Текст книги "Пугачевщина. За волю и справедливость!"

Алексей Павлович Синелобов
доцент Московского педагогического государственного университета, кандидат исторических наук
Пугачев и немка (записки на полях)

Я взглянул окрест меня, душа моя страданиями человечества уязвлена стала.

А.Н. Радищев

Состояние здоровья массового общественного сознания можно определить по пантеону исторических героев прошлого, которых власть выбирает в качестве морально-нравственных ориентиров и предлагает обществу. Когда общество успешно развивается и добивается реальных достижений в разных областях жизни, тогда оно выступает продолжателем великих дел прошлого. Именно так работает здоровая историческая память. Но ни для кого не секрет, что в 1990-е гг. (помимо других катастроф) произошла интеллектуальная контрреволюция, которая отбросила науку и образование на сто лет назад. Исторические концепции уверенно качнулись в сторону апологетики русских царей, прославления аристократии и умиления древним православием. Любая критика всего этого тут же объявляется русофобией на деньги западных спонсоров. А можно ли писать про народ? Конечно, про скрепы, сарафаны, балалайки, оружие, свадьбы, ментальность и т. д. Вот только многовековой истории борьбы народа за правду и справедливость не надо, ведь сказано же вам про «бессмысленный и беспощадный». Поэтому нынешние «хозяева России» выжигают из народной памяти не только земляков Разина и Пугачева, но дворянина Радищева, декабристов, народовольцев и других борцов за свободу. Очевидно, что историческую науку оседлали не друзья, а враги народа. Среди них много бывших преподавателей «научного коммунизма», ставших умудренными политологами, восторженными поклонниками парламентской демократии и глубокими знатоками харизматичных политических лидеров всех стран и народов. Но после начала известных событий (в феврале) они вновь переобулись и на каждом углу звенят про «сгнивший Запад», Москву – третий Рим, симфонию государства и церкви, ну и конечно страшный-престрашный Советский Союз.

Пугачев. С гравюры Рюотта.

Гос. музей изобразительных искусств

Уже с 1990-х со страниц соровских учебников разливалась отрава, что народная борьба низов в России выдумана кровавыми большевиками для оправдания своего «бесчеловечного эксперимента» над народом. Истина оказалась совершенно не нужна, антинародной власти нужно было навязать народу «правильное отношение». Пугачев – это не беспощадная борьба простолюдинов «за мужецкое царство», а безжалостная резня пьяных грабителей (по-современному экстремизм). И вот восторженная от лекций и штудий Мединского публика неутомимо хлопает, наверно она мнит себя в тех событиях в рядах дворян-карателей и даже не хочет представить себя на другой стороне. Это, какие же ценности навязали обществу за эти десятилетия, что надо оплевать борьбу нищих, безграмотных и бесправных людей XVIII века.

Манипуляторы от истории очернили и втоптали в грязь народную войну Пугачева, а дворянскую империю Екатерины II вознесли до небес. Ведь бандиты Пугачева нанесли колоссальный урон металлургическим предприятиям Урала и оставили работников без заработка. Очевидное передергивание, ведь главный вопрос обходят: почему из 90 южноуральских заводов работники 64 примкнули к восставшим? Еще одна циничная брехня: о Пугачеве агенте западных спецслужб. Ведь идет русско-турецкая война и проплаченное Западом выступление Пугачева удар в спину, какой же он после этого народный герой, он негодяй и предатель. Но и здесь разочаруем конспирологов. Версия о внешнем участии рассматривалась властями, и для самой императрицы ее подтверждение стало бы благом – сохранила бы свой имидж перед Европой. Но в письме к Вольтеру 22 октября 1774 г. императрица отвергла участие внешних сил. Да и ее внимательным царедворцам это было понятно, как писал А.И. Бибиков в письме к Д.И. Фонвизину «не Пугачев важен, важно всеобщее негодование».

Другие авторы уклонились в изучение феномена самозванства как «народной оболочки любого бунта против власти». Тема важная и интересная, но когда историки отрываются от грешной земли, улетают в идеалистические дали и с этой высоты уже и не видят российского социума екатерининского царствования. А там все очевидно: несколько десятков тысяч семей, считавших себя чем-то и десятки миллионов людей-скотов, которых дарят, продают, проигрывают в карты, меняют и секут до смерти на псарнях и конюшнях. Как искренне уверяла одна аристократка (очень начитанная) дворяне они ведь происходят от Иафета, а крепостные люди от Хама. Это и есть тенденция последних десятилетий: классово-социальную сущность явлений залить и забетонировать толстым слоем отравы общечеловеческих ценностей, национализма и духоскрепности. Новые рабовладельцы пичкают общество идеологическими наркотиками – не сопоставляй с фактами, прими на веру, забудь и отрекись. За это мы научим тебя с детского сада экологии, финансовой грамотности, танцам и вырастешь успешной обслугой.

Очернение борьбы низов Пугачева было бы невозможно без развития культа мудрой и заботливой императрицы Екатерины II. Ведь если внушить современникам, что под ее скипетром подданные купались в счастье, то звериная натура Пугачева и бессмысленность народной борьбы вызовут отторжение. Поэтому главный смысл ее апологетов (правда, со слов самой императрицы) это «индейка в крестьянском супе», а не многотысячные выступления приписных крестьян и работных людей на мануфактурах и заводах, московский Чумной бунт, недовольство яицких (уральских) казаков, кижское восстание и появление уже с 1764 г. Лжепетров. Не случайно, уже с 1990-х гг., как из рога изобилия, посыпались панегирики этой правительнице. Причем что интересно, эти тексты на 60–70 % состоят из умильного описания ее характера, привычек, высказываний, придворных слухов и сплетен, анекдотов, как будто этим и ограничивалась жизнь огромной и разной Российской империи. Но современного читателя убеждают, посмотрите и оцените заботу власти о простом люде. И уже не важно, что значительная часть народа считала Екатерину «ложной царицей». А посмотрите, как восторженно прославляли императрицу французские философы, которые на самом деле всего лишь зарабатывали на тщеславии коронованной немки. Как это похоже на сегодняшнюю власть – окружить себя угодниками и упиваться их лестью.

Императрица Екатерина II без сомнения была великой актрисой и гением самопиара. Современные историки до сих пор изучают историю России с ее слов. Но фактически блистательные екатерининские фасады очень похожи на современные «национальные проекты». Главное правильно дурить народ, скрывать его нищету и бесправие за «политическими белилами и румянами». А то, что грандиозные планы не удались, так в этом виноваты какие угодно силы, но только не высшая власть – она безгрешна.

Современные апологеты императрицы как оголтелые адвокаты готовы оправдать любые расправы тогдашней власти. Это и не расправы вовсе – это высочайшая милость. «Враг хуже Пугачева» Радищев еще легко отделался, как посмел этот негодяй писать что «царь первейший в обществе убийца, первейший разбойник, первейший предатель», поэтому антинародная власть заслуживает свержения. Или масон-шпион Новиков (этот иноагент), обличавший пороки высшего общества и требовавший от богатеев бедным помогать. Ну а Пугачев так и вовсе устроил дикую резню несчастных дворян. Поэтому они все антигерои, а подлинный герой прибалтийский немец служака И. Михельсон – молотил русских мужичков, за что получил от императрицы награду 600 душ нового «быдла».

Интересное дело, известно, что Пугачев открылся ближайшим сподвижникам – никакой он не император, но людям это было уже не важно «…а нам все равно, лишь бы быть в добре». Вот так казак отозвался на требования масс и стал символом борьбы, и не их вина, что не знали они о красном знамени. А что же императрица? Создаваемый годами пиар о ее «благодетельном царствовании» пошел насмарку. Как теперь скрыть перед западными корреспондентами событий «…весьма стыдных пред светом». Шайки грабителей, толпы разбойников – так величала императрица выступление своих подданных. Хотя сама она в письмах величала крестьян рабами, но когда при встрече с ней Дидро произнес это слово, императрица жутко возмутилась. Как же так, ведь еще в феврале 1773 г. она продемонстрировала свою заботу. Узнав о том, что при продаже дворянских имений за долги на аукционах продают и крестьян, возмущению императрицы не было предела – что подумают о ней в Европе. Поэтому появился указ – продавайте, только без аукционного молотка. Циничная ложь и двойная мораль – вот почему сегодня Екатерина столь почитаема. Она сегодня Великая, а тот же царь преобразователь Петр разжалован и всего лишь Первый. Что сказать до боли знакомы эти методы двойной морали. В своем «Наказе» депутатам Уложенной Комиссии Екатерина воспевала свободу и честный суд, а потом появился указ с запретом подавать жалобы на Высочайшее имя. В программном документе «О должности человека и гражданина» целая глава посвящена осуждению распутства, которое «достойно наказания Бога и ненависти людей». Но сама жила по-другому (как и нынешние) и возвела разврат в ранг политики. Екатериновед Петр Бартенев насчитал 23 любовника императрицы. При этом только на 11 главных фаворитов было потрачено 92.500.000 казенных денег, или как шутили смельчаки: какой самый дорогой канал в мире – Екатеринский. А мода ведь сверху идет, поэтому в дворянских усадьбах гаремы, одалиски или, как их называли, девочки канарейки.

«Под сению Екатерины» крепостная вотчина превратилась в рабовладельческую плантацию. В переписке Екатерина отрицала факты продажи людей. А вот депутат Уложенной комиссии казак (как и Пугачев) Олейников настаивал, что нельзя «продавать крестьян как скотину, да еще таких же христиан, как мы сами». Крепостная девушка невеста шла по 25 рублей, а борзой щенок редкой породы оценивался до 3000 рублей. Продажи людей в провинции без квалификации за 5 рублей, а годовалые младенцы и по 50 копеек, дешевле коров и лошадей. Знающие историки говорят, что расценки на крестьян в России были в разы ниже, чем цены на рабов в Азии.

10 января 1775 г. на Болотной площади Пугачев был казнен. Свидетель казни мемуарист тульский дворянин А.Т. Болотов метко заметил, что казнь стала великим праздником для всех дворян. Что тут скажешь, подставили плечо самодержавию, согласились быть послушными рабами трона. Но тот же Болотов пишет, что «подлый народ не пускали к эшафоту, его охраняли солдаты с заряженными ружьями». На какой ты стороне современник?

Императрица Екатерина писала, что «рабы и слуги должны господ своих и домоначальников любить…искренне и от всего сердца». Нынешняя власть полностью согласна с этим утверждением. А задача спекулянтов от истории очевидна – с помощью фальшивок, подтасовок и передергиваний оправдать ограбление и уничтожение народа. Надо помочь власти (сиречь, своим хозяевам) убить любую способность народа к сопротивлению, превратить людей в скотоподобное существо, а тех, кто выживет загнать в клетку.

Александр Никитич Филиппов
Москва и Пугачев в июле и августе 1774 г.[5]5
  Публикуется по «Москва и Пугачев в июле августе 1774 г». Отдельный оттиск из дома V Трудов Общества изучения Казакстана (Киргизского края)., Оренбург, 1925 г. Москва и Пугачев в июле и августе 1774 года.


[Закрыть]

I

Наш очерк, как это уже видно из его заглавия, касается лишь одного из эпизодов сложного общественного явления, носящего, обычно, наименование «Пугачевского бунта» и «Пугачевщины». Мы останавливаемся на этом эпизоде потому, что он – несмотря на его важность в ряду других эпизодов данного явления, когда-то так взволновавшего его современников, – являлся, сравнительно, мало, исследованным в нашей специальной литературе.

Конечно, в литературе этой, в меру известных ей первоисточников, было указано, что Москва в названные месяцы с большим страхом ждала нашествия Пугачева и его «согласников» не только в пределы ее губернии, но и в ее собственные стены, что затем, «для всегдашнего обуздания Московской черни и обеспечения к безвредности сего города», – как писал гр. П. И. Панин Екатерине – принимались различные меры, как и вообще было известно о том сильном впечатлении, какое производили на Московское население постоянно возникавшие слухи о приближении к Москве Пугачева, или его «партий», но, все же вопрос о защите Москвы и Московской губернии не был особо поставлен, почему, между прочим, и не мог быть подробно рассмотрен.

Некоторую попытку; такого рассмотрения мы теперь и делаем, насколько это нам доступно, в пределах имеющихся у нас материалов. Материалы эти, в значительной своей части, напечатаны и повергнуты уже исследованию, так как Пугачевское движение давно привлекало внимание наших историков, но, все же остается немало документов, которые ждут полного своего обнародования: как раз это замечание имеет прямое отношение к этому эпизоду указанного движения, которые мы избрали для нашего очерка.[6]6
  Говоря так мы имеем ввиду то рукописные материалы, которые заключаются в делах Пр. Сената, «по секретной экспедиции», хранящихся в Архиве Мин. ЮСТИЦИИ В Москве, в «книге секретным протоколам за 1770–1774 г. г.». Там, где в дальнейшем нашем изложении, указываются, после цитат, только листы, везде имеется ссылка исключительно на рукописные материалы означенной книги.


[Закрыть]

Две категории материалов, положенных в основу этого очерка, вызывает нас на два различных способа пользованию ими, а именно: документы, уже напечатанные, приводятся нами в возможно кратком изложении; документы-же новые везде используются почти буквально, частью, чтоб нагляднее оправдать наши выводы, а частью чтоб не дать, в нашем их изложении, потускнеть тому своеобразному колориту жизненности давно прошедшего времени, какой в них явно чувствуется… Общий характер этих неизданных документов предопределил частью и самый характер нашего очерка, который, по преимуществу, является подробным обзором правительственной техники Московской высшей администрации в тягостные для нее месяцы всяческих неожиданностей, – техники, доселе, повторяем, мало исследованной.

II

Обозревая в целом деятельность Московской высшей администрации по отношению к Пугачевскому движению, необходимо различать два, совершенно друг на друга непохожих, момента этой деятельности. Поскольку дело шло об общих мероприятиях, предпринимавшихся против указанного движения, то эти мероприятия долго исходили из Петербурга, а Москва являлась, либо просто их исполнительницею, когда этот центр, по обстоятельствам дела, находил это нужным, либо была посредствующей инстанцией по передаче в Петербург всевозможных сведений (отовсюду в нее стекавшихся), о Пугачеве, то в виде официальных рапортов и доношений, то в виде частных известий. Этот первый момент длился от начала Пугачевского движения до появления слухов, казавшихся тогда вполне – правдоподобными, о вторжении самого Пугачева, или его отрядов, как в обширную тогда Московскую губернию, так даже и в Москву.

Первый слух об этом дошел до Москвы во второй половине июля 1774 г. и заставил Московскую высшую администрацию выйти из своей, по большей части, пассивной роли, по отношению к Пугачеву, а центр признал это вполне целесообразным и не только санкционировал, в общем, те меры, которые предпринимались Московским «главнокомандующим» кн. Михаилом Никитичем Волконским и Московским Сенатом, но и возложил заботу о опасении отечества как на Москву, так и на обязанного действовать в контакте с Волконским–гр. Петра Ивановича Панина, которому Екатерина 29 июля 1774 г. поручила «три огнем наполненных губернии–Казанскую, Оренбургскую и Нижегородскую и утушение бунта», как она писала Волконскому 30 июля из Петергофа.[7]7
  «XVIII век», издание П. И. Бартенева, кн. М. 1809, стр. 139. Хотя «утушение бунта», в указанных губерниях, и было главною задачею, возложенною на П. И. Панина, но первоначально, однако, забота об охране Москвы и ее губернии от предполагаемого нашествия.


[Закрыть] Этот второй кратковременный период деятельности Москвы, связывавшей мероприятия Волконского и Панина непосредственно о повелениями самой Екатерины, и будет, как указывалось, предметом нашего специального очерка.

Небесполезно при этом, хотя-бы кратко, коснуться и той роли, какую играла Московская высшая администрация от начала Пугачевского движения до появления известий об угрозе Москве и ее губернии от возможного вторжения в их пределы Пугачева, или его отрядов. Как нам кажется, руководительство «утушением бунта» из столь отдаленного (сравнительно с Москвою) пункта, каким являлся Петербург, до места его наиболее сильного развития весьма неблагоприятно отражалось на ходе мероприятий, направленных против Пугачевского движения: если, с одной стороны, всякие известия из указанных «огнем наполненных губерний» естественно, доходили до Петербурга гораздо позже, чем до Москвы, то, с другой, и меры, из Петербурга предпринимавшиеся, нередко запаздывали, а, следовательно и утрачивали значительную долю своей целесообразности; случалось при этом, что приведение их в действие задерживалось и тем, что они должны были проходить через Московские учреждения, как посредствующие инстанции между Петербургом и театром мятежных действий.

Неудобства, отсюда проистекавшие, поняла, хотя и поздно, сама Екатерина, когда хотела переехать в Москву, чтоб ближе руководить всем делом: когда 21 июля в Правительственном Совете, в присутствии императрицы были заслушаны донесения кн. Волконского, посланные пм еще 16 июля, о взятии 12 (собственно – 11-го) июля Казани (здесь наглядно видно, насколько дней позднее, при всей спешности сообщений, доходили до Петербурга известия, получавшие Москвою из мест, охваченных мятежей) то, – по обсуждении ряда мер, вызванных этим важным событием, Екатерина, как гласит протокол Совета от 21 июля 1774: г., «изволила об’явить намерение свое ехать в Москву, дабы в нынешних обстоятельствах сохранить там тишину своим присутствием», иначе говоря, чтоб, – находясь ближе к месту действий, удобнее и быстрее руководить мерами против мятежного движения. Как известно, граф Никита Иванович Панин и ген. – фельдмарш. гр. 3. Г. Чернышев «предлагали» императрице, что «такая поездка, увелича вне и внутри империи настоящую опасность, более, нежели, есть она в самом деле, может ободрить и умножить мятежников и повредить также дела наши при других дворах». Екатерина сдалась на эти доводы, не поехав в Москву, она должна была одобрить затем инициативу Волконского по принятию мер к защите Москвы и только требовала от него настойчиво «не пропустить никакого способа, чтоб отвратить сие несчастие» (т. е. вторжение Пугачева), действовать совместно с П. И. Паниным, и быть «бодрым при сих печальных, но отнюдь не отчаянных обстоятельствах», что, конечно, было вполне справедливо («XVIII в.“ стр. 137 и сл.)

Нельзя, кажется, не учитывать и той особой, если можно так выразиться, чувствительности, какая была в Москве и в окружающих ее провинциях (позднее превращенных в губернии) к народным движениям, ареною коих была Москва еще до появления Пугачева, во время моровой язвы в 1771–1772 г.г. Еще тогда Москва на себе самой испытала–чего не знал Петербург–весьма тревожное состояние народного духа, знала, что народ в это время не только не «безмолствовал», но даже вышел из того состояния глухого пассивного ропота, когда-говоря словами поэта–«на площадях мятежный бродит шопот», и открыто уже шел на восстание. Еще до Пугачева, напр, Сенат осведомился «о собирающемся по Калужскому тракту в жительствах, народе великими толпами (Калужская провинция входила тогда в состав Московской губ.), произнеся при том такие угрожаемыя (так в подлиннике) речи, чтоб всем собраться к Москве к 21 числу сего месяца (т. е. 21 сент. 1771 г.) и, как вдарят в набат, тогда-бы всем туда бежать и, соединяясь с своими согласники, делать в народе мятеж».[8]8
  Примечание: Пугачева возлагалась на Панина и Волконского совместно (там же, письмо Екатерины к Панину, от 29 июля, стр. 138). Берем это известно из указанной выше (1-ое примечание) «Книги секретным протоколам», где имеются и другие сведения о моровой язве (л.л. 53, 08 сл., 08 сл., 84. 80 сл.).


[Закрыть] Это было то тревожное на Москве время, когда 16 сентября того-же года был убит знаменитый иерарх русской церкви, архиепископ Амвросий, когда, по официальным даже сведениям, в Москве умирало до 800 чел. в сутки, когда, по тем же сведениям, оттуда «все разбежались и съестное о трудом достать (было) можно».[9]9
  Архив Государственного Совета, т. I, спр. 41), срав. «Описание Московского бунта» современника его–П. Алексеева (Русск. Архив. 1862 г., стр. 491 и сл.)


[Закрыть]

Народные эксцессы, бывшие в это столь тяжкое для Московского населения, время, давно-известны в специальной литературе нашей и нам нет оснований на них здесь останавливаться[10]10
  Официальные сведения о чуме в Москве–там же стр. 391–432; богатые данные собраны о том же в «Истории России» Соловьева, т. 29 (М., 1879), стр. 147–184; о мерах против распространения чумы в Москве см. быв. Госуд. Арх., разр. XVI; 328; о бунте – разр. VI № 410.


[Закрыть], но, нельзя однако, не отметить, что о них не без содрогания стали в Москве вспоминать вновь дворяне, при слухах о приближении Пугачева, конечно, потому, что крепостная обездоленная масса населения в этих слухах почерпала живительную надежду на свое освобождение от помещичьей власти, о чем категорически говорили и Пугачевские минифесты, известия о коих доходили до народа. А каковы были эти манифесты–достаточно провести один из них, распространявшийся Пугачевым после перехода на правый берег Волги и датированный несколькими числами, которые все прямо относятся к изучаемому нами моменту (манифест издавался 18, 20, 28, и 31 июля).

«Божиего милостию, Мы, Петр III, император и самодержец всероссийский, и пр., и пр., и пр.“ гласили они (подражая обычной форме) и продолжали так: «Жалуем сим именным указом, с монарших и отеческим нашим милосердием, всех находившихся прежде в крестьянстве и в подданстве помещиков, быть верноподданными рабами собственной нашей короне, и награждаем древним крестом и молитвою, головами и бородами, вольностью и свободою, и вечно казаками, не требуя рекрутских наборов, подушных и прочих денежных податей, владением землями, лесными, сенокосными угодьями, рыбными ловлями и соляными озерами, без покупки и без оброку, и освобождаем всех прежде чинимых, от злодеев дворян и градских мздоимцев-судей, крестьянам и всему пароду налагаемых податей и отягощение и желаем вам спасения душ и спокойной в свете жизни, для которой мы вкусили и претерпели, от прописанных злодеев-дворян, странствие и немалые бедства.

А как ныне имя наше, властию всевышней десницы, в России процветает, того ради повелеваем сим нашим именным указом: кои прежде были дворяне в своих поместьях и вотчинах, оных противников нашей власти и возмутителей империи и разорителей крестьян, ловить, карать и вешать, и поступать равным образом так, как они, не имея в себе христианства, чинили с вами, крестьянами, по истреблении которых противников и злодеев-дворян, всякий может возчувствовать тишину и покойную жизнь, коея до века придержаться будем. Дан июля 31 дня 1774 году. «Петр» (берем у Я, И. Грота, Труды, т. IV, стр. 591; ср. Н. Ф. Дубровин, «Пугачев и его сообщник», т. III, стр. 112 и прим. 1).

Подобные манифесты Пугачева, доходили ли они до народных масс целиком, или в устной измененной передаче, не могли не производить сильнейшего впечатления, тем более, что, в данный момент, слово здесь не расходилось с делом и не могло не убеждать крепостные массы в своей полной реальности; неудивительно, что их настроение было очень опасно, почему весьма наблюдательный свидетель этого настроения, Л. Т. Болотов, давший раньше картинное изображение «Московского народного мятежа» во время чумы, нашел возможным сопоставить его кровавые сцены с тем, чего можно было ожидать при первых же известиях о возможном приближении Пугачева к Москве: «в такое время», говорит он (в июле 1774 г.) «когда мысли о Пугачеве не выходили у всех у нас из головы, и мы все удостоверены были, что вся подлость и чернь, а особливое холопство (т. е. крестьяне) и наши слуги, когда не вьявь, так в тайне, были сердцами своими злодею преданы и в сердцах своих все бунтовали и готовы были, при малейшей возгоревшейся искре, произвесть огонь и полымя. Пример бывшего незадолго в Москве страшного мятежа (во время чумы) был еще у нас в свежей памяти и не только подобного тому же опасались, но ожидали того ежеминутно» («Записки, т. 111 стр. 377).

Москва, с ее столичными и особенно с подмосковскими многочисленными дворянскими гнездами, вся наполненная крепостным крестьянством и дворовыми, представляла собою, конечно, более вулканическую почву, чем Петербург того времени, да и в глазах Пугачева и его приверженцев играла она гораздо большую роль, чем северная столица.

Насколько эта почва была вулканической, видно, между прочим, из того, что волнения крестьян, – с одной стороны, появление мятежных «партий» – с другой, имели место и после казни Пугачева.

Так, напр., Воронежский губернатор 26 ноября 1776 г. донес Сенату[11]11
  Подлинное донесение это приложено к «Книге с 1776 но 1782-й г. V департамента (Пр. Сената) по Секретной Экспедиция» б. Архива Мин. Юст.


[Закрыть], что Ливийского у., Елецкой провинции (соседней о Тульской, входившей тогда в состав Московской губ.), некий однодворец Иван Клеменов сын Сергеев, собрав многочисленную толпу и предводительствуя оною, объявляет, будто бывший III император Петр Федорович здравствует и он-де Сергеев, имеет от него указ сыскивать дворян и, разъезжая по разным селениям и чиня смертные убийства, разбил и разграбил многие дворянские домы».

Другое донесение, полученное тем же губернатором и сообщенное Сенату, точно перечисляет те «дворянские домы“, которые тогда «разбил Сергеев», отмечая, что лишь в 5-м имении Ханыковой, он разоряя ея дом и выгнав ее из оного, ассигновал себе тут станцию, со всею своею толпою и делает всякие противные богу и беззаконные дела, называя себя Иваном Воином, и ожидает к себе друга своего, Петра Федоровича, а какого о том он не выговаривает, а говорил крестьянам: вы-де, дураки, не знаете, что я не сам собою войну подымаю и будут-де ко мне присланы от него полки, я-де буду завтрашней день в село Знаменское к майору Потолову и в прочие дворянские домы». Крестьяне, как утверждает донесение, «для защищения и прекращения его злых намерениев», просили «вспоможения».

Насколько губернатору дело представлялось тогда серьезным, видно из тех мер, которые им были предприняты «против начальника сего злодейства», а именно, он предписал «Елецкой провинциальной и Ливенской воеводской канцеляриям», чтоб они «собрав всех живущих в уезде Ливенском отставных штаб-обер-унтер-офицеров и рядовых и частных смотрителей, соцких и десятских и помещиковых крестьян («ежеля, однакож в них сумнения не предусмотрится» – весьма характерная оговорка) и оные, те команды еще б подкрепили, употребляя к тому ж и находящуюся в тамошнем уезде, для искоренения кормчества, Казацкого Хоперского полку команду ж“.

Подобных примеров можно было бы привести не мало;[12]12
  См. В. И. Семевского «Крестьяне в царствование Екатерины II-й ‹(С.–П., 1881 г. стр. 377 и сл.); ср. также статью Н. Н. Фирсова–«Крестьянские волнения до XIX в.› («Великая реформа», т. И, М., 1911 г., ст. 25 и сл.).


[Закрыть] ограничимся указанными что, в связи с известными в литературе, достаточно характерно. Такова была Московская и под-Московская почва в это время: Пугачевское движение очень близко и кровно затрагивало Москву, но меры против него шли из далекого Петербурга, пока страх за Москву резко – сказавшийся уже после взятия Казани (о чем Петербург узнал 21 июля), – не заставил центр задуматься об изменении своей тактики по отношению к мятежу.

III

Прежде чем, однако, мы остановимся на обстоятельствах, вызвавших указанное изменение, приведем некоторые данные, характеризующие отношение центра к Москве (в лице ее высшей администрации), до указанного выше момента. Когда напр., в Екатерининском правительственном Совете, – еще в начале появления Пугачева, – президент военной коллегия гр. 3. Г. Чернышев, 15 октября 1773 г. между прочим, доложил письмо к нему «управляющего Москвою, кн. М. И. Волконского, то оказалось, что последний просто извещал «об отправлении» им, «по приложенным в копиях письмам Казанского губернатора. 300 чел. с пушкою»; или, 14 ноября того же года, когда были читаны разные доношения из Оренбургской губернии, доложены были также «репорты» и «Московского главноначальствующего кн. Волконского» о полученных им, «по Оренбургскому делу известиях»; или, 20 янв. 1774 г. читана была в Совете его же реляция «об отправленных им, по требованию ген. Бибикова, из Москвы в Казань остатка Томского полка»: или когда, 14 июля того же года, в присутствии в Совете Екатерины, читались, напр., известия об «учиненных» Пугачевым «в окрестностях Кунгура безчеловечиях по переправе его через Каму», а Екатерина спросила «о принятых по сим известиям мерах», ей «было донесено, что отряд в Москву трех полков Совет признает довольным на сей случай и что кн. Волконский может, при настоянии надобности (т. е. при требовании с мест действия) отделить из оных к Казани потребное число».[13]13
  Арх. Гос. Сов., т. I, стр. 438, 441, 448, 453.


[Закрыть] Иначе говоря, во всех указанных, как и многих других случаях, «управляющей Москвою» является либо исполнителем приказаний центра, либо посредствующим звеном между центром и Москвою. Так как центр заправляет всем, что относится к Пугачевскому движению, то нет ничего удивительного, что все сношения с мест этого движения ведутся непосредственно с Петербургом, как это ясно видно из донесений Кара, Бибикова, Потемкина и др,[14]14
  См. «Материалы для история Пугачевского бунта в «Трудах» Я. К. Грота (С. II. 1901 г.), т. IV, где напечатаны донесения названных лиц.


[Закрыть] Москва же играет здесь второстепенную роль.

Мы не можем останавливаться на указанных донесениях, как выходящих за пределы нашей темы и приведем из них лишь одно место из реляции Екатерине главнокомандующего А. И. Бибикова от 5 февраля 1774 г. из Казани, так как оно ярко и, на наш взгляд, верно характеризует положение дела: «злодей, конечно, не страшен своими силами», пишет Бибиков, «но дух, так сказать всеобщего в здешнем крае замешательства разнородной и разнообразной черни немалого труда стоит уопокоить» (там же стр. 511 и сл.).

Кончина 9 апреля того же года Бибикова на несколько месяцев отдалила возможность успокоения «всеобщего замешательства» и трудно оказать, как долго бы оно еще продолжалось, если б известие об угрозе Москве не заставили бы центр принять, с одной стороны, более энергичные меры, а с другой, передать инициативу действий Москве, в лице П. И. Панина и М. Н. Волконского.

Мы привели уже данные, характеризующие отношение центра к Москве в изучаемом нами эпизоде Пугачевского движения.

Коснемся обратного отношения Москвы к центру. Это отношение предопределило и положение Московской высшей администрации, в лице ее «главноначальствующего» кн. М. Н. Волконского и Московского Совета (состоявшего из двух департаментов, V и VI) к данному движению.

В Москве сосредотачивались все сведения о театре мятежных действий, эти сведения Московским Сенатом препровождались обычно в «С.-Петербургские Сената департаменты», а кн. Волконским Екатерине. В одном из протоколов Московского Сената, по его «Секретной Экспедиции», находим весьма яркое изображение роли его, как передаточной инстанции, несмотря на то. что обстоятельства дела требовали бы активного действия со стороны Москвы, в том или ином случае. А именно, 3 декабря 1773 г., Сенат заслушал целый ряд важнейших доношений из Яицкого городка подполковника Симонова, между ними доношение «о происшествиях стоящей под Оренбургом изменнической толпы».

Все эти доношения Московский Сенат отправил, «в С – Петербургские Сената департаменты» – «дав тем департаментам знать, что, хотя здешние (т.-е. Московские) департаменты по близости своей (к театру мятежного движения, конечно) на требование его, подполковника Симонова, снабдить его потребными наставлениями, не оставили б, но как об идущих туда повелениях (из центра) и одним словом о всем том, какие к истреблению сего зла, меры приняты, ни малейшего уведомления из тех С.-Петербургских Сената департаментов сюда не сообщено, то, дабы не сделать в них какой разницы, для того и не могут более, как токмо ныне полученные упоминаемые доношения и репорты, при сем ведении, препроводить» (в Петербург). Впрочем, Московский Сенат наглел возможным «опробовать распоряжение Симонова, «похвалил» «его в оных за расторопность», обнадежив, что принятыми, по высочайшему повелению, мерами злодеи «будут истреблены», спокойствие и порядок в тамошнем краю будут восстановлены» (л. 123 п об.), т. е., volens–nolens, ограничился, вместо какой либо реальной помощи Оренбургскому краю, – одними словесными обещаниями.