Текст книги "Вена, операционная система"

Мокрый день

День был мокрый, совершенно мокрый. Я вышел из МQ, а дождь даже усилился. Что было делать? Какой-то план накануне я все же составил, он состоял в том, что надо бы сходить в район, который за церковью на площади Фрейда. Не слева, где вполне знакомая Alser Straße с университетскими дворами, а справа – по Währinger. Там, пишут, есть какая-то чудесная «штрудель-лестница»; имелось в виду, что она не прямая, а закручивает пешехода градусов на 360. Там же, но левее есть медицинский объект, башня лунатиков или дураков, то есть просто душевнобольных. Проще всего было пойти по прямой мимо пансиона, мимо ратуши, к университету, свернуть там именно что на Альзерштрассе, чуть пройти, перейти на другую сторону и через дворы Campus’а (он так и назывался на плане, на доске объявлений, где вход во двор) выйти к Narrenrurm’у, к Башне дураков.

Дождь тут слегка уменьшился, сквозь него даже почти просвечивало солнце, а Башня дураков оказалась почти газометром – и круглая в плане, и той же примерно высоты, ну две трети от них. Только не ребристая, а гладкая. Чуть дальше была какая-то уже клиника, но снова полил дождь, кругом было совершенно пусто и чисто. Но объект, да, был осмотрен. Внутрь, а там музей патологоанатомии, было неохота, хотя он вроде и открыт.

Чтобы вести себя и дальше добросовестным туристом и идти осматривать лестницу, можно было не возвращаться, а спуститься в сторону Sensengasse, пройти метров двести до Вэрингер, перейти ее и свернуть налево. Совершенно пустая Währinger Straße, почти никаких автомобилей – ну да, воскресенье. Редкие трамваи. По дороге возле одного из подъездов выставлена кучка старья – если вдруг кому понадобится: настольная лампа с абажуром из белой с бежевой каймой ткани в сборку и три картины. Первая изображала улицу небольшого города или венской окраины, на второй из-за рамы первой тянул голову белый гусак, а третья была совсем сзади и высовывала из-за гусака лишь часть серого паспарту. Дальше следовало повернуть еще раз, направо. Тут приятный район, а вот лестница оказалась как лестница, к тому же ремонтировалась и по этому поводу была частично вымощена фанерой. Зато там было куда больше 360 градусов поворота туда-сюда в сумме, развернуться пришлось раза четыре, всякий раз меняя направление спуска: налево-направо-налево-направо. Кажется, это дает уже 720°. Прямо под лестницей был виден дворец Лихтенштайна, туда не хотелось.

Но сбоку там тоже ходили трамваи, удачно подошел какой-то, все равно – забрался в него, просто немного обсохнуть, но практически сразу за окном возник вокзал Франца-Йозефа, и тут нельзя было не выйти. Дело в том, что я мимо него проезжал два раза, когда год назад от нечего делать ездил вечером смотреть, что такое Нюсдорф. Нюсдорф-то как Нюсдорф, а вот этот вокзал в темноте показался большим строением, вокруг которого существует интенсивная местная жизнь. Нет, местной жизни тут не было никакой, а все та же дождливая пустота воскресенья, но и сам вокзал оказался минимальным – из двух платформ. Куда уж они оттуда ездили, и не знаю. Потом, конечно, я выясню: «Seitdem Schnellzüge nicht mehr vom Franz-Josefs-Bahnhof aus geführt werden, ist der Bahnhof nur noch von regionaler Bedeutung. Von diesem Bahnhof aus fahren nahezu ausschließlich Regionalzüge in die Regionen nordwestlich von Wien und ins Waldviertel. Er ist der Endpunkt der S-Bahnlinie S40 nach Tulln, Krems und St. Pölten. Durch die Errichtung des S– und U-Bahnknotens Spittelau nur etwa 600 Meter weiter nördlich im Jahr 1996, wurde der Bahnhof als Pendler– und Regionalbahnhof weiter abgewertet».

В общем, сначала с него убрали скоростные поезда, он стал региональным, а потом еще и часть региональных маршрутов перевели в Spittelau, неподалеку, и вокзал уже вовсе сходил на нет. Здание кое-как использовалось, очень маленький вокзал, в его прихожей была забегаловка, но, похоже, по случаю воскресенья горячего там не было, а выяснять лень, потому что буфетчица сама пила пиво с каким-то завсегдатаем – не отвлекать же. Тем более что и пара других посетителей тоже не ела, а занималась пивом.

Примерно сориентировался и пошел в сторону ближайшей станции метро. Она оказалась неподалеку от вокзала и называлась «Friedensbrücke», о ней я раньше не имел никакого представления. То ли мост умиротворения, то ли мост мира. Традиционная, бело-зеленая. Только она была прекрасной: там все время пусто – нету никого. Ну то есть я постоял под навесом у входа, выкурил сигарету: никого. Никто в нее не зашел, никто не вышел. В Вене вообще не предусмотрены ни билетные кассы, ни смотрительницы на турникетах – турникетов там нет. Там есть лавки «Tabak» на входе или внутри, билеты они тоже продают, но здесь в воскресенье не работала, и станция действовала в полной пустоте. Горит белый круглый шар над темно-зелеными входными дверями, в стекле дверей шар отражается уже желтым. Внутри черно-белая плитка на полу: шашечками и полосами. Зеленые двери в боковых стенах, пара окон в стене. Рельефные чугунные колонны. Не толстые, покрашены еще более темным зеленым цветом. Под потолком еще два светящихся бело-желтых шара. Гнутые турникеты – то есть не турникеты, а гнутые трубы, между которыми и проходят. Лестница и – слева у стены – один эскалатор на подъем. Возле него красный стоп-кран – единственная тут штука, которая не зеленая, не черная и не белая. А нет, еще компостеры билетов темно-синие – те коробки, в которые суют билеты, чтобы проштамповать время. Плюс они светятся точечными зелеными огоньками, по два на каждый. Дальше уже лестница, ведущая вниз, на платформу. Помещение станции в сумраке, лестница уже сияет белым, потому что там окна и светло. Лучшего перехода на тот свет не придумать. И да, совершенно, пусто. Потому что эта проходная туда не так чтобы лично для тебя, но для семи-восьми человек в сутки, чтобы все было логично, учитывая, какой процент людей интересует тебя и наоборот. Должны же нам обустроить хотя бы такую отдельную опцию?

Сбоку течет канал, его видно сквозь окна лестницы. Какой-то очень бурный, оживился весной, потому что снег в горах тает, что ли. Словом, у меня тут почти встреча своего отсутствия в Вене с появлением в ней. Как-то это в пустоте «Friedensbrücke» фиксировалось, догружая мозг еще каким-то горбом. Ну, или позвоночник утолщали здешние виды. Что-то добавилось, несомненно. Граммов на сто, сто двадцать.

Но теперь воскресенье, проблема с едой – по дороге было закрыто совершенно все. Впрочем, на соседней, кажется, станции было довольно оживленно, там какой-то пересадочный узел. Значит, еда там должна быть. Доехал и – да, она там есть. Пиццерия хоть и закрывалась, но мне достался последний кусок пиццы и чай. Вот же погода: мало того, что эта станция выходит на какую-то заводскую трубу, разукрашенную а-ля Хундертвассер, так рядом с пиццерией еще и двери на улицу в сторону трубы, а ветер уже повалил все стулья на террасе и гнал теперь воду через дверь внутрь помещения. Люди изредка выходили через эту дверь и обреченно шли в сторону трубы – похоже, где-то там пересадка на S-бан, станция и была тем самым Spittelau, которое отобрало маршруты и пассажиров у Franz-Josefs-Bahnhof’а. Им там метров сто идти, не меньше.

Между тем надо заканчивать эту mission: с утра в аэропорт, а сегодня идти больше некуда, разве что в кино – но уж лучше вернуться к университету, доехав до Шоттентора, вдруг там будет работать какая-нибудь кофейня. Потом еще на Вестбанхоф в мини-маркет за едой, но это уже только бытовая необходимость.

Schottentor

Почему-то выход на Schottentor для меня всегда оказывается зоной какого-то личного, совершенно необъяснимого счастья, почти счастья. Это пересадка с U2 на трамваи. От трамвайной остановки чуть поодаль виден собор в парке Фрейда – тот, что с прозрачными двумя башнями, малоиспользуемый. В переходе много всяких лавок – кофейни, какая-то японская еда, булочная, цветочные. Есть даже магазин «Kuppitsch», в котором продают уцененные книги издательства «Suhrkamp», серийные, карманные и щуплые – явно для студентов университета, он же рядом. Беньямина, например, за 3.90 евро против исходных 7.80; на обрезе вручную штампом оттиснуто «Mängelexemplar», как и на всех прочих продающихся там цуркамповских. Ну, с дефектом. А в кофейне, которая показывает еще и декоративные цены в шиллингах, можно курить. Да, в Вене надо заказывать не эспрессо, а браунер. Kleiner Brauner. Но теперь, в воскресенье, это кафе не работало, тут вообще ничего сейчас не работало. Только одна, совсем уж будто уличная стойка с жидким кофе и чаем из пакетиков с лежалой сдобой.

Сквознячное место, а почему-то легкое, будто оно заставляет шевелиться неведомые шерстинки, находящиеся в неизвестной части организма. От этого делается приятно, но они же не будут шевелиться вечно, даже тут, в этом месте, где они шевелятся пока по неизвестной причине. Должна быть основательность: раз уж я в этом городе, то в нем должна быть своя коробка бирюлек, которые по-своему копошатся внутри меня, заставляя своим шевелением ощущать разные желания – в той или иной степени реализуемые здесь. Или не реализуемые, хватит только ощутить их наличие. Иначе-то как в городе жить, именно в этом? Иначе получится, что все равно где, а это глупо. Но тут – пусто. Рассчитывал на что-то, а все закрыто, потому что выходной. И нет никакого частного, личного резерва для того, чтобы прожить это воскресенье. Тут сегодня пусто и неуютно. И никакой радости.

Но если здесь уже скучный город, то, значит, вписался и началась уже личная жизнь, а она хочет и требует привязок – потому что нельзя же постоянно быть сырой субстанцией, равно ощущающей себя повсюду. Надо как-то согласовывать и всю свою остальную длину. Понятно, со своими неповторимым существованием и субстанцией не пропадешь нигде, но надо же дать в себе место и чужому – которое тоже окажется тобой. Ну да, любые персональные изменения могут быть как очень маленькими, так и очень большими, но все равно получаются маленькими. В энтузиазме-трансе-эйфории можно сделать много чего, а потом все равно окажешься в своей пустой комнате, и что ты будешь там делать? Не ежедневный же Нам Джун Пайк или те же «Спейс инвэйдерсы», стен комнаты не хватит на ежедневные пиктограммы.

Как понять: это ты просветлил чувства настолько, что отсутствуешь уже почти всегда, или так обнулились – в сравнении с разнообразием личных ресурсов – окрестности, что и присутствовать-то уже негде и незачем? Зато отсутствие не мешает возникнуть другому отсутствию, и они непременно свяжут себя с чем-нибудь – хоть со своим звуком; любое из них может быть выбрано за основу жизни. Ну вот да, зайчики, уточки, лягушки – желтые, зеленые, лиловые; пластмассовые.

Но как тогда их удержать в одной системе, какой для этого нужен еще волшебный элемент, как настроить такой механизм? За счет чего такая система всякий раз ненадолго возникала в Вене, всякий раз – при очевидном участии города? Все было бы решено, если постоянно удерживать границу своего окаменения. Но как это возможно, когда все, что находилось до границы, окисляется при ее переходе и сгорает, превращаясь – например, как здесь – в последовательность слов из черных букв?

Даже не так, удерживать эту границу означает все время быть настороже: то ли в сумерках, то ли между сном и явью. Хватило бы и возможности ощущать скольжение возле той точки, у которой нет свойств – их нет возле нее: свойства возникнут там, где приходится быть проще. Возле этой точки обязано быть трение – от всей этой нарастающей массы – вокруг нее как шарнира; ergo – оно должно чем-то сниматься. То есть если ощутил сырую неопределенность, то уже почти по ту сторону.

А вот же в чем тайна Шоттентора: вроде бы обычный переход, как в метро или под площадью. Ходят туда, сюда. Ларьки, кафе, лавки, магазины, булочные, еще какая-то ерунда, все обычное. Одна дырка к Вэрингерштрассе, и заодно там вход в U2, вторая – на внутреннюю сторону Ринга, где Биржа и т. п., третья дырка – на его внешнюю сторону, к университету. Еще тут пересадочная точка, трамваи постоянно подъезжают к остановке, отправляясь далее в сторону Вэрингер. Но если посмотреть в сторону трамвайной остановки, когда она пуста, то все это оказывается, оказалось не подземельем: за остановкой у перехода нет крыши, там – открытое пространство.

Там трава на площадке внутри поворотного трамвайного круга, а дальше торчат сдвоенные шпили Votivkirche. Видны не целиком, только их основания, а остальное срезается потолком перехода. Наверху слева университет, к Гюртелю уходит Альзерштрассе. К тому же Гюртелю, но справа, ведет Вэрингер, по обеим недавно ходил. Они тут ни при чем, просто – вот эта открывшаяся, открытая граница, где виден воздух. Это воскресенье, конечно: обычно этого пространства и не увидишь – трамваи подходят один за другим, люди идут толпой, а круглая дыра в потолке не видна. Ну как не видна, видишь ее, проходя мимо, но в таком варианте она заметна лишь формально, сбоку.

Вот теперь в самом деле ровно на границе окисла – в потолке, в стене дырка. Но стоишь тут, и что? Всё про всё сразу не поймешь, а что поймешь – между собой не свяжешь. Потому что тут, когда пусто, – тихо, и снова этот беззвучный гул отсутствия, ощущаемый не по его тяжести, но по массивности. Но, значит, он главнее даже дыры; отсутствие уже всюду, где его слышишь: тогда это он тут всюду граница. Допустим, граница, но я же остаюсь по эту сторону. Как бы все же переместить себя на ту сторону; жить, отсутствуя постоянно? Нет, уже не в этот раз. Хорошо, приеду через год.

Апрель, 2010

В этот раз в пансионе меня поселили не на первом – местном первом, а физически на третьем этаже, где у них Reception и завтраки с кофе. Теперь на условном третьем, то есть – пятом, комната оказалась намного меньше, едва развернуться. В прошлый раз, похоже, я был вселен в ту залу по какой-то случайности. Из этой комнаты вида на MQ и Народный театр не было, окна выходили во двор, с утра в них светило солнце (как уж попадало?), а все стены двора оплетены таким же сухим плющом, что и в начале этой истории во дворе дома на Augustinplatz. Апрель был солнечный и теплый, но плющ еще и не начинал просыпаться – хотя деревья в городе уже частично покрылись листвой; не столько листвой, сколько цветами. Плющ пока оставался плоской, не работающей иллюминацией.

Повторим условия задачи в самом простом виде. Есть некоторая точка, которая является тобой в чистом, что ли, виде. Она настолько отдельная, что про нее мало что можно понять; она постижима только ощущением ее наличия. Здесь (вообще «здесь») ее нет, но это отсутствие – если постоянно учитывать существование и такого себя – оказывается весьма конкретным наличием. Эту точку и твое нахождение тут (как чисто физическое без всяких мыслей тело) связывает линия, на которой – у кого к какому краю ближе – есть граница: то, что от нее в сторону исходного тебя – смутное и влияющее на поведение, но не материализованное, что ли. То, что по другую сторону от границы, – материализованное, затвердевшее, окислившееся. Сам ты, будучи вменяемее, чем твоя тушка, а с другой стороны – тупее себя как такового, можешь в реальности находиться сколь угодно близко к этой границе, но – по эту сторону. Имеется в виду именно та версия тебя, которая держит контроль и фильтрует местный базар. Это условия задачи.

Понятно: чем ты ближе к границе, тем больше видишь то, что за ней; не материализованное, то есть, уже вполне присутствует в жизни, но оно – по ту сторону от тебя. Достаточно иметь в уме упомянутые элементы, и эта схема будет работать, например – даст возможность устанавливать неочевидные связи между явлениями разного рода. Схема вполне инструментальна: находясь в ней, легко понять, в какой части своей линейки находится осознание любого человека, что облегчает коммуникации с ним. Тем не менее это еще не позволяет переместить себя, как вменяемое физлицо, по ту сторону границы; туда, где еще ничего не окаменело. Что и есть задача. Возможно, что такое действие повлечет за собой необратимые последствия, или невозможно в принципе, но почему бы не попытаться попасть туда?

Год назад история закончилась темой гула, который возникает на границе, где-то в ее окрестностях. Желаемое уже рядом, хотя и не вполне понятно, в какой именно форме переход может состояться. Что должно измениться; как именно управление перескочит туда и что, собственно, оно будет контролировать? И уж вовсе непонятно, что будет с оставленной без внимания тушкой. Собственно, в этой фазе переживаний Вена вроде бы уже не нужна, город свое сделал, доведя до этой границы, что же от него хотеть еще? В этой усилившейся абстрактности он даже лишний. Но, во-первых, в апреле в Вене хорошо, так как же не поехать. Да, в самом деле, тут тепло и хорошо, солнце и – никакой намечающейся простуды. Во-вторых, возникли проблемы именно с этим гулом, отчего за год, прошедший между приездами в Вену, никуда продвинуться не удалось. Но сама тема не ушла, значит – был шанс вернуться к исходной точке и что-либо уточнить. А раз схема была нарисована в Вене, то уточнить ее можно только тут, потому что на нее влияли какие-то местные штуки, которые могли быть учтены некорректно. Это противоречит общей абстрактности, но дело-то происходит еще по эту сторону.

Проблема же вот в чем. За гул зацепиться удалось: его нельзя вспомнить, но всегда можно переместить себя в точку, где он слышен. В общем, как-то это делается и все происходит. Сам он не тяжелый, но массивный, бытовых аналогов нет, отличается от прочих звуков, так что подмены быть не может, и себя не обманешь. Гул появился, тут же приходит отсутствующая часть тебя – куда более стабильная, чем ты в иных обиходных состояниях. То есть вроде бы Вена и в самом деле уже не нужна.

Но вот какая засада. Все хорошо: гул, отсутствующий ты – уже тут, но к этому отсутствию тут же начинают прилепляться все твои предыдущие отсутствия. Это как если бы к лысой точке одуванчика вдруг слетались бы обратно все его парашютики. Похоже, запоминается именно то, в чем ты присутствовал не полностью, или эта невидимая часть тебя там тоже участвовала. Иначе, наверное, ничего и не помнишь. Это логично – если уж полностью укладывался в обстоятельства, то становился их частью. Ну а каждый отдельный вменяемый момент связан еще и с обстоятельствами, которые теперь захотели вернуться в оперативную память.

Сначала это кажется удобным: настроился на гул и можешь вытаскивать из своей дальней памяти что угодно. А потом оказалось, что не так все удачно: куда там вытаскивать, оно само начинало оттуда переть, не остановить – надо это, не надо, чаще совершенно неуместно. Отсутствие реально делалось доминирующим, однако ж оно совершенно не хотело перекинуть тебя по ту сторону границы, к себе; наоборот – заваливало тебя всевозможными эпизодами, расположенными тут. Любое касание этой бесформенной плотности вызвало выброс чуть ли не каталога случаев, связанных с чем угодно, обычно – с тем местом, в которым ты оказался сейчас. И через небольшое время отсутствие заполнялось обстоятельствами всех предыдущих мало-мальских отсутствий, бывших в этой точке, просто задавливая его плотью. Ты уже получался чуть ли не консервной банкой, плотно набитой маслянистыми кусками тресковой печени или какими-то молоками; где уж тут простор и пересечение границы.

Окажешься в Москве на Кривоколенном – тут же и вся история твоих отношений с Кривоколенным, включая даже то, как случайно проходил там однажды зимой в начале 1970-х, а уж как туда попал и зачем? Случайно зацепишься за детство, даже просто за время, когда оно происходило, и тут же вывалится гора ерунды, пусть даже и не той, которую привык считать картинкой своего детства, а утончающей твои представления о нем. Через этот гул не было бы проблем восстановить всю историю начиная с 1960-х. Карибский кризис, о котором говорило радио в «Последних новостях» в 22.00, когда уже свет в комнате был выключен; радио бубнило из соседней комнаты, а ты, еще даже не первоклассник, осведомлялся у кого-то, может – у няни Эммы, будет ли война. Или новость об убийстве Патриса Лумумбы (радио на табуретке возле двери в комнату, ламповое, с этим его зеленым глазом), а также городская специфика вроде находки во дворе монеты, на которой страна, в которой жил, называлась Ostland.

Все это, конечно, составляло в сумме определенный смысл, добавляя по ходу дела и другие детали, о которых и упоминать-то незачем: не рассуждать же о том, как именно выглядело (или как называлось) молочное кафе – просто, в общем, сосисочная в квартале напротив памятника Пушкина в шестидесятые или какими были жетоны на метро, которые использовались еще до пятаков (в Москве и то и другое). Или как выглядела Рига в шестидесятые, когда собор Петра за забором, без шпиля. Маршруты троллейбусов, которые ходили вовсе не так и не там, как и где сейчас, и даже цветные стеклышки, которые подкрепляли отдельным цветом номер трамвайного маршрута. Эта история принялась рассматривать черт знает какие углы моей памяти – из чего, видимо, следует, что если я теперь не найду выхода из ситуации, то полностью упакуюсь в это занятие. И смогу наконец-то отправиться работать водителем трамвая в Риге или кебабщиком в Вене, если тут, конечно, этим не заправляет турецкая Gemeinde, то есть – община.

В общем, все это и выползало на границе, ее плотно занавешивая: куда ж через все это продерешься? Опять же и зачем, когда по эту сторону можно еще многое вспоминать: как было в Риге в тридцатых годах, в какой церкви конфирмовали бабушку, где были ее дом и школа – да, приклеиваться начинали и дела, которые сам не мог ощущать физически. А они все равно появлялись, цепляясь, что ли, за какие-то пункты, знакомые лично тебе. Будто в прошлом была линия меток, каждая из которых разворачивала свой смысл – вполне реальный – при зацеплении ее в таком состоянии. Это, да, сильный результат, с такой фичей можно забираться куда угодно, но предполагалось-то совсем другое. Предполагалось, что эта штука дает свободу, а вышло наоборот – пока она только добавочно пришивала к бывшей материальной и чувственной реальности.

Радости от всего от этого никакой, пусть даже субстанция и отсутствие постоянно предъявляли факт своего реального, а не теоретического существования. Но в самом деле выходило, что субстанция, которая была связана со звуком, действительно похожа на тресковую печень или костный мозг. А уж чего-чего, но костей всюду полно, так что этот мозг мог залезть в любую, ее воскресив: надо, не надо. В общем, этот мозг непременно хотел влезть во все, в чем принимал участие хотя бы косвенно. Отсутствие вело себя так нервно, будто его пугало одиночество.

Как бы там ни было, имелась субстанция, которая – участвуя во множестве разных историй – сообщала, что она есть часть какого-то большого мозга, причем – его важная часть, и, наверное, мозга лично твоего. Но она уже заполняла почти все время, этот большой мозг просто замучивая, отъедая бóльшую часть его ресурсов. Мало того, в нем уже можно было утонуть – не найдя способа соотнестись с ним в Present Continious.

Единственный плюс здесь был связан вот с этим текстом: только в таких обстоятельствах и было возможно изложить все то, что сообщено в предыдущей части. Иначе бы это восстановить не удалось.

Что же, суммирую: предполагалось, что этот шум, эта субстанция, это отсутствие (в сумме – одна штука) не оказались ключом или точкой доступа, то есть – дырой на ту сторону. Мир окисляется, каменеет, как трава растет, из-под него не уползти, не перевалиться туда, где он еще не жесткий, а непонятно какой, но недозапечатленный. Такой была ситуация к апрелю 2010 года. Ресурс, возникший год назад, произвел множество полезного, но совсем не то, чего от него ждал, а вот желаемое сделал еще более недостижимым. Но ведь в месте, где возникла эта схема, отсутствию придется репродуцировать самое себя – как уже возникшую часть памяти. Ну, это «клин клином вышибают». Там, на самом-то деле, есть продолжение: «а дырочка остается». Дырочка, собственно, и нужна.