрих Вебер отмечал, что если первоначально, в 1714 году, Петербург напоминал ему скопление деревень, подобно факториям в Ост-Индии, то уже через пять лет он назвал российскую столицу «истинным чудом света, как по великолепию его строений, так и по тому весьма недолгому времени, каковое потребовалось для их строительства».

Неудивительно, что многие западные авторы, обращающиеся к теме Петербурга, хотели видеть в своих изданиях гравюры с изображением петровского «парадиза». Однако, если портреты русского царя были известны в Европе (а некоторые из них там и создавались), то сам город на Неве часто представляли в виде каких-то совсем уж фантастических изображений, и более походил он то ли на Константинополь, то ли на Багдад.

По всей видимости, граверы, никогда не бывавшие в российской столице, давали волю своему воображению. Для них Петербург был городом «на востоке», что, собственно, они и пытались изобразить. Что же касается издателей, последние не вмешивались в процесс: ведь книги, украшенные гравюрами, лучше расходились…

Петр I на фоне Кроншлота и Санкт-Петербурга. Немецкая гравюра 1734 г.

Как пример можно привести немецкую книгу, вышедшую в 1734 году во Франкфурте. В ней помещалась великолепная гравюра с Петром Великим, стоящим на фоне Кроншлота и Санкт-Петербурга. Сам царь довольно реалистично представлен в доспехах, обрамленных императорской горностаевой мантией, в короне и со скипетром в руке. Но форт Кроншлот напоминает не приневскую цитадель, а какую-нибудь мавританскую крепость на юге Испании. Единственное, что достоверно в этом изображении – своеобразный «надолб», который перекрывает фарватер. Известно, что в 1706 году, в связи с активизировавшимися близ Кронштадта шведами, царь приказал завалить камнями удобные подходы к берегу.

Наводнение в Петербурге и Кроншлоте в 1721 г. Фантастическая немецкая гравюра первой трети XVIII в.

Теперь обратимся к изображению Петербурга, выполненному справа от фигуры Петра; оно чрезвычайно любопытно. Кажется, за гладью Финского залива лежит не молодая европейская столица, жители которой исповедуют христианство, а крупный мусульманский город, окруженный крепостной стеной. Над ней поднимаются минареты с характерными полумесяцами… Вряд ли стоит сомневаться в том, что гравер просто использовал географический атлас, откуда перерисовал подходящее, на его взгляд, изображение «под Петербург».

Другая фантастическая, но тоже любопытная гравюра носит многозначительное название «Наводнение в Петербурге и Кроншлоте в 1777 году». В свое время она привлекла внимание ученых из Пулковской астрономической обсерватории В.И. Богданова и Т.Н. Маловой. Дело в том, что в разных западных изданиях эта немецкая гравюра датируется разными годами. В одних она упомянута как изображающая наводнение 1777 года, в других отнесена к ноябрьскому наводнению 1721 года. Последнее действительно имело место в Петербурге и было особенно опустошительным для молодого города. Например, французский посланник при русском дворе Анри де Лави отмечал, что это наводнение стало «самым ужасным» за всю петровскую эпоху. По его словам, после случившегося город потерял припасов более чем на 15 миллионов ливров (французская денежная единица до 1799 года). «Все галеры были выброшены на берег, – пишет посланник, – а два корабля попали даже в Царский [Летний] сад, который весь попортили».

Петр I в Амстердаме в составе Великого посольства. Рис. неизв. худ. 1697 г.

Упомянутые исследователи недавно убедительно доказали, что гравюра изображает именно это достопамятное наводнение 1721 года и относится к первой половине XVIII века. Наверное, этим обстоятельством и объясняется ее исключительная фантастичность. Автор не только никогда не бывал в Петербурге, но даже не понимал особенности географического положения города: гигантские горные цепи, изображенные на гравюре, теснят со всех сторон терпящий бедствие Петербург. Кажется, что город стоит не в невской низине, а где-то в районе норвежских фьордов. Сам Петербург более походит на какой-нибудь средневековый Любек с его готической архитектурой и остроконечными костелами. В отличие от главного города, Кроншлот изображен более достоверно. Гравер был явно знаком с работой П. Пикарта: уж больно похож силуэт петровского форта на работу знаменитого голландского мастера.

В середине XIX века в Европе выходит целый ряд книг, посвященных истории России. Основное место в подобных изданиях занимает петровская эпоха и, естественно, Санкт-Петербург. Книги подробно украшены гравюрами, хотя стоит признать, что эти изображения лишены прежнего изящества и кажутся иногда торопливыми набросками, которые художник небрежно вывел перед тем, как откупорить бутылочку «Бордо». Не поэтому ли изображения выходили такими смешными, как, например, гравюра, опубликованная в одном из парижских изданий 1845 года?

Художник изобразил на ней Петра I, дающего указания двум архитекторам относительно строительства города. Довольно комичную фигуру царя «украшает» нелепая восточная сабля. Сами архитекторы, держащие план Петербурга, представлены в виде двух русских мужиков, подпоясанных кушаками. Очевидно, автор гравюры не знал, что план Петербурга на раннем этапе подносили царю не русские мужики «от сохи», а итальянский архитектор Доменико Трезини и французский инженер Ламбер де Герэн.

Петр I руководит строительством С.-Петербурга. Французская гравюра 1845 г.

Кстати, план Петербурга оставался строжайшей государственной тайной даже спустя пятнадцать лет после основания столицы. Например, уже упомянутый де Лави писал в своих депешах 1717 года, что он терпеливо «ухаживает» за Трезини и Леблоном, чтобы раздобыть план Санкт-Петербурга… Поэтому вряд ли Петр I мог так свободно обсуждать план своего «парадиза», как это представлено на гравюре.

Царь и его собеседники стоят, надо полагать, в окружении руин Ниеншанца, который более похож на разрушенный римский Капитолий. Одна из колонн (!) шведской крепости поросла травой, на переднем плане художник демонстративно изобразил обгоревший кусок дерева: знак того, что штурм Ниеншанца был для русских непростым предприятием. За спиной царя белеет крепостная стена строящегося Петербурга. Правда, она больше напоминает багдадскую крепость из сказок «Тысячи и одной ночи». Кладку внимательно изучают некие люди, непохожие на каменщиков, но зато одетые по парижской моде 1840-х годов.

Наверное, Петр Великий возмутился бы, увидев себя и свое окружение под таким комическим углом зрения. Одно из преданий сохранило для нас сведение, что царь всегда внимательно и придирчиво рассматривал свои портреты… Однажды, будучи в Вологде, царь увидел в келье епископа Павла свой портрет, изображающий его во время Полтавского сражения. Петр похвалил картину, однако при этом заметил: «Тут только одна ошибка: у кафтана моего правая пола не была отогнута…»

При знакомстве с историей Летнего сада невольно обращаешь внимание, какое большое значение Петр I придавал фонтанам. Удивительно, но даже в самый разгар Северной войны царь не забывал о своих водометах и в письмах «с передовой» требовал, чтобы они строились «с поспешанием».

Петр лично вникал во все тонкости этих гидротехнических сооружений, строительство которых в Летнем саду было сопряжено с большими трудностями: слабое течение Фонтанки, отсутствие мастеров фонтанного дела, нехватка облицовочного материала – кажется, все это только больше «заводило» царя, мечтавшего, по его словам, создать сад «не хуже, чем у Людовика в Версале».

К 1725 году Петр успел построить в своем «огороде» около тридцати фонтанов. При Елизавете Петровне водометы уже не возводились, а только «подновлялись». Золотая эпоха Екатерины II, как ни странно, стала закатом Летнего сада как «сада фонтанов»: разрушительное наводнение 1777 года и последующее невнимание императрицы к старым петровским водометам окончательно уничтожили феерические водные сооружения – фонтаны разобрали и засыпали.

Более двух веков Летний сад был лишен своего главного украшения, и только в процессе реконструкции 2009–2012 годов на прежних местах воссоздали восемь водометов. Это фонтаны «Царицын», «Коронный», «Гербовый», «Восьмигранный», «Пирамида», «Крестовый», фонтаны у Птичника и в Красном саду. Не все водометы сохранили свои исторические названия, однако они довольно определенно локализуются на своих исторических местах. Интересно, что в архивах встречаются и другие названия фонтанов, когда-то находившихся в Летнем саду. Один из таких загадочных водометов – «Тюленевый»…

Петр I в Летнем саду. Гуашь А. Бенуа. 1910 г.

Сейчас с достоверностью никто не может сказать, где находился этот водомет, названный в честь тюленя, плававшего в фонтанной чаше. В свое время археолог В.А. Коренцвит высказал предположение, что «Тюленевым» прежде назывался «Царицын» фонтан на первой площадке от Невы по Главной аллее, так как именно он имел достаточно глубокий и круглый бассейн (7,5 метров в диаметре), пригодный для содержания тюленя.

«Царицын» – название не историческое, хотя и «справедливое». Согласно запискам немецкого чиновника Берхгольца, посетившего Летний сад в 1721 году, у первого фонтана Екатерина I со своими дамами по обыкновению встречала гостей; поэтому первую площадку иногда называли «Дамской». Но мог ли фонтан, связанный с именем супруги Петра Великого, называться в XVIII веке «Тюленевым»?

Версия Виктора Коренцвита заслуживает внимания, так как действительно трудно «подобрать» в Летнем саду другой такой фонтан, где мог бы свободно плавать тюлень. Например, Гербовый фонтан – тоже крупный по площади – отпадает, так как он был девятиструйный и явно не подошел бы для млекопитающего, желающего свободно плавать в фонтанной чаше. Остальные водометы, меньшие по размеру или со сложными конфигурациями дна, тем более не подходят.

Летний сад и Летний дворец Петра I. Фрагмент плана Санкт-Петербурга 1721–1724 гг. Библиотека Йельского университета. Автор благодарит Абрахама Парриша (США) за возможность опубликовать этот документ

Археологические раскопки «Царицына» («Тюленевого»?) фонтана в Летнем саду. Фото А. Епатко. 2009 г.

В любом случае этот загадочный фонтан находился в так называемом первом Летнем саду. Так исстари именуется часть сада, простирающаяся от Невской ограды до воссозданной ныне Малой оранжереи. На это указывает архивный документ 1744 года, в котором сообщается, что текущим летом следует исправить «в первом саду… фонтаны, называемой тюленевой». Стоит обратить внимание на то, что «Тюленевый» фонтан назван сразу после «осьмиуголного» (третья площадка от Невы) и после фонтана у Птичника. На мой взгляд, этого указания достаточно для того, чтобы локализовать «Тюленевый» водомет в северной части Летнего сада – ближе к Неве, что только подтверждает гипотезу Коренцвита. Таким образом, исследователь прав: «Тюленевый» фонтан – не что иное, как старое название фонтана «Царицын».

Еще один любопытный документ, который проливает свет на загадочный «Тюленевый» фонтан, поистине уникален. Это, вероятно, единственное частное письмо петровской эпохи, упоминающее Летний сад. Мне удалось его обнаружить в «Записках» украинского полковника Якова Марковича – современника Петра I. Сам Маркович никогда не был в Петербурге и, естественно, ничего не упоминает о Летнем саде. Но в конце «Записок» издатель XIX века счел нужным опубликовать письмо полкового лубенского писаря Стефана Савицкого, адресованное своему непосредственному начальнику, полковнику Марковичу. Письмо, отправленное из Петербурга, датировано 5 июня 1718 года. Оно составлено на своеобразном малороссийском наречии, которое придает сочинению писаря неповторимый колорит.

«Мой добродей, пане Иаков», так начинает свое письмо Стефан. Далее он пишет, что «Царское Величество», то есть Петр I, возил украинских старшин на гулянье по Неве на шняве, которой сам лично управлял. При этом царь милостиво «трактовал» – беседовал с гостями.

Описывает Савицкий и 30 мая – день рождения царя. По его словам, в этот день празднества начались в Зимнем дворце, а затем Петр «водил сам до летнего двора ясневельможного и всех, кто только при его боку был». Под «ясневельможным», видимо, подразумевается князь Меншиков, который, судя по его «Повседневным запискам», действительно был в этот день в Летнем саду и праздновал вместе со всеми.

Царский сад поразил воображение украинского писаря. «Там в предивных своих огородках, – пишет с восторгом Савицкий, – все устроенные статуи, дерева и зелия розныя посаженные и дивно повыросчуванные (выросшие. – А. Е.), також и фонтаны и в них плаваючих дивных же морских зверей [царь] показувал… А сверх того изволил приказать, по всему огородку поставить столы и на них розныя вина и прочие ликворы… хто що изволит, чи венгерское, чи ренское, чи иншие, хочай наидорогшие напитки». Неудивительно, что после столь продолжительного кутежа в Летнем саду, как свидетельствует Савицкий, не только «вышшие властелины», но и «хлопцы и молодики наши, упившися, аж в ночи оттуду одойшли».

Тюлень. Рисунок японского художника. 1805 г.

В этом документе нас более всего интересует упоминание о «плаваючих дивных морских зверях». Несомненно, речь идет о тюленях, которых Петр показывал гостям, подведя их к одной из фонтанных чаш. Вряд ли стоит сомневаться, что это был тот самый «Тюленевый» фонтан…

Судя по письму, украинский писарь видел тюленей впервые: именно поэтому они и показались ему дивными морскими зверями. В фонтане же плавали ладожские нерпы – самый мелкий из подвидов кольчатых нерп. Если учесть, что ладожская нерпа – единственный представитель морских млекопитающих, живущий в условиях пресноводного озера, то можно понять, почему именно этот тип животных подходил для фонтанов Летнего сада: ведь к водометам подавалась пресная вода, текущая по Лиговскому каналу из Дудергофского озера.

Каким же образом в Летний сад доставляли тюленей? Ответ на этот, казалось бы, непростой вопрос дает камер-фурьерский журнал Екатерины I. В нем сообщается, что 30 июля 1726 года императрица гуляла после обеда по своему «огороду» вместе с дочерьми и «изволила смотреть тюленя большаго, которого тогда же привезли из Невскаго монастыря».

Благодаря этому источнику мы узнаем, что тюлени находились в фонтане царского сада и после смерти Петра I. Но самое любопытное – «происхождение» тюленей. По всей видимости, Александро-Невский монастырь имел на Ладожском озере рыболовные тони, которые время от времени «поставляли» живых тюленей в Петербург. Сначала они попадали в монастырь (там, кстати, тоже были фонтаны), а оттуда уже – в Летний сад. В саду млекопитающих помещали в «Тюленевый фонтан», где они, на радость публике, символизировали морскую стихию. Можно представить, как царские гости, столпившиеся вокруг водомета, весело обсуждали тюленей; последние ныряли, фыркали, снова погружались в воду и, сделав несколько кругов вокруг туфовой горки, неожиданно показывались на поверхности… Надо думать, это было увлекательное зрелище!

Однако, возможно, одним созерцанием этих животных дело не ограничивалось и потехи ради захмелевших гостей окунали прямо в «Тюленевый» фонтан. По крайней мере, подобную ситуацию описал английский купец Томас Хет, наблюдавший развлечения Петра I в 1702 году в Архангельске: «Он (царь. – А. Е.) большой почитатель таких грубых людей, как моряки, – писал Хет своему брату в Лондон. – Всех грязных матросов он пригласил отобедать с ним, где их так напоил, что многие не устояли на ногах, иные плясали, а другие дрались – и среди них царь. Такие компании доставляют ему большое удовлетворение. Царь загнал 30–40 человек из знати, старых и молодых, в крошечное озеро, в которое запустил двух живых моржей; затем присоединился к ним сам. Компания была очень напугана, но все остались невредимы. Никто из них не посмел жаловаться на все его проказы, так как он принимал в них деятельное участие».