Текст книги "Пугачевщина. За волю и справедливость!"

В сер. янв. 1774 выехал из Екатеринбурга на Осинскую дорогу с обязательством обнародовать манифест Екатерины II об амнистии повстанцам, принесшим повинную[80]80
  Протокол показаний Адигута Тимясева на допросе в Казанской секретной комиссии //РГАДА. Ф.6, оп.1, д.507, ч.5, л.41–45


[Закрыть]. Тогда же присоединился к войскам Абдея Абдуллова. Во главе отряда, сформированного из башкир Гайнинской волости, марийских, руссских, татарских крестьян и горнозаводского населения Прикамья, охранял Осу и другие населённые пункты от антипугачёвского ополчения, сформированного на Воткинском и Юговском казённом заводах, в имениях кн. М.М. Голицына, Б.Г. Шаховского и др. Совместно с отрядами С.Я. Кузнецова и Сайфуллы Сайдашева действовал в Осинском повстанческом районе. Оказывал помощь в организации повстанческих органов управления в Осе, на Шермяитском и Юго-Камском з-дах. Сводный 2-тысячный отряд А.Т., Сайфуллы Сайдашева и Адыла Ашменева участвовал в боях 13–14 марта под с. Беляевское с командой, посланной к Осе коллежским асессором М.И. Башмаковым[81]81
  Гвоздикова И.М. Адигут Тимясев, аттестованный народом командир //Ватандаш. 1997. № 9; е ё ж е. Салават Юлаев: Исследование документальных источников. Уфа, 2004.


[Закрыть].

16 июня Тимасев встретил Петра III на Уинском заводе. Отряд Тимасева в составе войска Салавата Юлаева участвовал в осаде и сражениях 14–21 июня под Осой, в составе Главного повстанческого войска – во взятии Воткинского и Ижевского заводов, г. Мамадыш, Казанских сражениях 12 и 15 июля 1774 г. Летом и осенью вместе с Аладином Бектугановым возглавлял повстанческое движение в северо-западном Башкортостане. В ноябре Тимасев был схвачен командой подполковника А.В. Папава и доставлен в Казанскую секретную комиссию. Во время дознания сумел убедить следователей в том, что участвовал в восстании из страха и по принуждению. По определению Тайной экспедиции от 5 апр. 1775 г. освобождён от наказания. Дальнейшая судьба неизвестна.

Таиров Ибрай, Ибрагим Тагиров (? – 1774)

– депутат Уложенной комиссии 1767–69 гг. от государственных крестьян (из некрещёных татар и чувашей) Бугульминского и Ставропольского ведомств Оренбургской губернии. Из татар д. Татарский Кандыз Бугульминского ведомства (Бавлинский р-н Татарстан). Представил в Комиссию наказ о снижении подушной подати, об определении на Новую Московскую дорогу дополнительных ямщиков для выполнения почтовой и подводной повинностей. Поддержал предложение о защите права крестьян заниматься торговлей и ремёслами. Убит во время Крестьянской войны 1773–75 гг[82]82
  Кулбахтин И.Н., Кулбахтин Н.М. Наказы народов Башкортостана в Уложенную комиссию 1767–1768 гг. Уфа, 2005.


[Закрыть].

Юнаев Базаргул

– башкирский старшина Бекатинской волости Исетской провинции, один из предводителей Крестьянской войны (1773–1775) и первых депутатов Уложенной комиссии (1767–1769) от башкир. Сын волостного старшины Юная Азнаева.

В конце 1773 года Базаргул Юнаев возглавил повстанческое движение башкир Зауралья, участвовал в осаде Челябинска. В апреле-мае 1774 года помогал Е.И. Пугачёву возродить войско повстанческой армии. Он был возведён Пугачёвым в фельдмаршалы, осадил с ним Казань. Базаргул продолжил борьбу и после поимки Пугачёва.

В начале декабря 1774 года был схвачен по доносу башкирского старшины Муртазы Юртаумова и 18 декабря доставлен в Челябинск, где содержался в тюрьме прикованным к стене. О результатах проведённого там расследования воевода Лазарев известил ген. – аншефа П.И. Панина и губернатора. Ни военное командование, ни губернские власти не решались расправиться с Юнаевым, обладавшим депутатской неприкосновенностью. Генерал-аншеф Панин обратился к императрице с просьбой о «высочайшей монаршей конфирмации» по делу Юнаева[83]83
  Донесение П.И. Панина Екатерине II от 12 февраля 1775 г. //РГАДА. Ф.6, оп.1, д.490, ч.2, л.390,391


[Закрыть]. Переписка о его судьбе затянулась. Указом Сената от 12 марта 1778 г. он был лишён депутатского достоинства, а его депутатский знак, хранившийся в провинциальной канцелярии, был отправлен в Сенат. Дальнейшая судьба Базаргула Юлаева неизвестна.

Откуда появились мифы об иностранных следах. Восстания Пугачёва

Некоторые люди лишены дара видеть правду.

Но зато какой искренностью дышит их ложь!

Ежи Лец, польский философ и автор афоризмов.

Вначале о Турецком следе.

Бунт Пугачёва случайно, (а может и не случайно… ведь не глупым человеком был предводитель бунтовщиков, выступавший против государственной машины, о чём даже писал философ Ф. Вольтер) совпал с войной Российской империи и Турции за черноморское побережье, а также из-за претензий Османской империи на польские земли Подолию и Волынь. Уже 5 лет шла война, оттянувшая у России людские и материальные ресурсы на границу с Турцией, поэтому войска для усмирения бунтовщиков пришлось собирать с трудом и «по-сусекам», да и найти достойных военачальников с преданными солдатами для карательных операций удалось не сразу.

Таким образом, османы и Пугачёв, произвольно помогали друг другу, – откуда и родилась версия «турецкого следа». Но если трезво рассуждать, то Пугачёвские агитаторы нигде не выступали в пользу Порты, а также не козыряли связями с ней для привлечения на свою сторону восставших. Ну, а так, как в то время Франция сочувствовала Турции, – заодно обвинили и Париж. Масла в огонь подливал прусский монарх Фридрих Великий, по прозвищу «Старый Фриц», который не мог терпеть французов. Он сообщал русскому послу в Версале: «…это Франция организовала оренбургский бунт и поддерживает его, снабжая повстанцев деньгами, выделенными специально для этого».

Екатерина, получавшая со всех сторон непроверенную и тенденциозную информацию, тоже поначалу решила, что восстание было подготовлено кем-то извне. Однако А.И. Бибиков[84]84
  А.И.Бибиков – русский государственный и военный деятель, генерал-аншеф, председатель (маршал) Уложенной комиссии, сенатор; главнокомандующий войсками в борьбе с польскими конфедератами и при подавлении Пугачёвского восстания.


[Закрыть] уверял ее: «Злодѣйскія сочиненія вездѣ жгутся публично палачемъ. Подлинно, Всемилостивѣйшая Государыня! Что кромѣ необузданной дерзости и казачьяго ума въ нихъ примѣтить не можно, да и быть иному нечему, ибо по достовѣрному моему освѣдомленію нѣтъ въ толпѣ злодѣя иныхъ совѣтниковъ и правителей, какъ только одни воры Яицкіе казаки, а подозрѣніе на чужестранныхъ совсѣмъ неосновательно.»[85]85
  «Матерiалы для исторii Пугачевскаго бунта. Бумаги Кара и Бибикова». Я. К. Грота. СПб, 1862. С. 58


[Закрыть]. И этот факт во многом в дальнейшем подтвердился.

Раздутые за границей слухи о масштабах восстания, а также просочившаяся о них в подробностях информация, ставила в опасное положение заключение мирного договора с Турцией и невольно подталкивала враждебные России страны на дальнейшее военное противостояние[86]86
  Корнилович О.Е.// Общественное мнение Западной Европы о Пугачёвском бунте. Анналы. Т. 3. Пг., 1923. С. 149–176


[Закрыть]. Панику в основном распространяли дипломаты. Посланник прусского короля В.Ф. фон-Сольмс[87]87
  Граф Виктор Фридрих фон Сольмс-Зонневальд (1730–1783) – посланник прусского короля Фридриха II в России в 1760-70х годах.


[Закрыть] до того нафантазировал в своих докладах королю Фридриху III, что оный в феврале 1774 года настороженно писал: «Бунт этот более опасен, чем возвещалось в первых донесениях… Он будет иметь более серьёзные последствия…»[88]88
  Тоёкава К. Оренбург и оренбургское казачество во время восстания Пугачёва 1773–1774 гг. М., 1996.С.163


[Закрыть]. И сразу же все стрелки перевёл на тех же французов. А руководитель Коллегии иностранных дел англофил Никита Панин, имевший ключ к шифру французского посла Дюрана, порывшись в его переписке, обвинил в подстрекательстве Францию.

Газетчики в Европе, как всегда, зарабатывали деньги на своих вымыслах и раздуваемых страстях. Например, английская газета «The London Chronicle» вначале сообщила читателям, что «пугачевцы разгромили Бибикова, а Екатерина уступила престол Павлу». А с другой стороны, спустя время, сами написали опровержение: «…такая сильная духом женщина расстанется с короной только вместе с жизнью»[89]89
  Александер Дж. Т. Емельян Пугачёв и крестьянское восстание на окраине России в 1773–1775 гг. Уфа, 2011.С.125


[Закрыть].

Однажды Н. Панин был так разозлён «домыслами», напечатанными в кёльнской газете «Gazette de Cologue», что потребовал немедленно выпороть владельца одной из газет. Пороть издателя никто, разумеется, не стал, но российским дипломатам приходилось самим опровергать в европейской печати сведения, порочившие империю[90]90
  Е.Н.Трефилов//Е.Пугачёв. ЖЗЛ.Молодая гвардия, М.2015.С.195


[Закрыть]. Информационная война накалялась с обеих сторон.

Англичане о Пугачёвском бунте.

Для оправдания своих ошибок в управлении государством, приведших к бунту внутри страны, Екатерина решила сгладить широкий международный резонанс среди Европейской знати. Она, понимавшая толк в пропаганде, приказала срочно написать для широкого круга европейской знати и распространить в Европе, пропагандистскую книгу, дискредитирующую и разоблачающую Пугачёва. Эта книга под названием «Лжепётр III, или Жизнь и похождения мятежника Емельяна Пугачёва»[91]91
  «Псевдопереводы с русского. По материалам императорской Публичной библиотеки». «Русский архив». М. 1866, стр. 207.


[Закрыть] вышла на французском языке (коим владела и на котором общалась в Европе просвещённая знать) в столице Англии в Лондоне в 1775 году.

Суть сей пропагандистской брошюры состояла в том, что Пугачёв – не «бунташный казак Емелька» и не народный вождь. Он – авантюрист-революционер, любитель приключений и острых ощущений, у которого хорошо подвешен язык, и он прекрасно владеет холодным оружием».

А. С. Пушкин, знавший книгу только в русском переводе, резко отозвался о ней, назвав её «глупым» романом. И как писал в то время Вольтер, «что бы ни говорили, во главе заговора никогда не может стоять глупец; нужно обладать известными талантами, чтобы прельстить большое количество людей, их объединить, удержать и ими предводительствовать»[92]92
  «Journal historique et politique des principaux evenements des diiferentes cours de l’Europe». Geneve. 10.11.1775.


[Закрыть].

Говоря о модном сегодня т. н. английском следе, заглянем в донесения британского посланника в России Р. Ганнинга, который переживал в то время о происходящих в России событиях и делился впечатлениями со своим правительством. Тем более, что переписка иностранных дипломатов представляет «большой интерес для изучения истории восстания Пугачёва» и проливает свет на многие неясности и мифотворчество современных любителей конспирологии.

Исходя из того, что казаки в основном занимались добычей соли, а также разводили скот, и Яик – река богатая рыбой, то Яицкому казачьему войску в то время было предоставлено право добывать на реке и продавать по всей стране икру[93]93
  Костомаров Н. И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. – СПб., 1888. – Вып. VII.


[Закрыть], не подчиняясь астраханскому откупу[94]94
  Откупная грамота предоставляет примерно те же функции, что и сегодняшняя лицензия. Откупная грамота могла быть использована правительством для решения важных политических задач.


[Закрыть].

Путешественник и естествоиспытатель П.С. Паллас, посетивший Урал в 1768 г. писал, что на реке иногда попадались белуги по 25 пудов (400 кг) весом, и из них вынимали до 5 пудов (80 кг) икры. Немало было и осетров среднего размера, длиной по 2 м и весом 80 кг.[95]95
  Паллас П. С. Путешествие по разным провинциям Российского государства. СПб., 1773. Т. I. С. 438.


[Закрыть] Каждой зимой длинные речные караваны, груженные рыбой, шли на север, оттуда в Англию и другие страны Европы, расположенные на Севере.

Поэтому Англичане не на шутку встревожились, узнав о бунте в этом регионе. Над огромной прибылью, получаемой из этих мест нависла угроза её лишения. К середине XVIII в. они уже активизировались на российском рынке, и им удалось переориентировать часть экспорта рыбных припасов на себя, а в последние десятилетия века география экспорта рыбопродуктов ещё больше расширилась за счёт охвата стран Южной Европы. Кроме того, икра через английских торговцев поступала и на рынки Китая и Центральной Азии. Исходя из всего указанного выше, британцы не рискнули бы подвергать опасности бизнес, дающий им огромные доходы.

Монеты и якобы французский след.

Существует таинственная история с монетами, которые выпустил Пугачёв. Данные монеты являются ещё одним аргументом в пользу т. н. французского следа[96]96
  Журнал: «Древности & старина», N 3, 2004 год. С.21


[Закрыть]. Некоторые мифоманы утверждали, дескать, Емельян выпускал монеты с портретом Петра III и надписью «Redivivus et ultor» («Воскрес и мщу»). Что и даёт повод говорить – а чего это неграмотные мятежники вдруг заговорили по-латыни? Впрочем, этих монет никто не видел. Поэтому Пушкин от данных свидетельств просто отмахнулся. «Пугачёв, вопреки общему мнению, никогда не бил монету с изображением государя Петра III и с надписью: redivivus et ultor (как уверяют иностранные писатели). Безграмотные и полуграмотные бунтовщики не могли вымышлять замысловатые латинские надписи и довольствовались уже готовыми деньгами»[97]97
  А. С. Пушкин, История Пугачёва (примеч. 13 к V главе).


[Закрыть].

Предвзятые оценки Пугачёва со стороны знати того времени вполне коррелируют с рассуждениями ряда современных российских публицистов. «Зачем армия Пугачёва двинулась вниз по Волге? Против движения на Дон протестовали и бывшие в армии Пугачёва башкиры. Что заставило его столь резко изменить планы? Ответ у них только один: Ставка Пугачёва получила известие о заключении мира между Россией и Турцией; ни Франция, ни Турция уже не были заинтересованы в продолжении боевых действий на «втором», «пугачёвском» фронте». – Ловко закрученный сюжет для очередного голливудского триллера, не правда ли?

Сразу вспоминается анекдот про атаки журналиста Доренко на Лужкова в 90-е. «Сегодня в Турции произошло землетрясение силой 7,5 баллов. Казалось, причём тут Лужков…» Вот и я думаю, – причём тут Е. Пугачёв?

А после сражения под Казанью Пугачёв сначала двинулся на Москву, но, учитывая перевес сил правительственных войск, свернул на юг, чтобы получить поддержку от поднявшихся на борьбу донских казаков. Однако правительство Екатерины II, быстро заключив к этому времени мир с Турцией, бросило против мятежников огромную по тому времени армию – около 20 пехотных полков, несколько эскадронов конницы и лёгких полевых команд, два дворянских корпуса и около тысячи украинских казаков[98]98
  Под знамёнами Пугачёва. Науч. ред. Р. В. Овчинников. Челябинск, Южно-Уральское кн. изд., 1973.С.18


[Закрыть]. В результате, Пугачёв бежал на Нижнюю Волгу и был разбит в бою у крепости Чёрный яр.

Конспирологи удивлены, «почему Пугачёв, вначале захватывая промышленные заводы, их не разрушал? Наоборот, он их активно использовал для вооружения своей армии и пополнения её численного состава за счёт заводских рабочих и приписанных к заводам крепостных крестьян. А потом-де он их стал усиленно разрушать. И сами же отвечают, – «чтобы помочь Европе ослабить русскую промышленность»!

Логика должна подсказывать, что вначале предводитель восстания получал на заводах необходимое ему вооружение, а когда стал терпеть поражение от преследовавших его войск, то из тактических соображений решил не оставлять средства производства своим противникам, чтобы максимально осложнить их положение.

Но этот вариант не устраивает любителей «фэнтэзи», и чтобы придать оттенок своей легенды как «теорию заговора», и поднять её до уровня крепости и хмельного воздействия «французского коньяка», «былиники речистые ведут рассказ, о том, как… архивы МИД Франции держали эту информацию в тайне 200 лет!» А вот недавно допущенные к ним индивидуумы, для особой важности достают наперебой, из широких штанин покроя генерала Галифе, французские фамилии, будто соревнуются: «Кто больше их назовёт?» Их перечисленное количество, подобно аптекарских разновесам вкупе, так и не перешло в доказательное качество. Они забывают простое аптекарское правило: «Чем больше гирек, тем больше погрешность при взвешивании…» И к каждой гирьке прилипает индивидуальная пыль, частицы жира, и нередко грязи.

Авторы маленьких ручейков версий организации Пугачёвского восстания: турецких, английских и французских, собирающихся в мутное русло реки фальшивок, правы в одном: политики турецкие, английские, французские и представители некоторых других европейских стран, – все тайно переписывались друг с другом, суетились, собирали «золото, серебро и медь», готовили массу иностранных военных специалистов, «полицейских, для поддержания порядка на захваченных территориях». Правда для резюме не хватает только одного маленького, но… Обо всём об этом никак не догадывался сам Емельян Иванович Пугачёв и не узнал ничего подобного до самой своей смерти.

Виктор Яковлевич Мауль
Тюменский индустриальный университет, Нижневартовск, Россия
Пугачевский бунт в донесениях иностранных дипломатов: Историографический аспект

Пугачевский бунт 1773–1775 гг. – одно из тех величественных событий российской истории, что по одному своему факту изначально был обречен на пристальное внимание не только соотечественников, но и современников-иностранцев. «После Ларги, Кагула и Рябой Могилы, после Чесмы и Бендер, после покорения Крыма и первого раздела Польши, – писал Г. П. Блок, – глаза всей Европы были прикованы к России. Иностранные газеты питали это любопытство, как могли, и, питая, подстрекали его еще более. Понятно, какой поживой явился для них Пугачев» [7, с. 84]. Спустя годы, сместив акценты, с данной оценкой согласился Дж. Т. Александер: «Такая реакция, – отмечал он, – была вполне нормальной, поскольку, с общеевропейской точки зрения, «Пугачевщина» – самое масштабное народное восстание в XVIII веке, предшествовавшее американской и французской революциям». И далее конкретизировал свою мысль: «Разразившееся на фоне напряженной международной обстановки в Европе и Северной Америке дело Пугачева, казалось, наводило на мысль о некоей причинно-следственной связи между внешнеполитическим курсом России и ее внутренними трудностями. Тем больше было причин для того, чтобы восстание, возглавляемое необычным самозванцем, возбудило европейское любопытство» [2, p. 520].

Аналогичной позиции придерживался авторитетный британский историк Б. Х. Самнер, еще в 1928 г. едва ли не первым из исследователей предметно заметивший, что интерес, возникший за рубежом «к восстанию Пугачева, … хорошо известен из дипломатической переписки, опубликованной Русским императорским обществом, переписки Екатерины с Вольтером, Гриммом и графиней Бельке, а также внимания, уделяемого ему прессой того времени и многочисленными полуисторическими или анекдотическими публикациями о Екатерине и ее правлении» [6, p. 113].

Хотя в рассуждениях Б. Х. Самнера, по сути, была сформулирована программа комплексного изучения зарубежных откликов на Пугачевщину, в 1970 г. Дж. Т. Александер все еще сетовал на ее нереализованность: «на сегодняшний день никто не свел всю эту информацию воедино, и никто не изучал британскую и североамериканскую прессу по данному вопросу или неопубликованные документы британского посланника в России сэра Роберта Ганнинга» [2, p. 521]. Заметим, что с тех пор ситуация нисколько не продвинулась вперед, и даже в появившихся недавно статьях о Р. Ганнинге были использованы только опубликованные его тексты [13; 14; 16]. С другой стороны, предложенная постановка проблемы переключала внимание от выяснения особенностей дипломатической переписки как исторического источника о пугачевском лихолетье в сторону общего впечатления, произведенного им на западные правящие круги и рядовых обывателей.

Совершенно очевидно, что с момента зарождения и до окончательного разгрома пугачевский бунт неизменно привлекал взоры зарубежной общественности, которая в отсутствие достоверных известий зачастую довольствовалась тиражируемыми иностранными газетами слухами и сплетнями о кровавых событиях, на протяжении нескольких лет сотрясавших огромную империю [11, с. 380–389; 21]. «Все эти факторы, – заметил Дж. Т. Александер, – лежат в основе неравномерного освещения восстания в западной прессе, подчеркивая нормальную тенденцию популярной журналистики смешивать факты и фантазии». Тем не менее, полагал историк, «было бы ошибкой игнорировать западную прессу как источник информации о восстании Пугачева или отказываться от ее комментирования» [2, p. 528].

Казнь Пугачева. С увеличенной перерисовки в красках рисунка очевидца А. Болотова. Гос. исторический музей

Обращаясь к документам, можно заметить, что на амбивалентном информационном фоне в наименьшей степени влиянию небылиц о повстанческом лидере и возглавленном им движении оказались подвержены европейские дипломаты при российском дворе, хотя им с большим трудом удавалось противостоять соблазну мифотворчества [16, с. 125–126]. На тот момент в Петербурге интересы британской короны представлял будущий 1-й баронет Роберт Ганнинг [8]; прусского короля – граф Виктор Фридрих фон Сольмс [9]; Австрийской империи – князь Йозеф Мария Карл фон Лобковиц [10]; представителем французского королевства был Франсуа-Мишель Дюран де Дистрофф [20]. «Все послы, – отмечает О. В. Хаванова, – жаловались на особую закрытость русского общества и, как следствие, невозможность получить доступ к достоверной информации» вообще и о пугачевском бунте в частности [19, c. 66].

Грандиозность впечатления, произведенного Пугачевщиной на страну и мир, объясняет, почему за два с половиной столетия накопилась обширная историография о различных сюжетах, сторонах и аспектах восстания, вспыхнувшего под знаменем «истинного царя» Петра III. При перманентности внимания последний всплеск интереса во многом совпал с двухсотлетием восстания (1973–1975 гг.), когда из-под пера советских и зарубежных авторов синхронно появилось большое количество новых публикаций [1; 3; 4; 11, с. 72–115, 193–238, 307–325, 380–389; 12, с. 204–291 и др.]. Именно тогда, назвав Пугачевщину «великим восстанием», Ф. Лонгуорт справедливо заметил, что оно «было последним и крупнейшим в своем роде, произошедшим в России до 1905 г. В нем участвовало население огромной территории, включающей восточные провинции Европейской России и Западную Сибирь, – по меньшей мере, 2 миллиона человек. Оно возглавлялось в основном не крестьянами, было радикальным в своей социальной программе, сильно напугало крепостников и правительство, но закончилось полным поражением» [3, p. 183].

Впрочем, после юбилейного ажиотажа публикационная активность по разным причинам заметно спала, а в последнюю четверть века фактически превратилась в феномен отсутствующей историографии. Однако, благодаря усилиям пугачевоведов, в научный оборот успели ввести солидный корпус источников, преимущественно судебно-следственных материалов, намного реже – иной типо-видовой принадлежности. Появились блестящие монографические исследования отдельных групп документов (манифесты и указы Е. И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений и мн. др.) [17; 18]. Но донесения иностранных послов и посланников в Лондон, Берлин, Вену и Париж оказывались востребованными в значительно меньшей степени. Потому и научных работ, в которых они рассматривались бы как документальная основа для исследования пугачевского бунта, насчитываются буквально единицы [2; 6; 14; 15; 16; 20 и др.]. К тому же, в большинстве из них возобладал тот самый комплексный подход, о котором первым заговорил Х. Б. Самнер. О причине почти полного равнодушия отчасти можно судить по словам В. В. Мавродина. Он утверждал, что хотя переписка послов «имеет большой интерес для изучения истории восстания Пугачева», но «не с точки зрения разыскания в ней каких-либо фактов, относящихся к крестьянской войне и не отразившихся в материалах на русском языке, а как источники, в которых события крестьянского восстания отражались «непосредственно и если иногда ошибочно от поспешности, то зато под свежим впечатлением»» [15, с. 264]. Как видим, в этих рассуждениях акцентировался вторичный и второстепенный характер данных источников. Наперекор советскому соратнику по ремеслу, Дж. Т. Александер признавал за дипломатическими донесениями бóльшую научную значимость. По его оценке, регулярные депеши послов и посланников реально позволяют историкам-бунтоведам «извлечь выгоду» из приведенных в них сообщений. Во-первых, потому что они «представляют довольно точную картину событий», а, во-вторых, «эти материалы иногда дополняют российские источники» [2, p. 535].

Не будучи знакомой ни с одной из относящихся к теме работ, видимо, на интуитивном уровне Т. Л. Лабутина в недавних публикациях, не ведая о том, поддержала точку зрения американского историка. На примере Р. Ганнинга она также отнесла дипломатическую переписку к ценным источникам, «дополнявшим другие свидетельства очевидцев восстания под предводительством Е. Пугачева». А это, по ее признанию, «в конечном счете, способствовало созданию объективной картины происходящего» [14, с. 14]. Впрочем, исследовательница воздержалась от пояснений, каким образом на заявленный ею результат могут работать субъективные впечатления всего лишь одного человека.

Для немногочисленных историков, специально обращавшихся к указанным источникам, характерно общее мнение, что именно британский поверенный на фоне коллег по дипломатическому цеху отличался большей осведомленностью о бунте и борьбе с ним [2, p. 523; 6, p. 113; 15, с. 263]. Т. Л. Лабутина обоснованно пишет: «в российскую историю он по праву может войти как очевидец случившихся при нем важных событий в истории России», поэтому своими свидетельствами Р. Ганнинг, «безусловно, интересен нашим современникам» [13, с. 65]. Это тем более верно, продолжил уже другой автор, что «собранные им сведения ценны для историка восстания по двум причинам: (1) как источник информации о слухах и новостях, которые тогда распространялись в Санкт-Петербурге; и (2) как мнение умного, опытного и сравнительно непредвзятого современного наблюдателя» [2, p. 525].

В отличие от положительных мнений о депешах Р. Ганнинга восприятие учеными прочих иностранных дипломатов, собранной ими информации и оценок событий носит не столь комплиментарный характер. Например, деятельность Ф.-М. Дюрана приравнивается, как сказали бы сегодня, к производству фейк-ньюс. Вслед за пристрастными репликами Р. Ганнинга и Й.-М. Лобковица любое послание в Версаль историки едва ли не на постоянной основе квалифицируют как недостоверную информацию [15, с. 264]. Что, в свою очередь, объясняют сложным характером русско-французских отношений, будто бы побуждавших Ф.-М. Дюрана раздувать реальные и мнимые успехи бунтовщиков для поддержания боевого духа Османской империи на фронтах русско-турецкой войны. «Из Константинополя посол Джон Мюррей сообщил Ганнингу об усилиях Франции преувеличить масштабы внутренних проблем России, чтобы укрепить непримиримость Турции к мирным переговорам», – резюмировал Дж. Т. Александер [2, p. 525].

В. В. Мавродин вообще предпочел уклониться от комментирования этих сообщений. Поскольку переписка «французского посла Дюрана не опубликована», писал он, то «о ее содержании можно лишь догадываться по другим материалам» [15, с. 262], но углубляться в такого рода догадки ученый не стал. И только П. П. Черкасов, изучивший архивные оригиналы писем Ф.-М. Дюрана, дал им взвешенную оценку. Соглашаясь, что «появление в сентябре 1773 г. в заволжских степях самозванца, объявившего себя Петром III», действительно «было встречено в Версале с огромным интересом», он полагает, что дипломатическая переписка «дает достаточно ясное, хотя и не во всем полное представление об отношении Версаля к восстанию Пугачева». В любом случае, заключает исследователь, сообщения французского посланника в России, «безусловно, представляют интерес для историков как свидетельство современника тех событий» [20, с. 23, 46]. Впрочем, на более смелые заявления он не решился. Но с его осторожностью вряд ли можно согласиться, достаточно внимательно взглянуть на известия опытного французского дипломата, приведенные самим же П. П. Черкасовым.

В отличие от двух предыдущих наиболее заметных случаев, дипломатическая переписка прусского резидента В. Ф. Сольмса никогда не становилась объектом отдельного историографического анализа. В тех редких случаях, когда о ней вспоминали, обычно цитировали сообщение королю, отправленное в Берлин 27 декабря 1773 г., когда никакой конкретной информации о пугачевском бунте еще не было получено. Неуместную иронию историков вызывали глубокие аналитические способности В. М. Сольмса, сумевшего по одному факту невозможности «воспользоваться нынешним сезоном, чтобы, по обыкновению, прислать В.В. икры» сделать верное предположение, «что бунтовщики еще держат в своих руках всю эту реку [Яик. – В. М.], а может быть и часть Волги» [9, с. 407]. В отличие от досужих шутников позиция пугачевоведов более взвешена. Так, Б. Х. Самнер отмечал, что «Фридрих Великий проявлял живой интерес к восстанию – не только потому, что прекратились поставки ему икры, – и его министр Сольмс … держал его в курсе новостей о мерах, принимавшихся против мятежников» [6, p. 113]. Столь же рассудительной была и лапидарная реакция В. В. Мавродина. Он подчеркнул, что «граф Сольмс старался собрать все сведения о восстании Пугачева» и не раз высказывал глубокие суждения о попытках екатерининского двора навязать окружающим официальную картину бунта [15, с. 263]. Безусловно соглашаясь со сказанным, замечу, что эти умозаключения подтверждают потребность тщательного изучения переписки прусского дипломата со своими респондентами относительно пугачевского бунта и его влияния на взаимоотношения двух государств. Но таковую работу еще только предстоит проделать.

То же самое можно сказать об отсутствии источниковедческого интереса к донесениям Й.-М. Лобковица, причем в их историографических оценках изначально звучала уничижительная тональность. Например, Х. Б. Самнер категорично заявил, что они заслуживают «меньшего внимания», так как «взволнованные отчеты» австрийского дипломата показывают его готовность «излишне оптимистично воспринимать информацию, предоставленную ему Паниным, и оценивать восстание как не имеющее очень серьезного значения» [6, p. 113]. Разделяя такой взгляд, В. В. Мавродин уже от себя добавил, будто Й.-М. Лобковиц в сравнении с другими дипломатическими служителями «более нервно реагировал на социальные стремления пугачевцев, для характеристики которых не жалел бранных слов». И через несколько страниц еще раз намеренно повторил этот лингвистический упрек: «Особенно не стесняется в выражениях австрийский посол» [15, с. 263, 268]. Между тем, обращение к первоисточнику показывает, что проблема раздута историками на пустом месте. Сами письма Й.-М. Лобковица опровергают любые вымыслы на свой счет, демонстрируя незаурядный эвристический потенциал с вкраплениями глубоких рассуждений и исторических параллелей. В частности, по поводу природы самозванства Е. И. Пугачева [16, с. 130]. К тому же деловой стиль посланий австрийского дипломата был закономерно схож с языком донесений его европейских коллег-соперников. Удивляться этому не приходится. Как было показано в научной литературе, к тому времени в Европе сложились универсальные каноны дипломатической культуры, в рамках которых «взаимный, учитывающий прецеденты и самовоспроизводящийся характер» замкнутого дипломатического мира «не просто способствовал, но фактически требовал принятия норм поведения и невысказанных предположений, которые лежат в основе любого подхода, укорененного в политической культуре» [5, p. 61]. Да и в злоупотреблениях бранными эпитетами в отношении пугачевцев, прямо скажем, никакого особого приоритета за Й.-М. Лобковицем не усматривается. Сделанные В. В. Мавродиным непозволительные для серьезного историка выпады, скорее всего, связаны с тем, что донесения австрийского посла были опубликованы на языке оригинала, в котором соответствующие термины принадлежали к так называемым полисемантичным лексическим единицам. Выбор же из нескольких возможных значений всегда относителен и лежит на совести переводчика.

Выводы:

1. Донесения иностранных дипломатов о пугачевском бунте относятся к категории недооцененных историографией исторических источников.

2. За прошедшее время лишь несколько историков обратили на них специальное внимание, причем чаще всего дипломатические депеши анализировались в общем контексте зарубежных откликов на Пугачевщину.

3. Известно только три публикации именно и только о донесениях иностранных дипломатов; все они появились в самые последние годы и посвящены исключительно переписке британского посланника Р. Ганнинга. Отчасти и чуть раньше были рассмотрены неопубликованные письма французского дипломата Ф.-М. Дюрана. Донесения же австрийского и прусского послов до сих пор не стали объектом специальных научных изысканий.