Текст книги "Пугачевщина. За волю и справедливость!"

Но отсутствие вполне точных известий с театра мятежного движения о положении дела, обилие противоречивых сведений, то пугают, то успокаивают центр, не знающий, чему собственно надо больше верить. Это вскрывается как из переписки Екатерины с ее русскими и иностранными корреспондентами, так и из других данных.

В письме к М. Гримму от 3 августа, Екатерина, напр., пишет, что она получила «огромную депешу, которая сообщила мне, что маркиз Пугачев, как называет его Вольтер, был побит, кажется, по меньшей мере, в осьмой или девятый раз: у него не осталось ни одной пушки» (Сборн. Р. И. Общ., XIX т., 431 стр.).

Екатерина, по справедливости, могла так написать Гримму, но это не говорит за точность ее информаций, не раз весьма обманчивых, как не говорит за это известный эпизод с яицкими казаками Трифоновым и Перфильевым с товарищами, всего 324 чел., изъявившими, будто бы, готовность «связав, представить сюда… Емельку Пугачева» (там же наставление об этом капитану Галахову, стр. 434).

Неудивительно, поэтому, что в письме к Вольтеру от 13–24 авг. она сознается, что «Маркиз Пугачев наделал мне много хлопот в этом году (1774 г.): я была вынуждена более 6 недель следить с непрерывным вниманием за этим делом (стр. 435); ничего, конечно, нет хуже неопределенности или противоречивости известий в важном деле, а их все время было много в получаемых Екатериною сведениях о движениях Пугачева к Москве…

После указанных нами успокоительных известий от 29 числа, посланных Екатерине Волконским, он 1-го августа хотя и повторяет, что «в Москве все тихо», тотчас-же, однако, добавляет: «но в уезде есть разглашение, что будто злодей Пугачев, называя его (sic) Петр III, сюда идет, отчего многие в страх пришли. Я послал в разные места партии казацкия таких вредных разгласителей ловить и стараюсь тот страх из головы у слабых людей выбить»; в письме от 3 августа он снова успокаивает Екатерину, но, однако, указывая, что «разбойничьи обороты (Пугачева) неизвестны», – говорит, что «навсегда готовым быть должно» к отпору (в этом-же письме говорится о переговорах с Московскими дворянами об образовании их корпуса, о чем мы уже знаем): 7 же августа Волконский пишет, что Пугачев “еще может дерзновение взять свои виды поворотить через Шацк (который отсюда 360 верст) на Москву. Того ради, согласился я с Паниным, чтоб он от Москвы не отдалялся с своим деташаментом, покамест уже подлинное известие получили; куда злодей стремление свое возьмет» (XVIII в., стр. 143).

В письме от 3-го августа, Волконский писал, «что Пугачев, по полученным известиям, отдаляется от здешних мест», а 7-го, что он приближается к Москве, при чем, впрочем, оговаривается, что «подлинного известия» о направлении Пугачева (к Москве) еще надо ждать, что и было верно, конечно.

В свою очередь, Екатерина одобряет, «в письме от 2 августа из Петербурга) Волконского, что он отложил «наряд дворян с своими людьми, при переменившихся обстоятельствах (вернее-слухов), ибо теперь оно (sic) причинило бы только тревогу по напрасну», а 13 августа из Царского Села уже пишет (по тому-же вопросу о составлении «корпуса гусар по общему желанию» и об отдаче Волконским нескольких полков в распоряжение П. И. Панина), что «все сии распоряжения служат к моему удовольствию» и добавляет, по поводу слухов о Пугачеве, между прочим, следующее: «что же злодей бежит от Алатыря буд-то к Иргизу (как был слух), тому не изволь верить», почему и «весьма хороши ваши о Паниным взятые намерения, чтоб ему не отдаляться от Москвы до тех пор, что все сии обороты (Пугачева) известнее будут», а пока, значит, они не очень-то известны.

Даже в письме от 29 августа Екатерина говорит Волконскому: «пожалуй, держи ухо востро»: хотя она и надеется, «что нужда настоять не будет» (в формировании дворянского опять-таки корпуса), только пословица говорит: «надейся на Бога, а сам не плошай, и так пока бездельства не искоренены, то все, что служит к готовой: обороне, не можно вовсе еще оставить», почему и изъявляет свое удовольствие относительно распоряжения Волконского и «согласного положения Московских дворян формировать гусарский корпус».

Но через несколько строк, однако, читаем нечто противоположное: «что же вы (т.-е. Волконский) не спешите формированием сего корпуса, и сие разумно: без нужды тревожить людей излишне»… (стр. 142 сл., стр. 146).

X

Из сказанного выше надо вывести, что, с одной стороны, в предпринимаемых мерах, по защите Москвы и ее губернии заметно постоянное колебание, а, с другой, что центр был плохо осведомлен о положении дел на театре мятежных действий и что, по крайней мере, до конца августа 1774 г., сильные страхи за Москву были налицо, хотя Пугачев все более и белее отдалялся от нее: 17 августа, напр., он занял Дубовку, а 21 подошел уже к Царицину, который ему, однако, не сдался; оттуда он отошел к Сарепте, причем 25 августа, был разбит на голову Михельсоном у Сальникова завода, близ Черного Яра, откуда бежал за Волгу.

«Пугачеву здесь», говорит Н. Ф. Дубровин, «нанесен был последний и тяжкий удар, после которого оставалось только принять меры к тому, чтоб он не мог усилиться».[38]38
  «Пугачев и его сообщники», т. III, стр. 253.


[Закрыть]

Во всяком случае войска, шедшие везде по его пятам, не допустили бы его повернуть на Москву, да и дорога к ней уже не была открыта.

Однако, П. И. Панин, донося 29 августа Екатерине об известиях полученных им от Михельсона и кн. Голицина, между прочим, сообщает о допросе одного «пойманного изменника из злодейской шайки, достойного, по некоторой новости, внимания: сколь злодеево положение разным образом не переменилось», но, однако, по словам Панина «Пугачев все не отступает от злодейского своего на Москву предмета», т.-е., здесь Панин настолько еще доверяет известию о походе Пугачева под Москву, что считает долгом своим обратить внимание Екатерины на этот допрос, хотя теперь для нас ясно, что в конце августа это известие не заслуживало никакого вероятия.

Только в донесении своем от 10 сентября, Панин нашел возможным категорически утверждать, что «теперь нет угрожения злодейским нашествием столице Московской».

«На наш взгляд, при более точной информации о театра мятежа, так можно было бы думать уже со второй половины августа, а не только 10 сентября, когда дело подвигалось к окончательной развязке: в ночь о 14 сентября на 15 Пугачев был уже в «превеликой колодке», а 18 Панин даже мог донести Екатерине об его поимке (Сб. Р. II. Общ., т. VI. стр. 128, 142, 149). В ордерах своих к командующим отрядами, Панин (насколько можно это было нам проследить) говорит, впрочем, об опасности для Москвы не позднее августа.

Так, препоручая полков Древицу «предостерегать дорогу от Тамбова к Москве, через Козлов, Ряжск, Скопин, Зарайск», Панин писал ему; «вам препоручается, чтоб злодей, или его какие отраженный шайки, отнюдь допущены и прокрасться не могли без вашего поражения, на зловредность свою к Москве» (Мат. Я. Грота, стр. 516).

Обратимся теперь к рассмотрению мер, предпринятых в действительности для охраны Москвы и ее губернии от предполагавшегося нашествия Пугачева.

Здесь прежде всего надо указать, что, еще до назначения П. И. Панина главнокомандующим, Волконский поручил ген.-м. Чорбе «охранять Москву от всякого покушения по всем дорогам, между реками Москвою и Клязьмою» (также стр. 523), а в Касимове были сосредоточены 2 гусарских и 2 пикинерных полка, «как в таком пункте, из которого было весьма удобно действовать на Москву и Н.-Новгород“ (Дубровин т. III, стр. 138).

Затем еще 21 июля было поведено немедленно на подводах отправить в Москву из Петербурга 2 полка с 12-ью орудиями, а из Новгорода – 1 пехотный и 4 эскадрона Венгерского гусарского полка (стр. 135). Войска, частию поступившие, а частию шедшие в Москву, представляли большие силы и Екатерина была права, когда писала Панину: «итак, кажется, противу воров столько наряжено войска, что едва не страшна ли таковая армия и соседям была».[39]39
  В письме этом. подученном Паниным 4 августа, подробно перечисляются все войска уже посланные, или еще посылаемые против Пугачева, при чем Екатерина выражает уверенность, что «с сими силами» Панина «о скором времени найдется в состоянии прекратить сие несчастно» (Сб Р. И. Об. т. VI (стр. 85 а сл.).


[Закрыть]

Перечисляя все войска, отдававшиеся в распоряжение Панина, Н. Ф. Дубровин говорит, что «нельзя не сознаться, что против Пугачева, под конец его действий, была выставлена целая армия» (стр. 149).

Интересно, что Панин, не находя возможным прямо что-либо возразить Екатерине против ея утверждения о достаточности посылаемых войск, пытается, однако, в письме от 4 августа, указать на трудности, какие им предстоят: «безприкословно, конечно», пишет он, «что толикое число победительных в-го и-го в-ва полков, какое уже теперь упражняется и вновь отряженными поспешают к поражению и истреблению производимого изменнического возмущения не только им, но и соседям было страшно», но, при этом однако, обращает внимание императрицы «на каком великом пространстве они, и какими многими раздельными частями действовать принуждены, и о какого весьма дальнейшего отстояния должны поспевать к требующим местам». (Сбор. И. Р. Общ., VI, 94 стр.).

В этом замечании Панина, конечно, была верно указана вся трудность положения армии при усмирении широко разлившегося мятежного движения, но, оно не опровергает и верности заключения Екатерины о достаточности отправленных полков для подавления мятежа вообще, а в частности, для защиты Москвы и ее губернии. В одном из ответных писем Панину, от 14 августа, соглашаясь о ним, что, – после отделения Паниным нескольких полков в распоряжение. Волконского (для защиты Москвы)–лично находящиеся при Панине «войска не в великом числе»[40]40
  Из приложенного к письму Панина Екатерине (от 7 августа), рапорта видно, что у него под Москвою в Гуслицах (в 70-ти верстах от Москвы, как он пишет) было при 8-ми штаб и 72-х обер-офицерах, унтер-офицеров и солдат 3082 чел., а всего 3162 чел. («Материалы» Грота в IV томе его «трудов», стр. 540).


[Закрыть], Екатерина сообщает, что она, по желанию Панина, уже послала Конному Смоленскому полку повеление идти к Москве и что «сей (полк) заменит требуемыя роты и команды, кои в раздроблении по разным местам, откуда их собрать-бы надлежало» («Материалы» Грота, стр. 544).

Разделяя страхи за Москву, – естественные, ввиду сообщаемых ей отовсюду сведений–со всеми современниками, колеблясь в тех или иных частных мерах (как, напр., об образовании в Москве дворянского корпуса), Екатерина была, однако, постоянна и последовательна в одном–в быстром снабжении Москвы и ее губернии войсками (подвозившимися на подводах), так равно и в увеличении их числа на театре военных действий.

Кажется, что на эту политику, обеспечивавшую лучше всего успех дела, больше всего повлиял именно Панин.

Последний вообще всегда весьма мрачно изображал положение дел в Москве и ее губернии (не касаемся внутреннего театра военных действий). Так, напр, он уже в первом своем письме Екатерине от 26 июля, между прочим, сообщал, как уже указывалось, что после взятия Казани и Курмыша «московские жители вверглись в трепет и ужас несказанный, не имея себя объявления о настоящем положении сего угрожения, а потому не знали ни что делать, ни куда и когда отправлять свои фамилии, видев при том столь обширный город, обнаженный от войск и орудий и слышав злодеевы столь скоропостижныя, на весьма дальняя отстояния, нападения» (С. И. Р. Общ., VI, стр. 80).

Между тем, Волконский с Сенатом, в этот же день, оправившись несколько от охватившей их паники, решили отменить известные нам меры к защите Москвы, утвержденные 25 июля, а в письме к Екатерине, от 29 июля, Волконский объясняет эту отмену, между прочим, тем, что «довольное число полков сюда следует» (они были частию уже на пути к Москве, частию же, как утверждала Екатерина в письме от того же 29 июля Панину, «уже действительно вступили в Москву»[41]41
  В этом письме она говорит: «при первом известии о Казанском несчастий (т. е. 21-го еще июля), я приказала нарядить к Москве Владимирский Драгунский полк, Воликолужский пехотный и один Донской казацкий; за сим наряжены еще 3 полка – один гусарский, да два пехотных из Финдляндии и, сверх того, повелено Л.-Кирасирскому из Новгорода идти к Москве; из сих войск некоторые уже, действительно, вступили в Москву, а прочие в дороге (Сбор., VI, стр. 84 и сл). Напомним, что еще 17 июля Екатерина отправила в Москву ген.-м. Чорбу, которому Болконский должен был поручить команду над 3-мя полками (более 3-х тысяч чел.), что он и исполнил еще до назнач. Панина.


[Закрыть] так что Москва в это время уже не была совсем «обнажена» от войск. Это один только из примеров (другие указывались при случае), характеризующих донесения П. И Панина, а вообще-же надо сказать, что, если Волконский, как управлявший тогда Москвою, пытался успокоить Екатерину, то, Панин, наоборот, преувеличивал опасность положения. Если отчасти на этих донесениях отражались условия тогдашней информации, то еще более – здесь играла известную роль политика указанных лиц.

XI

Для полной характеристики всех условий изучаемого момента не лишено, кажется, будет интереса отметить, что, как Сенат (в указанном своем определении от 25 июля) находил нужным предостеречь членов собрания от взаимных пререканий и счетов, могущих повредить делу, так и Екатерина, назначив гр. П. И. Панина, по ее выражению, «к утушению бунта», требовала от него согласного во всем с кн. Волконские действия, как, и, наоборот, ставила на вид Волконскому необходимость того же. Уже в первом своем указе, от29 июля, гр. П. И Панину, извещая его о назначении главнокомандующим, Екатерина говорит о том, чтоб Панин условился о Волконским «коликое число оставить в Москве полков» и какое ему должен отдать Волконский, «для встречи злодея, если б (он) вздумал пройти в сей город», при чем просит Панина «иметь согласие и сношение с кн. Волконским, дабы в сем важном деле ничего проронено не было», а на другой–же день пишет и Волконскому: «для бога, для меня и для государства, если между вами (т. е. между Волконским и Паниным) есть несогласия, оставьте их и сделайте в сем случае дружелюбно общее дело, дабы тем наискорее истребить народною злодея» («XVIII в.», 11 стр. 138).

По этому поводу кн. Волконский ответил императрице 4 августа подробным письмом так: «ежели б и подлинно в непримиримой злобе я с ним был, то конечно, для пользы службы вашей и для общего доброго успеха, а паче всего исполняя волю вашу государскую, все б, без остатку, в сердце недружбы выкинул, но, по истине, вс. г-ня, я никакой злобы против него не имею, разве только, как обыкновенно между равными бывает alousierle metier, (намек, вероятно, на их соревнование во время совместной службы в семилетней войне), но, и то все оставил чистосердечно и во всем ему, что до меня касаться будет, стану искренно и усердно помогать» (там же, стр. 140).

В свою очередь и П. И. Панин обещает «всячески иметь согласие и сношение с кн. Михаилом Никитичем, уверяя, что у него с ним нет вражды никакой» и что «от самой молодости не имели мы и не имеем ничего развращающего приятельский союз наш, который теперь, по высочайшей воли вашей, сохранять я еще сугубее всячески тщиться буду» (Обор. Р. И. Об., т. VI, стр. 951.)

Едва ли однако, Екатерина без всяких оснований боялась возможных несогласий между Волконским и Паниным, «в великом деле», как она выражалась, т. е. в деле «успокоения знатной части империи. страждущей от ослепления черни, в невежестве погруженной», (стр. 102). Дело в том, что П. И. Панин, будучи в отставке в течении 3-х с половиной лет, до назначения своего 9 июля 1774 г. – жил то в своей подмосковской деревне (Михайловке), то в Москве.

Будируя против Екатерины (между прочим, потому, что был, но его мнению, как впрочем, и по мнению многих современников отставлен несправедливо от командования 2-ою армиею во 2-й турецкой войне), П. И. Панин, в своем невольном отшельничестве, не раз резко отзывался об Екатерине и о порядках управления государством, как словесно, так и в переписке с друзьями.

Слухи об этом не могли, конечно, не доходить до Екатерины и она повелела Волконскому, над своим «персональным оскорбителем и дерзким вралем», учредить надзор.

В письме Волконского от 9 сентября еще 1773 г. находим извещение, что он, согласно повелению Екатерины от 30 августа 1773 г.» «послал в деревню одного надежного человека выслушать его дерзкия болтания» и что «подлинно, сей тщеславный самохвал много и дерзко болтает», но «все оное состояло (как Волконский «слышал уже раньше») в том, что все и всех критикует, однако, того не слышно, чтоб клонилось к какому-бы дерзкому предприятию» (молва предписывала Панину, между прочим, мысль о возведении на престол цесаревича Павла;[42]42
  Новейшая биография П. И. Панина принадлежит П. И. Гойсману и А. И. Дубровскому (Рус. Биографический словарь «Павел–Петр–Илейка», С.-П., 1902 г.), где находятся подробные сведения о жизни и деятельности его.


[Закрыть] через месяц, Волконский донес императрице, что он «употребил надежных людей присматривать за Паниным», («который на сих днях из деревни в Москву переехал») и что он «через оных известился», что Панин (как доносил, впрочем, Волконский и раньше «стал в болтаниях своих скромнее» («XVIII в.,“стр. 122); 7 января 1774 г., донося Екатерине что в Москве «все тихо и смирно и через все дни праздников никаких беспорядков не было и врак гораздо меньше стало», добавляет, однако, что «только один большой болтун (т. е. Панин) вздор болтает, не разбирая при ком, но, при всех, а другие перебалтывают, но все ничего не значущее и единственно к тщеславию его касающееся» (стр. 129 сл.)

Едва-ли такая аттестация Волконским П. И. Панина осталась неизвестной последнему и едва ли она могла укрепить их «приятельский союз», особенно, ввиду надменного характера П. И. Панина.

В Петербурге весьма опасались, как писал П. И. Панину его брат Никита Иванович, что он подчинит себе Волконского: так он сообщает Петру Ивановичу 2 августа, что «он хотел-бы еще поговорить о ним о последних ведомостях о Пугачеве… и о слабости Московского градоначальника, которых (sic) здесь, или вправду не понимают, или понимать нарочно не хотят, но тем не меньше, по всему видимому, весьма устрашилиоь стеречь, чтобы каким ни на есть образом его градоначальство, с ним самим, себе не подчинил, только ей-ей, мой любезный друг, не достает к тому моего духа» (Сбор. И. Р. Общ., VI, 89).

Поэтому, энергичные требования Екатерины о согласном, в интересах дела, действии Волконского и Панина вполне отвечали как тяжелым условиям момента, так и характеру двух названных лиц, весьма друг на друга не похожих. П. И. Панин, по получении своего назначения 29 июля главнокомандующим, неотлучно прожил, что весьма важно отметить–в Москве до 18 августа, т. е. 3 недели, (в литературе встречается обвинение его в медлительности, что едва ли справедливо), при чем постоянно совещался с Волконским, устанавливая общий план действий по обороне Москвы и ее губернии. Уже в первом письме своем Екатерине от 3 августа П. И. Панин сообщает, что он «сделал конференцию с князем Михаилом Никитичем о условлении и сношениях», предписанных ему Екатериною (отр. 90), чем Екатерина была очень довольна, как видно из ее письма от 14 августа из Царского Села (стр. 102).

Из этих «условлений». весьма важным было, конечно, во 1-х согласие П. И Панина о распоряжением Волконского о позиции ген.-м. Чорбы, которому Волконский поручил еще до назначения Панина, предохранять и недопущать («для обезпечения Московской безопасности») злодейскаго на здешняя места покушения по всем дорогам, следующим между реками Клязьмою и Москвою, где сам злодей главное свое пребывание, по последним известиям обращал», при чем, однако, Волконский, отдал «онаго ген. – майора в начальство» Панину.[43]43
  Сам Панин выделил из отряда Чорбы 3 эскадрона конницы и 30 казаков, при 4-х орудиях, под начальсгвом полк. Древица. приказав ему двинуться на Переяславль Рязанский и Ряжск, для прикрытая Москвы на случай, если б Пугачев направился к Тамбову (477 верст от Москвы). См. Русский Биографический Словарь, том «Павел-Петр», стр. 238; о других переменах в отряде Чорбы см. Сборн. И. Об., т. VI, 90, 99.


[Закрыть] Во 2-х «по держанной вчера же“ (т.-е. 2 августа), пишет Панин, «с кн. М-м Ник-м, мною конференции условились мы на 1-й случай отделить ему под мое начальство пехотный Великолуцкий, драгунский Владимирский и казачий Краснощекова полки, но чтоб мне с оными с держанной теперь ген. – майором Чорбою позиции (от Москвы) не отдаляться, прежде разве настоящего получения сведений о действительном иногда переходе Оки реки самого главнаго злодейскаго сонмища и чтоб здешняго города не обнажать из-под той позиции прежде, пока он совсем будет обеспечен своею безопасностью, или когда столько подоспеет в него следующих полков, сколько он надобным быть поставляет к совершенному обезпечению Москвы одними оными» – «ибо» добавляет Панин, – «теперь представляется не столько нужды в сильном поражении большей злодейской толпы (т.-е. главной силы Пугачева), нежели в предосторожности от прокрадывания (к Москве, конечно) подсыльных от злодея частей, в воспламенении отзывающейся и в здешней черни колеблемости, страха и мятежных волнований, то дабы оное (т.-е. чернь) имела всегда, пред глазами, свое присутственное воинскими командами обуздание».

Это витиеватое послание свое Екатерине Панин заканчивает сообщением, что Волконский «для обуздания Московской черни и обезпечивания к безвредности сего города», полагает «быть в Москве безотлучно двум полкам пехотным, одному кирасирскому, двум казацким и двум эскадронам гусар», ввиду чего у Панина остается «1 драгунский, 1 казачий, 2 пехотных полка, два эскадрона гусар и одна полевая команда», при чем «в его начальство» будут им, Волконским, отправляться вновь прибывающие полки (Сбор. Р. И. Общ., т. VI, стр. 91 и сл.).

Здесь ясно видно, что Панин разделял опасения Волконского – от возможного «прокрадывания» к Москве «отдельных Пугачевских частей», усугубляя это опасение откровенным признанием «колеблемости и мятежных волнований» Московской «черни».

Екатерина вполне «добрила, что Панин, «не теряя ни малейшего времени», сделал «всеудобовозможныя распоряжения, столь для охранения г. Москвы и недопущения к оному бунтовщичьих скопищ, как и для истребления и преследования оных»… «Все сие усердное ваше старание и точность производства вашего», заявляет Екатерина, «тако же согласное ваше сношение и условление, в нужных случаях, о кн. М. И. Волконским, служит к немалому моему удовольствию» (Материалы Я. К. Грота, стр. 543).

«Условление» это, однако, не коснулось вполне тех известий по Пугачевскому движению, какие время от времени сообщались Екатерине, то Волконским, то Паниным.

Если в донесениях Волконского нередко видно явное желание успокоить императрицу относительно положения дел в Москве (как это частию уже отмечалось нами,[44]44
  «XVIII» в, т. I стр. 129, 187, 139 и др. Между прочим, относительно раскольников, о связи с которыми Пугачева Екатерина очень беспокоилась («XVIII в.», стр. 141, письмо от 31 июля), Волконский ей доносил следующее: «Здесь (т.-е. в Москве), за раскольниками недреманным оком, через полицию, смотрю, во, никакого подозрения найти не могу“, добавляя, что, здесь все тихо и страх у слабых духом уменьшается» (письмо от 4 августа, Дубровин, «Пугачев и его сообщники», стр. 141, т. III).


[Закрыть] то Панин, наоборот, был склонен к более пессимистическим заключениям.

В литературе нашей было даже высказано мнение, что «в его интересах было представить состояние дел в более печальном положении, чтоб получить более обширным полномочия и усилить свои заслуги» (Дубровин «Пугачев» и пр. т. III, стр. 341).

Может быть, в интересах Волконского, как градоначальника, блюдущего за спокойствием столицы, было представлять положение Москвы в более благоприятном виде, при чем он, в своих письмах Екатерине, оправившись от первоначальной паники. мог также более спокойно взвесить то обстоятельство, что чем нашествие Пугачева на Москву оказывалось менее вероятным, тем более обеспечивалось ее спокойствие от каких-либо серьезных «мятежных волнований» Московской «черни», на что указывал упорно императрице Панин.

Интересно, что в тех случаях, когда донесения Волконского и Панина совпадали, Екатерина не без удовольствия сообщает об этом своим корреспондентам.

Так, извещая 29 августа Волконского о получении его письма от 19 числа, она пишет, что от того же числа имела письмо от Панина из Коломны (18 августа Панин уже выехал из Москвы, устроив в согласии с Волконским, ее оборону), отмечая, что Панин «почти тоже о мерзких злодейских обращениях пишет, что и вы» («XVIII в., стр. 146).

Усиленно снабжая Москву и ее губернию (не говоря уже о театре мятежных действий) все новыми и новыми военными силами, Екатерина не оставляла без внимания и других сторон дела, на которые, ни Панин, ни Волконский, занятые вопросами обороны и административно-полицейскими мерами, частью не могли обращать внимания, а частью сами не были в состоянии что-либо, предпринять здесь.

Относительно первого нашего утверждения заслуживает упоминания, между прочим, одно сообщение Екатерины Волконскому в ее письме к нему от 29 августа, указывавшемся уже нами: «о тульских обращениях здесь слух есть», пишет она будто там между ружейными мастерами неспокойно я ныне там заказала 90 тысяч ружей для арсенала: вот им работа года на 4 – шуметь не будут»…

В подтверждение второго, укажем, что Панин еще 5 августа доносил Екатерине о голоде, который угрожает нескольким губерниям (в том числе и Московской), при чем утверждал следующее: «сколько-бы я один ни напрягал моего рвения и силы на отвращение сего угрожения, в трепет приводящего (что, конечно, вполне верно, если в особенности принять во внимание общее настроение тогда населения), как от стороны стекающихся, по необходимости, войск в те самые губернии и провинции, где сущий недород хлеба в нынешнем году, так и от стороны поселян, что, за возмущенными своими обращениями, и малый урожай худо собирали, из онаго бунтовщичьи сонмища похищали», но, «не полагаю я… себя одного быть в состоянии предупредить и отвратить угрожения голода»… (Сбор И. Общ., VI, 118).

В результате этих сведений, Екатериною были даны рескрипты 7 сентября губернаторам Московскому, Воронежскому, Нижегородскому и др. губерний, о мерах против этого грозного, по могущим быть последствиям, явления.

В рескрипте Московскому губернатору Екатерина говорит, что она из донесений Панина известилась, что «в разных местах» Московской губернии, принадлежащих к Воронежской и Нижегородской губерниям, как от неудачливого урожая, так и по причине разорения и грабежей производимых известным извергом и бунтовщиком Пугачевым, оказалась несносная на хлеб дороговизна, которой следствием быть может в том, краю и голод».

Чтоб «народ» в Московской губернии «не почувствовал в пропитании недостатка, губернатор должен учинить всевозможный распоряжения» (там-же, стр. 116 сл., 122 сл.).

Понимая, однако, что Московский, как и Воронежский губернаторы «могут найти себя», как Екатерина, «в сущей невозможности установить, стараниями своими, в провинциях вверенных им губерний продовольствие», чего, конечно, и надо было ожидать ввиду недорода и пр. губернаторам Белгородскому и Слободскому Украинскому», губернии коих не были затронуты ни голодом, ни мятежей, повелено было доставлять в Московскую и другие губернии «потребное количество хлеба», по сношению с П. II. Паниным (там-же, стр. 125 и сл.), принят был также ряд других черт для облегчения тяжелого положения населения (Н. Ф. Дубровин. III, отр. 320 и сл.).

XII

В заключение нашего очерка «Москва и Пугачев», в указанные месяцы 1774 г., нам следовало бы, может быть, остановиться на исследовании вопроса; почему же Пугачев, после взятия Казани, не пошел на Москву, хотя он и объявлял об этом, а в среде окружавших его старшин были лица, говорившие ему, что «время вам, Ваше величество, итти на Москву и принять престол», сама Москва долго и упорно верила в его приход к ее стенам, а Екатерина, до которой ближе всего касалась кровавая трагедия мятежа, говорила (даже тогда, когда все уже было давно кончено) что она «Михельсону обязана поимкою Пугачева, который едва было не забрался в Москву а может и далее».

От трона, до глубоких народных низин, все верили в возможность Пугачевского движения к Москве, однако, этого не случалось.

Естественно, поэтому, спросить, почему именно в тот момент, когда мятежное движение, из казацко-инородческого, по преимуществу, – стало принимать грозный характер народного восстания, когда крепостные массы, по пути к Москве, всюду ждали Пугачева, как своего освободителя, он не пошел к Москве?

Ответить на этот вопрос без специального исследования всей сложной обстановки мятежа, без углубления в психологию его вождей, довольно-трудно, тем более, что, ввиду отсутствия положительных документальных данных, нельзя, в немногих словах, указать на причину данного явления, а без этих данных я стал-бы в противоречие с основным правилом – nulla linea[45]45
  Ни одной работы. Ред.


[Закрыть] (в изучении прошлого) sine documento,[46]46
  Без документов. Ред.


[Закрыть] которого я везде держался в моем очерке, вышеизложенном. По, так как вопрос этот поставлен в литературе, то выскажемся о нем хотя кратко.

Вопрос, почему Пугачев не пошел на Москву, занимал еще в XVIII в. иностранных писателей, сведения о чем собраны в интересной статье О. Е. Корнилович «Общественное мнение 3. Европы о Пугачевском бунте.» По большей часть, разгадку этого иностранцы ищут не в каких-либо объективных условиях мятежа, но, в характере самого Пугачева.

По выводу названного автора, «значительное большинство (иностранцев) – вое те кто размышлял над его поведением» – пришли к заключению, что «у него было достаточно ума и гения для казака, но, он не был ни великим государственным человеком, ни великим военным.» После того, как Пугачев не сделал попытки завладеть Москвою, он вызвал полное разочарование в своих талантах: судя по его действиям», «Пугачев не обладает большими способностями, – писал после того, как выяснилось бегство Пугачева вниз по Волге, сэр Гуннинг гр. Суффолку»; «злодей, по недостатку самой простой сообразительности был неспособен сознать какой-бы то ни было план ибо, если б он догадался, или был кем-нибудь научен притти сюда (в Москву), не подлежит сомнению, что к нему присоединилась бы вся чернь; выяснилось, что Пугачев, хотя и одаренный талантами и большим присутствием духа, был слишком варвар, чтобы, как государственный человек, или как полководец, выполнить такой большой план. Он просто прозевал Москву, хотя говорят, «что настроение умов в Москве было ему не безызвестно»;–«Пугачев потерял через эту ошибку не только второй город в империи, но, армию в 100 тысяч рабов, которые его там ждали и которые разбили бы свои оковы при его приближении Пугачев не использовал даже своих преимуществ в побежденных провинциях» (стр. 169).

Таков ряд мнений о Пугачеве, извлеченный О. К. Корнилович из сказании о нем иностранцев, взгляд, ставящий вопрос исключительно на почву характеристики личности самого Пугачева и не указывающий никаких объективных обстоятельств, которые могли бы помешать его походу на Москву.

Не отрицая, конечно, что личные качества Пугачева, как вождя движения, могли сыграть и, действительно, сыграли известную роль в данном вопросе, мы думаем, однако, что отказ от этого похода сам по себе не может еще служить достаточным основанием для вышеуказанной его характеристики, так как он мог быть результатом не только личных свойств Пугачева но и условий, в которых он тогда находился: если последние были недостаточно благоприятны для удачного исхода такого опасного предприятия, как поход к Москве, то правильная оценка Пугачевым этих условий скорее положительно, чем отрицательно характеризует самого Пугачева.

Видя кругом себя толпы крестьян, слепо за ними идущих, слыша, что на пути к Москве крестьянство находится в состоянии крайнего возбуждения, Пугачев конечно, мог поднять кровопролитнейшую русскую «ракерию», мог на некоторое время, – до прибытия в Москву и ее губернию, войск, – иметь ненадолго известный успех, но, едва-ли мог рассчитывать на что-либо большее.

В иностранных известиях о Пугачеве, помимо указанных, есть, впрочем, еще одно, ставящее отказ его от похода к Москве в зависимость не от его характеристики, как вождя движения, а от объективных условий момента.

Так, 0. Е. Корнилович указывает, что один иностранный автор приводит одно, как он сам его называет, «правдоподобное» объяснение, почему поход к Москве не состоялся. Объяснение это в первой части своей, если б оно оправдалось, показало бы, что Пугачев мог не без очень серьезного основания задуматься над тем, идти ему или нет, к Москве. По словам иностранного автора, Пугачева, во 1-х, «остановило известие о мире с турками», а, во 2-х, хитрость Михельсона, который послал курьера с письмом, нарочно попавшим в руки Пугачева: в письме знакомый генерал извещал Михельсона, что он ждет мятежников в Москву с 30-ю тысячами войска, вернувшегося из турецкой армии и просит Михельсона не только не препятствовать, но облегчить путь (в Москву) Пугачеву» (стр. 168). В русских первоисточниках нет сведений о таком письме, да оно нам кажется маловероятным и по существу, ввиду чего едва ли можно придавать ему значение. Что же касается вопроса, мог ли Пугачев своевременно узнать о значении мира с Турциею, последовавшего 10 июля и отсюда сделать (после взятия Курмыша 20 июля) естественный вывод о неблагополучном условии похода на Москву, это, как нам кажется, возможно допустить: в Петербурге узнали о мире с турками и весьма обрадовались. 23-го июля; Пугачев мог узнать о нем не только одновременно, но даже несколькими днями раньше (в виду большей его близости к театру военных действий и более быстрой осведомленности казаков о том, что происходят на юге, по их весьма значительной подвижности и пр.); конечно, такое известие могло весьма охладить как его самого, так и советников его от мысли о походе на Москву, даже, если допустить, что он имел твердое намерение его действительно предпринять, что, однако, представляется по целому ряду соображений довольно сомнительным; по сведениям одного из наших первоисточников, Пугачев, во всяком случае, отложил поход на Москву до более благоприятного времени, которое, однако, потом никогда не наступило для него.