Текст книги "Пугачевщина. За волю и справедливость!"

Русские исследователи Пугачевского движения указывая, что Москва ждала появления Пугачева и что «опасения за Москву были не без основания», – как это замечает, напр., Я. К. Грот, (там же, стр. 526) обычно не касаются, однако, вопроса, почему Пугачев не пошел к Москве и лишь у П. И. Фирсова, в его известном труде «Пугачевщина – опыт социолого-психологической характеристики», а также в его обширных и обстоятельных примечаниях к «Истории Пугачевского бунта» А С. Пушкина «Сочинения», т. XI акад. изд.), мы находим некоторые соображения по вопросу.

Так, в «Пугачевщине», Н.И. Фирсов указав, «что в последний период мятежа социальный состав его изменился в сторону преобладающей роли крестьянства, начавшего повсюду в Поволжье восставать против помещиков и готового начать повсеместное восстание в империи» – справедливо, на наш взгляд, отмечает, что «крестьянское сельское восстание могло бы послужить прочною опорою для успеха этого «государя» (на некоторое только время, как думается нам), если б он сумел, как теперь выражаются, его «использовать», если б он не ушел от него, а, как он сам предполагал в самом начале своей карьеры, пошел бы «на Русь», навстречу движению в Москву, главный центр великорусского народа…

А так как Пугачев на это не решился, а предпочел кружиться по периферии, в местах, издавна служивших ареною для действий вольницы, то крестьянское движение, сыграв свою выдающуюся роль в истории Пугачевщины, очень мало повлияло на ход предприятия самого Пугачева.

Не успев организовать стихийное народное движение и стать во главе его, Пугачев в нижне-волжской степи был обречен на гибель со всем своим пестрым табором, где, рядом с представителями разных разрядов казачества, находилось огромное количество господских крестьян и дворовых, какого не было в первые два периода (особенно в первый) мятежа, но эти крепостные в Пугачевском полчище были лишь жалким осадком оставшегося позади «царя Петра Федоровича» народного восстания и всенародного брожения» (стр. 109 и сл.).

Если здесь, автор ярко изображает, что произошло от того, что Пугачев не пошел на Москву, то в другом месте он замечает, что «в решительный момент, когда, по мнению окружавших самозванца яицких казаков, надо было идти на Москву, у Пугачева не хватило воли решиться на этот крупный шаг, которого, при общебунтовском настроении народа, так боялись, и не без основания, двор и дворянство» (стр. 151).

Как нам кажется, та же мысль более подробно, и при том ближе к интересующему нас вопросу, развита Н. Н. Фирсовым в упомянутых уже нами его обширных примечаниях к «Истории Пугачевского бунта» А С. Пушкина, где автор, между прочим, говорит следующее: «самозванец весьма высоко ставил свою личную безопасность, ради коей он подбирал себе хороших скакунов, а во время перестрелок, будучи одет в простое платье, обыкновенно держался подальше от выстрелов. Руководствуясь чувством самосохранения. Пугачев не решился двинуться к центру государства, несмотря на дружное крестьянское восстание всюду, где появлялся самозванец или даже его эмиссары и несмотря на уговоры яицких казаков итти на Москву: всем принебрег Пугачев и направился к югу, в более, но его мнению, безопасные места, поступив и в этом случае по своей воле, самовластно» (стр. 139).

У Н. Н. Фирсова вопрос сводился, таким образом, к характеристике личности Пугачева, не решившегося «двинуться к центру государства», несмотря на указанные благоприятные условия для этого движения.

Эта точка зрения заслуживает, конечно, полного внимания, но, как нам кажется, ею не исчерпывается (на что уже нами указывалось выше) все содержание вопроса, требующего дальнейшего подробного обоснования, что, однако, не может входить в задачу нашего очерка, заметим, впрочем, лишь следующее; в сильно возбужденном, исключительными событиями времени, населении, ходило много разнородных слухов о Пугачеве и его планах, причем народною молвою постоянно приписывалось ему намерение идти на Москву. Так как, однако, «государь Петр Федорович» почему-то долго этого намерения не осуществлял, то для людей, глубоко убежденных, что он, действительно, «Петр III“, – а таких было немало (наряду с «прилепившимся» к нему «из страха», или из-за выгод), – естественно, возникла потребность объяснить причину промедления в движении к Москве. Характерно, что народные толки никогда почти, насколько это нам удалось проследить по архивным данным, не ставили разрешение вопроса в какую-либо зависимость от личных качеств своего «героя», а стремились объяснить промедление какими-либо обстоятельствами данного момента. Приведем в подтверждение сказанного один из ярких примеров. Некий беглый, сосланный на поселение, крестьянин помещика Ив. Голохвастова, «Ефим Тележонок»; обладавший громадною фантазиею, «сказывал» крестьянам села Доможирова (по Владимирской дороге, недалеко от Москвы)–иногда порознь, а в другой случай и «всем вместе» – немало интересного «про Петра III», у которого он будто-бы был «на низу» (в действительности, он там не был). Между прочим, он сообщал им, что «государь хотел было итти в Москву нынешним (1774 г.) летним временем по Володимирской, по Касимовской и по Троицкой дорогам, но, не пошел за тем, что голодом поморит армию и поворотил государь с Пугачевым (Тележонок совершенно отличал «Петра III“ от Пугачева и уверял, что Пугачев служит у «государя» – «фельдмаршалом») на Воронеж для того, что там хлебная сторона и армию прокормить можно, а будущею зимою, всеконечно, будет (он) В Москву со всею армиею». Воронежская губерния в это время, подобно Нижегородской и Казанской (не говоря уже о Московской), по свидетельству П. И. Панина как (очевидца) испытывала голод и уже с сентября обыватели иного хлеба не едят как с лебедою, с желудями, а в некоторых местам и с мохом (Сб И. Общ., т. VI, стр. 159); Тележонок, – говоря о Воронеже, как хлебной стороне, – невидимому, хотел сказать, что такая сторона находится на Юго-Западе (от указанных им дорог к Москве) где хлеб, конечно, был.

Не знаем, конечно, была ли у Пугачева, иначе, по народному представлению, у «Петра III»,-подобная мысль, но здесь, во всяком случае, промедление в походе на Москву «Петра III» поставлено в зависимость не от индивидуальных качеств вождя движения, принявшего указанное имя, но от реальных условий тогдашней действительности. Выше уже указывалось нами на ту тревогу, какую испытывали в это время как П. Панин, так и Екатерина по вопросу о грядущем голоде. Панин, в его донесении императрице от 5 августа, указывал, что «ничто» так его «не волнует», как предвозвещение неизбежного голода, если к отвращению того (голода) отовсюду и всеми пособиями каждый не будет напрягать усердия, при чем отмечал, что еще покойный Казанский губернатор Я. Ф. Брант (умерший 3 августа) делал представление Сенату о необходимости, «на закупку хлеба в запасные магазины к тамошнему краю, ассигновать особливую знатную сумму» (такая необходимость была налицо и для Московской, Нижегородской и Воронежской губерний), но Сенат, однако, вовсе не учитывая серьезности момента, «все оное» отнес «на обыкновенное течение дел провиантской канцелярии» (Сб– Ист. Общ., т. VI, отр. 118), между тем. как Панин справедливо рассматривал, ввиду, конечно, тогдашних обстоятельств по неоконченной еще борьбе с Пугачевым, указанное «угрожение голодом, как нечто «в трепет приводящее» (там же. Нельзя не видеть, что и Тележонок, в своем рассуждении, отлично учитывает указанное «угрожение голодом» и заставляет своего «Петра III» поворотить с армиею в хлебную сторону».

Речи Тележонка, которые, по его собственному признанию, «выдуманы им от себя», не лишены значения потому, что весьма отчетливо рисуют как настроение в народе в данное время, так и те представления о происходящей смуте, какие тогда зарождались у отдельных лиц. В особенности эти представления интересны, когда они касались самого Пугачева, как «Петра III». Тележонок, хотя никогда не видал того, кого он уверенно называл «Петром III“, нашел возможным нарисовать такой его портрет: «он-де ходит в казацком платье с бородою и приметами – на носу пятно, а на висках гербы» (Гос. Арх., разр. VI, № 467, часть X, дело о содержащихся в Москве быв. помещика Голохвостова крестьянина Ефима Тележонка и др.). Если (как это известно) Пугачев, «открывшись» пахотному солдату Степану Оболяеву (по прозванию «Еремина курица»), что он «государь Петр Федорович» – показал ему в бане, на теле своем, особые «царские знаки» (чему многие потом и поверили), то фантазия Тележонка прибавила к облику Пугачева, как «Петра III», еще «на висках гербы». Тот, на кого народною массою возлагалось так много всякого рода надежд, являлся иногда перед нею в весьма необычайном образе, внушавшем, однако, к себе полное доверие.

Может быть, постановка вопроса, почему Пугачев не пошел в Москву, данная в литературе (о чем уже говорилось нами) вернее и личность вождя движения сыграла в этом вопросе наиболее решающую роль, но, кажется, нельзя игнорировать совершенно и таких обстоятельств времени, как заключение мира с Турциею, голода и др. (как, наприм., состояние отрядов Пугачева в. это время). В целом, таким образом, указанный вопрос должен (как это нам представляется) исследоваться под сложным анализом не только личных качеств Пугачева и его советников, но и условий, при которых в это время протекало мятежное движение…

Рустем Ринатович Вахитов,
доцент Башкирского государственного университета, кандидат философских наук
Евразийский герой Салават Юлаев

1

В Уфе на высоком берегу реки Белой стоит памятник герою башкирского народа, поэту и воину, пугачевскому полковнику Салавату Юлаеву. Всякий, кто подъезжает к Уфе по железной дороге издалека видит Салавата. Вздыбленный конь, всадник, поднявший плеть. Салават глядит за реку. Отсюда с обрыва видна деревня Чесноковка, ставка пугачевцев, осаждавших город. К ним стремится Салават со своими бесстрашными башкирами, на помощь Чике Зарубину, казацкому «графу Чернышову», которому «мужицкий царь Пугач» приказал взять Уфу во что бы то ни стало. И кажется, что вот-вот сорвутся с уст Салавата слова его знаменитой песни, которой он зазывал башкир в войско Пугачева – воевать за вольность и землю, за права, дарованные башкирам московским царем, но попранные петербургским правительством:

 
Чтоб летать орлами в высях,
Чтобы плавать рыбой в реках,
Чтоб скакать оленем степью,
Мы такой желаем доли!
С ратью Пугачева слившись,
В войско с ним соединившись
 

2

Значение Салавата Юлаева невозможно понять без правильной оценки Крестьянской войны 1773–1775 г.г., в которой Салават был одной из ключевых фигур[47]47
  Разумеется, мы не претендуем на полный и исчерпывающий анализ, это дела научного исследования, а не публицистической статьи.


[Закрыть]. Дореволюционная дворянская пропаганда рисовала эту войну как безумный мятеж, бунт, поднятый разбойником Емелькой Пугачевым и шайками отбросов общества (вспомним, что Николай 1 потребовал от Пушкина, чтобы он переименовал «Историю Пугачева» в «Историю пугачевского бунта»). Сегодня эти штампы бездумно повторяют «белые патриоты» – бывшие советские интеллигенты, столь же быстро возлюбившие монархию и дворян, которые еще их прадедов секли на конюшнях, сколь и возненавидевшие Советскую власть, которая им – выходцам из народа дала возможность стать интеллектуальной элитой общества. Именно от них мы и слышим разговоры о «разбойнике Пугачеве», о «разбойнике Салавате»…

Поверхностность и претенциозность такого взгляда показал еще А.С. Пушкин. В своей «Истории Пугачева» он писал: «Весь черный народ был за Пугачева. Духовенство ему доброжелательствовало, не только попы и монахи, но и архимандриты и архиереи. Одно дворянство было на стороне правительства» [4, с. 155]. Не может же весь народ, крестьяне, купечество, горожане, духовенство быть отбросами общества и отщепенцами! Так впору считать какому-нибудь политикану-западнику, помешавшемуся на русофобии и поэтому не способному к рациональному, критическому мышлению, вроде мадам Новодворской! Но человек, обладающий элементарным здравым смыслом, поймет: это явное указание на то, что Пугачев воплощал собой возмущение народа правящими верхами, возмущение, пропитавшее все слои российского общества снизу доверху – от крестьянина до архиерея, захватившее не только русский народ, но и другие народы Империи – башкир, калмыков, чувашей, татар (и если бы это было не так, то как объяснить то, что Пугачев был уже пятым самозванцем, выдававшим себя за покойного к тому времени Петра III-го, и что непосредственно во время Крестьянской войны были и другие самозванцы, успешно действовавшие наряду с Пугачевым? [4, с. 98]).

Пугачев в клетке. С гравюры неизвестного художника по рисунку Петерсена. Гос. музей изобразительных искусств

Итак, это была подлинно народная война. Одно это заставляет с уважением относиться к Пугачеву и его сподвижникам – Хлопуше, Чике Зарубину, Белобородову, Салавату Юлаеву, коль скоро крестьяне и горожане тысячами переходили на сторону восставших, солдаты, не слушая своих командиров, примыкали к пугачевцам, купцы сами подносили им деньги, священники встречали иконами и молились за здравие государя Петра III-го. И это невзирая на жестокости и даже безобразия и кощунства, которыми сопровождалось пугачевское восстание, как и всякое народное восстание. Значит, народ русский и другие народы, не отделявшие себя от русского государства и русского царя, видели в Пугачеве и пугачевцах своих заступников и освободителей. Значит, сама История говорила дерзким и полуграмотным слогом подметных писем пугачевцев. А в истории, как замечал великий Гегель, свершается судьба духа народа, высший суд Мирового Разума. Можно сколько угодно не принимать подлинно историческое событие – это будет означать лишь наше отлучение от духа народа и духа истории, который дышит, где хочет, невзирая на наши предпочтения и антипатии.

Другой штамп принадлежит советской официозной историографии. Согласно ему Крестьянская война была борьбой беднейших слоев общества, простонародья, против феодализма и царизма, то есть прежде всего, против экономического угнетения. Штамп этот связан с догмами вульгарного, примитизированного идеологического марксизма, который требовал применять списанную с западной истории упрощенную схему развития общества (первобытный строй – рабовладение – феодализм – капитализм) ко всем цивилизациям, без учета их особенностей. Эта идеологическая картинка рассыпается, как только мы поверим ее элементарными фактами. Прежде всего, поводом к восстанию были вовсе не экономические тяготы, которые повсюду выискивают и возводят в ранг основных экономикоцентристы от вульгарного марксизма (сохранившие этот свой взгляд на вещи, даже когда перешли в противоположный стан – к либералам). Это на Западе крестьяне, ремесленники, торговцы, рабочие могут бороться только лишь за сытую жизнь, за послабления по работе и т. д. и т. п. Экономикоцентризм, который во всем остальном мире является абстракцией, на Западе обрел жизнь в реальных членах атомизированного гражданского общества. Благодаря стечению исторических и геополитических обстоятельств и возникновению извращенного варианта христианства – протестантизма, придающего обогащению сакральный смысл, на Западе возник невиданный и нигде больше не воспроизводимый тип человека – гомо экономикус. Но совсем иначе дело обстояло и обстоит в иных, неевропейских цивилизациях.

В России даже извечный крестьянский клич: «Земли!» имел не столько экономическое, сколько нравственное значение. Русский крестьянин, вбунтовавшись, воевал не за частную собственность на землю (ее он как раз отторгал, вспомним трудности, с которыми столкнулась реформа Столыпина, направленная на приватизацию общинных земель и превращение крестьян-общинников в фермеров-единоличников), а, наоборот, против частной собственности на землю, потому что земля, по его представлениям, Божья, распоряжается ей государь, и он и предоставляет землю миру, крестьянской общине [1, т. 1]. В.В. Кожинов так писал об этой особенности русского менталитета, отобразившейся в русских восстаниях: «.. едва ли есть серьезные основания полагать, что самые мощные из этих бунтов – «болотниковщина» (1606–1607), «разинщина» (1670–1671), «булавинщина» (1707–1709), «пугачевщина» (1773–1775) – разряжались в силу резкого увеличения этих самых «эксплуатации» и «гнета», которые будто бы были намного слабее в периоды между бунтами» [2, с. 25]. И ссылаясь на историка Ключевского, Кожинов довершает мысль: «.. суть дела заключалась в недоверии широких слоев населения к наличной власти» [2, с. 25]. Иными словами, В.В. Кожинов подчеркивает принципиальную монархичность или, лучше сказать, великодержавность русского сознания, естественность для него идеи сильной, самодержавно управляемой государственности (парадоксально сосуществующую со стремлением к бунтарству и воле), которая проявляется даже в народных революциях. Кстати, и прямым поводом к пугачевскому восстанию стала как раз странная и вызвавшая много кривотолков в народе смерть Петра III-го, что в глазах широких слоев россиян поначалу ставило под сомнение легитимность екатерининского царствования, а также знаменитый Указ Петра III (реального, а не самозванца) об освобождении дворянства, который разрушал конструкцию русского «служилого государства», освобождая дворян от государевой службы, но оставляя «в крепости» крестьян, что народом, естественно, было воспринято как предательство со стороны национальной элиты, как явное ее стремление свои собственные сословные интересы поставить выше общегосударственных.

Да и о какой борьбе с феодализмом в России XVIII века можно говорить, если сама марксистская теория утверждает, что бороться с феодализмом как таковым может лишь новый класс, вызревший в недрах феодального общества и не связанный с ним органическими связями – буржуазия? Такой же класс феодального общества, как крестьянство, который и составил костяк пугачевцев, мог бороться только за тот или иной приемлемый для них вид феодализма. Так оно впрочем и было (если вообще возможно употреблять западный термин «феодализм» по отношению к российскому обществу без особой натяжки; кстати, сами Маркс и Энгельс, в отличии от их позднейших советских толкователей, сомневались в правомерности этого, и, скорее, относили Россию к типу восточных цивилизаций, которые существенно отличались и отличаются от Запада на всех этапах его истории[48]48
  О позиции К. Маркса и Ф. Энгельса по «русскому вопросу» см. [1, т. 1].


[Закрыть]). Мы еще раз должны указать на тот непреложный факт, что пугачевское восстание было стихийно-монархическим, пугачевцы бились за нового «народного царя» (и зачастую даже не за Петра III-го, а за «царя Пугача», чего не скрывал, например, Салават Юлаев в своих песнях). Очевидно, это совершено несовместимо с тезисом об «антифеодальном характере пугачевщины».

Так же трудно с точки зрения вульгарно-марксистского анализа участие в пугачевском восстании духовенства, вплоть до архимандритов. Ведь духовенство сам же марксизм рассматривает прежде всего как оплот феодализма. Кстати, религиозный аспект Крестьянской войны сам по себе интересен: конечно, пугачевцы допускали и погромы церквей, кощунства (что обычно относят на счет анархистского разгула, но возможно тут сыграло свою роль и то, что Пугачев и его ближайшие сподвижники-казаки были раскольниками и, значит, для них это была «чужая» никонианская церковь), но показателен и тот факт, что в ставке Пугачева ежедневно проводились церковные службы (в том числе и по новому обряду), что священники переходили на их сторону, встречали пугачевцев хоругвями и иконами, становились «пугачевскими атаманами». Религиозная струя есть и в пугачевских воззваниях, он обещал там одарить своих подданных «крестом и бородою», то есть освободить от преследований староверов.

И, наконец, с позиций западнических трактовок Крестьянской войны, увы, проникших и в советский марксизм, совершенно невозможно объяснить ширину и характер участия в Крестьянской войне нерусских народов – калмыков, татар, башкир и т. д. Ладно бы «инородцы» примкнули к восставшим из тактических соображений, дабы сокрушив ненавидимое правительство, затем потребовать за помощь отделения от России. Но ведь что бы ни говорили современные местечковые националисты, неоспоримые исторические свидетельства показывают, что тот же Салават Юлаев со своими башкирами никогда не требовали ничего подобного, они мыслили себя подданными русского государства, в которое их предки вступили добровольно, они до поры до времени честно служили «белому царю», участвуя в его военных походах (так отец Салавата – Юлай был участником русско-польской войны). Башкиры хотели лишь, чтобы русские заводчики и купцы перестали попирать права башкир, которые им были обещаны Грозным царем при вхождении башкирского края в Россию (прежде всего, права на землю, которое башкиры опять-таки понимали не как владение землей одним лицом, а как общинное, племенное владение). Этот факт полностью опровергает вульгарно-западнические тезисы о России как «тюрьме народов», и о «русском колониализме» (хотя, конечно, никто не отрицает, что колониалистские перекосы в политике русского правительства, особенно, в петровскую и послепетровскую эпоху были, но ставить эти факты на одну доску с уничтожением целых народов европейцами в эпоху колониализма – значит, не просто не видеть специфики российской цивилизации, но и не знать действительной мировой истории). Замечательно, что пугачевское восстание не разделило башкир, русских, другие народы, несмотря даже на религиозные различия. На стороне Пугачева сражались Салават Юлаев и его отряды башкир, бок о бок с казаками, русскими, но и на стороне правительства были башкирские старшины, не пожелавшие рисковать своим богатством и положением ради возрождения старинных вольностей. Хочется вспомнить слова того же В.В. Кожинова о том, что если и были конфликты между русскими и башкирами (и говоря шире – между русскими и туранскими народами России-Евразии), то они носили вовсе не национальный, а социальный характер [2, с. 102]. Это ли не явное доказательство того, что все наши народы – и славянские, и туранские составляют издавна одну, единую цивилизацию!

3

Итак, Крестьянская война не была ни возмущением, поднятым шайками отбросов общества, как уверяла дворянская пропаганда и уверяют теперь ее наследники – белые патриоты, ни борьбой русского и «инородческого» простонародья с феодализмом и колониализмом, как утверждал вульгарный марксизм советской эпохи, и утверждает вслед за ним современный национализм в регионах России. Против этого говорят сами факты: и общенародный характер этой войны, и ее явная стихийно-монархическая и в значительной степени старообрядчески-религиозная направленность, и ее евразийские, бесконечно далекие от сепаратизма тенденции. Чем же была «пугачевщина»?

Ответ на этот вопрос, думается, дает евразийская теория. Мыслители-евразийцы – П.Н. Савицкий, Н.С. Трубецкой, Г.В. Вернадский, Н.Н. Алексеев и другие, осмысляя исторические корни Русской Революции 1917 года пришли к выводу, что она была своеобразным ответом русского народа на реформы Петра, которые раскололи российское общество, отдалили правящий слой, дворянство от народа, заставили их глядеть друг на друга почти как на иностранцев (для русского крестьянина его барин в парике, иностранном костюме, говорящий по-французски стал «немчурой», для русского дворянина его холопы – «отсталыми», «нецивилизованными» варварами) [5, с. 52]. Уже через сто лет после Петра – в начале XIX века русская аристократия «забыла» свою историю, стала стесняться своего народа: вспомним восторженную реакцию первых «западников» на слова Чаадаева о том, что Россия – страна без корней, без культуры, без истории (позиция самого Чаадаева, как показывает В.В. Кожинов, была гораздо сложнее и бесконечно далека от примитивного западоцентризма [2, с. 108–134], но показательно, как его слова были восприняты и истолкованы целым слоем русского образованного общества). А чтение «Окаянных дней» И. Бунина или «Очерков русской смуты» А. Деникина окончательно убеждает, что к ХХ веку этот разрыв достиг пропасти, русские высшие слои не просто стали воспринимать русский народ как чужой, но и начали бояться и ненавидеть свой народ, считать, что даже раздел России западными державами желательнее, чем попытки самого народа интуитивно нащупать собственный путь развития, не умещающийся в милые их сердцам западные, либеральные схемы.

Период Петербургской империи евразийцы назвали романо-германским игом [6]. Разумеется, речь идет не о прямой политической зависимости России от Запада (хотя к концу правления дома Романовых, к ХХ веку Россия, собственно, во многом не могла вести и самостоятельную политику, будучи стиснутой западными займами, западным дипломатическим и масонским влиянием), прежде всего речь идет о культурной экспансии Запада. Если русские периода Московского царства смотрели на европейцев свысока, видели в них еретиков, отпавших от правой веры, и торгашей, променявших принцип христианской монархии на звон монет (Иван Грозный писал английской королеве: какая же ты царица, если в царстве твоем правят торговые мужики?), а себя воспринимали как представителей Третьего Рима, последнего православного царства на Земле, то после Петра в русских из высших слоев, увы, прочно внедрился комплекс национальной неполноценности, своя Родина для них стала – культурной провинцией Европы, свой народ – неотесанными варварами, своя история – набором мерзостей.

Мы считаем, что пугачевщина и была одним из первых выступлений русского народа и других народов России-Евразии против романо-германского ига, и в этом смысле была предшественницей Советской Революции. Правда, сами евразийцы 1920-х годов противопоставляли пугачевщину и большевизм, в первой видя анархическую антигосударственную струю, а во втором – напротив, пусть бессознательные, но здоровые, державные устремления [5], однако, нам представляется, что это не вполне верно: против этого говорит глубочайший пушкинский анализ пугачевщины, который вскрывает ее явный народный, национальный в широком смысле слова характер. Замечательно, что это вполне согласуется с самим духом евразийской теории (который, конечно, не всегда соответствует ее букве).

Пугачев с портрета маслом, написанном на портрете Екатерины II. Гос. исторический музей

Пушкин писал, что пугачевское восстание охватило все слои народа и было направлено почти исключительно против дворян. Мы бы подчеркнули при этом: какие это были дворяне – или собственно иностранцы на русской службе, либо русские в иностранной одежде, говорящие на иностранных языках и зачастую преклоняющиеся перед Европой. Впечатляет один только перечень военачальников, воевавших против Пугачева: Михельсон, Муфель, Меллин, Диц, Деморан, Дуве, Рейнсдорп, Брант, Кар, Фрейман. Заметим в скобках, что императрица Екатерина также была чистокровной немкой, что, конечно, не умаляет ее заслуг перед нашим Отечеством, равно как и многих из названных командиров (кстати, среди них был и прославленный полководец Суворов). Но речь ведь о другом – о восприятии тогдашним простонародьем собственного дворянства. Поведение пугачевцев после взятия городов, а они, по замечанию Пушкина, резали всякого, кто в немецком платье [4, с. 85], проливает свет на подлинную сущность этой войны и, наконец, позволяет понять истинное значение всех тех факторов, о которых говорилось выше.

Салават Юлаев. «Хайбуллинский вестник». № 49 (11230)

Пугачевщина было войной русского народа и других народов России-Евразии против своего собственного европеизированного, становящегося антинациональным правящего слоя, борьбой, против только начавшегося романо-германского ига. Пугачевщина – война Московского царства, идеократического православного государства против прозападной Петербургской Империи. Пугачевщина была прообразом Великой Советской Революции, которая была не столько социалистической (сам ее вождь В.И. Ленин признавал, что базис для социализма в России предстоит еще построить, и что в этом и состоит азиатский путь к социализму: сначала взять власть, а затем самим создать экономические и культурные предпосылки социализма) [3], сколько национально-освободительной, свергшей романо-германское иго, превратившей Россию-Евразию в подлинно независимое государство, одну из немногих великих держав, свободных от влияния Запада и ведущих самостоятельную политику (пускай и под покровом прозападнической, вульгарно-марксистской идеологии).

Но вернемся к тому, с кого мы начинали свои рассуждения – к пугачевскому полковнику Салавату Юлаеву.

4

Салават Юлаев – не только герой башкирского народа. После всего сказанного, думаю, не покажется преувеличением утверждение, что Салават Юлаев – наш общий, российский, евразийский герой, как Емельян Пугачев, как Владимир Ленин, как Иосиф Сталин, как Георгий Жуков. История России – не только история русского дворянства, хотя это и рассматривалось в определенное время как аксиома и теперь это бездумно кое-кем повторяется (при этом мы ничуть не умаляем заслуг лучших представителей русского дворянства перед Отечеством, но не склонны идеализировать основную массу дворянства, очень быстро и добровольно ставшую антинародной и антинациональной силой). История России – это и история русского народа, и других, братских ему народов России-Евразии, которые только после Советской Революции в полной мере явили миру свои неисчерпаемые творческие возможности, дав великих полководцев, поэтов, писателей, государственных деятелей, чьи прадеды еще землю пахали и даже подумать об образовании не могли. Однако и дворянский этап российской истории сохранил имена народных самородков, колоритных церковных деятелей, военных, литераторов, выдвинувшихся из народа – от патриарха Никона до Кольцова и Есенина. А сколько их так и осталось в «социальном небытии», сколько не смогло развить и проявить свои таланты, послужить Отчизне ввиду рогаток и перегородок, которые ставило простолюдинам дворянство, само все больше и больше впадающее в западофилию и паразитизм… И среди этих народных героев – башкир, сподвижник Пугачева, поэт и воин Салават Юлаев. И доказательством того, что этот тезис – о том, что Салават не только башкирский, но и наш, общий российский и евразийский герой – не плод кабинетного теоретизирования, являются сами факты. Еще в начале ХХ века, в последние годы царского режима, когда само имя Салавата для башкир было под запретом, русские рабочие на уральских заводах складывали и пели песни о «башкирце», полковнике казацкого царя Пугачева, и называли его в тех песнях даже не Салават, а ласково – Салаватушка[49]49
  Сообщено уфимским поэтом А.П. Филипповым.


[Закрыть].