Текст книги "Битва под Острой Брамой"

Глава 12
Струны рвутся

Оставшись с Княжниным наедине, Косаковский наконец поднялся из-за стола во весь свой видный рост, подошел к окну, привлеченный шумом, доносившимся с улицы. Усмехнувшись, покачал головой.

– Ты придумал представление устроить? Хитер! – сказал он, и, кажется, это была похвала. Заложив руки за спину и выпятив грудь, украшенную серебряной звездой ордена Александра Невского, Косаковский прошелся по комнате.

– Вот и понадобятся мне твои наглость и хитрость, – сказал он, снова усевшись за стол. – Я ведь знаю, кто супротив меня замышляет. Только он сознаваться не хочет, а я доказать его злой умысел не могу. А тут ты нагрянешь, российской императорской гвардии капитан-поручик, человек в Вильно новый, будто бы специально прибыл, дабы его, подлеца, разоблачить. С перепугу он тебе во всем сознается.

– Но вы, ваше превосходительство, составили преувеличенное мнение о моих способностях. Я ежели и способен придумать хитрость, так только военную. Вести же дознание, устраивать словесные ловушки вряд ли способен… – начал возражать Княжнин, сразу почувствовавший недоброе.

– И не надо ему слишком хитрых ловушек – много чести. Ты ему пистолетом пригрози, он и сознается. Тут ведь как: вынуть шпагу, когда на гетмана напали, много удали не надо. А так сделать, чтобы сего нападения вовсе не допустить – вот подлинное геройство. И ежели ты и правда в сем деле лучше других, справишься.

– О ком идет речь? – обреченно спросил Княжнин.

– Антоний Хоржевский, владелец имения Мусники. Ни за что не хотел пристать к генеральности[30]30
  Тарговицкая конфедерация включала в себя генеральную Коронную конфедерацию и генеральную конфедерацию ВКЛ, которую и называли «генеральность».


[Закрыть], а в честь конституции 3 мая намеревался у себя в имении поставить каменный столб, а на нем начертать: «Конституция или смерть»!

– Так в этом вся его вина?

– И в том вина немалая! Он сам себе выбрал исход. Конституция скосована, стало быть – смерть! А коли ты к нему в Мусники удачно нагрянешь, так поймаешь там целую шайку заговорщиков. Скажу Кадлубскому, чтобы дал тебе солдат.

– Но почему этот пан Хоржевский под подозрением?

– Сказал тебе – знаю! А, вижу, ты носом воротишь… Ладно, завтра дам тебе документ. Дам тебе донос на него, в коем и будет указано, что он собирает заговорщиков, готовит оружие и хочет убить великого гетмана. Тебе велю сей донос проверить, и не выполнить мой приказ ты не смеешь! Про смерть его я сгоряча сказал, но место ему – в Сибири! Иди, думай, как к делу подступиться. Только теперь уж через дверь иди!

«Час от часу не легче! – подумал Княжнин. – Один хотел сделать из меня посланца любви, другой видит во мне пыточного мастера. Черт меня дернул лезть на эту крышу!»

Грустная сказка продолжалась, теперь уже, как в сказке и положено, с чудесами: из покоев гетмана сначала выскочил не желающий ничего объяснять прихрамывающий Кадлубский, весь красный, под цвет своему мундиру, а потом – капитан-поручик Княжнин, который в эти покои не заходил! Из ошарашенных офицеров, остававшихся в приемной Косаковского, один полковник Ясинский нашелся что сказать:

– Вы появились, будто туз из рукава пана гетмана, господин капитан!

– Да если бы туз! Разве что валет… – принял его шутку Княжнин.

Раз гетман приказал думать, как подступиться к делу, Княжнин отправился думать. Но для начала щедро наградил Андрюху за смекалку и ловкость, велел ему избавиться от дурацкого мешка с репой и отпустил гулять по городу. «Жалко, что никто на улице апельцынами не торговал…» – посетовал на прощание Андрюха. Потом, уже воротясь на квартиру, Княжнин отыскал на карте Мусники. «Гнездо заговорщиков» оказалось в сорока верстах на северо-запад от Вильно. Теперь следовало бы навести справки о пане Хоржевском. Причем хотелось знать независимое мнение. Пока кроме нескольких военных он знал в Вильно только Саковичей и неразлучного с ними Рымшу. К ним Княжнин и отправился ближе к вечеру, тем более что сам обещал этот визит вежливости.

Как же приятно было, войдя во двор, услышать виолончель! Саковичи уже совершенно обжились в съемных комнатах. Конечно, не без участия расторопного Франека, очень радушно встретившего Княжнина у ворот. Обстановку домашнего уюта создавал и горевший в гостиной камин, и дети, облазившие здесь еще не все углы и будто бы задавшиеся целью обязательно сделать это уже сегодня, и наигрывающая что-то задушевное пани Ядвига, и вальяжный пан Константин, перечитывающий стопку последних виленских газет, добросовестно собираемых хозяином дома. Дисгармонию в эту семейную идиллию мог бы, пожалуй, внести пан Рымша, но его как раз не было дома.

– Он так хотел вас видеть, господин Княжнин, а сам теперь шатается невесть где! – сказал пан Константин, обнимая своего недавнего попутчика. – Знаю только, что Матей никогда не простит ни мне, ни вам, если вы его не дождетесь.

– Конечно же, дождется! – вступила в разговор пани Ядвига. – Дмитрий Сергеевич обязательно останется с нами ужинать. Как только мы сядем за стол, появится и Рымша. А пока расскажите нам, как вы устроились, все ли хорошо? Не думайте, мы не перестанем вас опекать и здесь, все же вы в Литве, и пока нам позволяют считаться здесь хозяевами, мы должны быть гостеприимными.

«Ах, она еще и патриотка. И в этом тоже особенный шарм, как и в ее игре на виолончели…» – подумал Княжнин, но, чтобы не дать собственным мыслям развиваться в этом направлении, сразу выпалил:

– Благодарю. Устроился просто отменно. И скоро приедет моя жена! С сыном.

– Вот как? Превосходно! Значит, мы с Кастусем будем опекать и вашу супругу, ей это будет еще нужнее, чем вам.

Реакция пани Ядвиги на новость, которую сообщил Княжнин, была совершенно правильная – искренняя радость за него, но эта реакция совсем чуть-чуть, на какую-то долю секунды запоздала, и опытный фехтовальщик Княжнин не мог этого не почувствовать. Только и сам он реагировал нынче как-то невпопад:

– Беда в том, что Лиза не знает о моем переводе в Вильно и собралась ехать в Варшаву…

– Надеюсь, вы сможете их уведомить… Павлик, отпусти Алесика! Простите, Дмитрий Сергеевич, пора укладывать этих сорванцов спать, – виновато улыбнувшись, сказала пани Ядвига и как-то очень быстро покинула гостиную.

Княжнин вздохнул. Что ж, самое время было поговорить с паном Константином о деле. Не касаясь истории с лазаньем по крыше, Княжнин рассказал о своем сегодняшнем знакомстве с гетманом Косаковским и о сомнительного свойства деле, которое тот ему поручил.

– Знаете ли вы что-нибудь о пане Хоржевском? – спросил Княжнин в конце своего рассказа. – Действительно ли он может быть способен на то, чтобы составить заговор? Ведь просто не любить гетмана – это одно, вы сами признавались мне, что недолюбливаете этого человека, однако вы же не станете подкарауливать его где-нибудь с мушкетом. А устроить покушение на командующего всеми войсками Литвы – сие совершенно иное, для такого предприятия нужен характер отчаянный и предприимчивый.

Пан Константин, начавший выказывать признаки раздражения при первом же упоминании о Шимоне Косаковском, поднялся с кресла, кинул в камин несколько поленьев и принялся шерудить их кочергой, поднимая целый рой беснующихся искр. Княжнину, уже бравшему на себя сегодня роль брандмейстера, впору было бы его утихомирить.

– Я не знаком с паном Хоржевским, – выпустив, наконец, пар, ответил пан Константин. – Знаю только, что он клиент Чарторыйских. И еще знаю наверняка, что если несчастный пан Хоржевский в чем-то и виноват, так только в том, что его Мусники соседствуют с Луконями Косаковского! Конечно, самовольному гетману хочется расширить свое имение за кошт соседа…

Княжнин, обратившись к собственной зрительной памяти, вспоминал карту, на штабной манер уже висевшую на стене в его комнате. На самом деле, за Мусниками дальше на север было местечко Лукони, оказывается, это вотчина Косаковского, вот в чем дело!

– Это для братьев Косаковских обычное дело: объявить кого-то врагом и издать указ о переводе его имения под казенное управление. А все казенное в Литве нынче принадлежит семье Косаковских. Кому-нибудь из семьи имение «законно» отойдет в собственность за несколько грошей, ведь Косаковский сам и назначает цену, и покупает. И даже эти несколько грошей они пожадничают уплатить, останутся винны казне. Вы поинтересуйтесь, не выписан ли уже секвестр на земли пана Хоржевского. Имения знакомого вам пана Огинского были секвестрированы только за то, что тот, будучи назначенным послом в Голландию, не захотел взять на должность своего секретаря племянника Косаковского. Пришлось пану Огинскому искать защиты в Петербурге. А пан Хоржевский защиты не найдет, тем более что изобличен в «измене» будет вами, российским офицером! Косаковский изворотлив – понимает, что его злоупотребления всюду видны, потому предпочитает загребать жар чужими руками.

Сказав это, пан Константин снова принялся яростно ворочать угли кочергой.

– Стало быть, полагая себя валетом в колоде Косаковского, я о себе много возомнил, – заключил Княжнин. – Семерка, не более… Ладно, раз после сегодняшнего им еще не стало понятно, что играть собою я не позволю, придется выразиться яснее. Спасибо вам, пан Константин, что не побоялись говорить со мною открыто и на многое раскрыли глаза.

– И вам спасибо, господин Княжнин, за то, что хотите знать правду. Не много таких встречал я среди российских чинов.

В это время на радость Павлику и Алесю Саковичам, которые вряд ли хотели так рано укладываться спать, дом наполнился шумом. Это из похода по виленским шинкам вернулся Рымша. Как водится, подвыпивший, и не один: привел с собой какогото худющего (половина от самого Рымши) развеселого шляхтича в потертом жупане.

– Княжнин, пан добродей! Дай же я тебя обниму, – обрадовался Рымша, увидев гостя. – Вот истинный шляхтич! Сказал, что придет в гости, и пришел!

Княжнин, видя, как искренне рад ему пан Рымша, позволил себя обнять. Он тоже был очень рад. Тому, что накануне хватило ума не согласиться на комнату в этом доме.

– Пан Константин, дай же я представлю тебе нашего земляка пана Троцкого – Игуменского подкомория[31]31
  В воеводствах, землях и поветах выборный шляхтич, рассматривавший межевые споры между землевладельцами.


[Закрыть]. Франек! Ставь же, пройдоха, кубки, мы принесли славного вина…

Пан Константин сухо и обреченно кивнул новому гостю.

Вряд ли он был рад этому знакомству, но понимал, что выпить за него придется.

– Далеко ли от нашей твоя новая квартира, пан Княжнин, и хороша ли она? – спрашивал Рымша.

– Вполне хороша. И недалеко – немного пройти за Острую Браму.

– Славно! Устроим кулигу[32]32
  Традиция в Литве, когда шляхта несколько дней или недель подряд ездила по гостям (главное без предупреждения, чтобы хозяева не сбежали). В каждом доме гуляли до тех пор, пока полностью не опустошат камору или буфет. А после уж, прихватив хозяев, отправлялись дальше. Сделать кулигу – дать крюк.


[Закрыть]! Отпразднуем здесь, а потом отправимся к тебе, поглядеть, как ты устроился! – не унимался Рымша.

– Какую кулигу, Матей? Не морочь голову пану капитану. Кулиги закончились до заговения на Великий пост, а ты все не нагуляешься, – заступился за Княжнина пан Константин.

– Да разве я не знаю? Это я так говорю одно только ради веселости. Поднял мне настроение пан Троцкий! Узнав во мне земляка, угощал со щедростью настоящего благородного шляхтича.

– А мне никогда грошей не жаль! Особенно тех, что достались на дурницу, – вступил в разговор очень довольный похвалой пан Троцкий. – Нынче полковник Кадлубский отсчитал мне тридцать злотых за то лишь, что я поставил подпись…

– Полковник Кадлубский? А что за бумагу вы подписали? – живо заинтересовался Княжнин, и, польщенный его вниманием, Троцкий весело пояснил:

– Просто письмо, в коем говорится, что у одного помещика Виленского воеводства собираются шляхтичи, всякого звания отставные офицеры и замышляют на гетмана Косаковского…

Княжнин и Сакович переглянулись.

– Матей, что за голоту ты сюда привел? – сказал пан Константин, укоризненно глянув на Рымшу. – Знаю я этого Игуменского коморника[33]33
  Коморник – служащий поветовой власти, который рассматривает небольшие земельные споры (помощник подкомория).


[Закрыть], величающего себя паном подкоморием! Враль он, твой Троцкий, да, гляди, еще и доноситель!

– Пан Матей! Я у тебя в гостях, и меня называют здесь голотой? – возмутился пан Троцкий, но Рымша только хлопал глазами да разводил руками, будто предлагая этим жестом от ссоры перейти к застолью.

– А что у тебя есть за душой, голота, кроме тридцати серебряников, полученных за лжесвидетельство, коим ты еще и бахвалишься? – негодовал пан Константин.

– Кто бы говорил это! Я тоже знаю тебя, пан судья! – заспорил пан Троцкий. Он встал, уперев руки в боки, будто на поветовом соймике, где ругань и скандалы – обычное дело. – Когда тебе велят расправиться с противниками, тебе тоже годится любое лживое свидетельство!

– Врешь, голота! Никогда!

– Сколько секвестров ты присудил тем, кто был за конституцию и не хотел пристать к Тарговице? А теперь, когда русский посланник распустил конфедерацию, так и ты стал ее противником, и все у тебя здрадники. А сам ты, пан судья, и есть первый здрадник!

От этих слов пан Константин впал в совершенно неконтролируемое бешенство. Чтобы заткнуть Троцкому рот, он ударил его по голове первым, что подвернулось под руку. К несчастью, орудием возмездия оказалась виолончель, оставленная в гостиной пани Ядвигой. Звучно громыхнул ломающийся инструмент, напоследок обернувшийся барабаном, удивленно взвыли потерявшие лад струны… А пан Троцкий даже не ойкнул – просто обмяк, по виску побежала струйка крови. Упасть ему не дал Княжнин, успевший подтянуть худого, но сразу отяжелевшего коморника к лавке.

– Голова цела, это просто царапина. Он сильно пьян, вот и сомлел, – легко сделал заключение Княжнин, выказывая немалый опыт в такого рода делах. – Франек, помоги! Все, господа, дуэль окончена.

С помощью молодого слуги скорее, пока в гостиную не вернулась пани Ядвига, Княжнин выволок пребывающего в беспамятстве Троцкого сначала на галерею, выходящую во двор, с нее по внешней лестнице за руки и ноги тело снесли вниз. Остановились отдышаться.

– Что случилось? Кто-то упился насмерть? – спросил возвращавшийся домой поручик Гарновский, хоть и пытающийся обернуть дело шуткой, но на самом деле очень обеспокоенный.

– Вы почти угадали. Приветствую вас, господин поручик. Тут пан Константин погорячился и поломал виолончель. А пана Троцкого, болтавшего лишнее, задело струной… – объяснил Княжнин.

– Он жив?

– Да. Кажется, даже приходит в себя.

– Знаете что, давайте я возьму заботу об этом бедолаге на себя, вам на сегодня приключений достаточно. Наслышан о том, что случилось нынче в доме гетмана. Полковник Ясинский вами восхищался.

– Буду очень признателен вам, поручик, снимете с меня изрядную обузу. И уж пан Константин будет вам признателен тем паче. А что вы намерены сделать с этим господином? – вдруг насторожился Княжнин.

– Просто отведу к нашей заставе у нового арсенала. Здесь недалеко, к Субачским воротам. Пускай там приходит в себя. Будто бы караул подобрал пьяного буяна, вот и все. Франек мне поможет.

– Хорошо, коли так. Бог в помощь!

Княжнин поспешил назад в гостиную к Саковичам, чтобы попытаться успокоить их.

Когда он вернулся, ему пришлось увидеть грустную картину. Именно картину, потому что все молчали. Пани Ядвига глазами полными слез смотрела на обломки своей виолончели, у пана Константина мелко дрожали руки, и Княжнин обратил внимание на то, что у него такие же длинные музыкальные пальцы, как у жены. Непривычно тих был пан Рымша, нелепо пытавшийся составить из обломков инструмента его первоначальный вид. Пани Ядвига наконец бросила на своего супруга такой взгляд, от которого Княжнину на месте пана Константина стало бы не по себе. Молчание нарушил, конечно, Рымша:

– Прости, пани Ядвига, это я, старый пьяница, во всем виноват. Привел с улицы в приличный дом дурня, который стал нести здесь всякую чушь. Пан Константин и не сдержался…

– Тронул больное место? Опять? Как надоели мне эти твои меланхолии… – сказала пани Ядвига с издевкой.

– И я виноват, должен был удержать… – чего уж там, стал виниться и Княжнин.

– Вы нас простите, Дмитрий Сергеевич. Скажите, Кастусь не убил того человека?

Княжнин помотал головой:

– Виолончель пострадала больше.

– Идемте ужинать. Хочу выпить вина.

Во время ужина пан Константин не проронил ни слова, а пани Ядвига с ним демонстративно не разговаривала, стараясь быть любезной с Княжниным. Тот все равно чувствовал себя очень неуютно и, как только к компании присоединился поручик Гарновский, успевший все уладить с пострадавшим, откланялся, сославшись на дела.

Княжнин не лукавил: сегодня ему еще нужно было найти казачьего полковника Киреева.

Глава 13
Виленский якобинец

Сделаешь что-нибудь один раз в жизни, пусть даже очень хорошо, а потом всю жизнь носишь один и тот же ярлык. Да что всю жизнь – и после смерти если твой ярлык не истлеет вместе с позолотой на траурных лентах, то со временем мелкие буковки на нем так или иначе сотрутся и останутся только самые крупные и легко читаемые. Этот, к примеру, автор «Дон Кихота», тот вообще ограничился одним изречением, а этот – сочинил тот самый полонез. И пусть ты сделал в жизни еще черт знает сколько хорошего и талантливого, помнить будут только то, что пропечатано на ярлыке. Обидно.

Но все же это хорошие ярлыки.

Плохие ярлыки еще прилипчивей: этот предал Цезаря, эта царица раздарила своим любовникам богатств, которых хватило бы на пол-Европы, а этот король довел Речь Посполитую до окончательной гибели. А может быть, погибла Речь Посполитая именно потому, что каждому в этой шебутной стране слишком хотелось иметь свой собственный ярлычок. Так хотелось, что все прочее, включая судьбу державы, заботило мало. Ярлыков, которых ни с каким другим не спутаешь (просто Пане Каханку!), было мало, и стоили они очень дорого. Поэтому ярлычку подешевле каждый старался придать блеска, будто бархоткой его надраивал: он или каштелян[34]34
  Комендант замка, помощник воеводы.


[Закрыть], или шамбелян[35]35
  Придворный титул в Речи Посполитой, соответствующий камергеру.


[Закрыть], или воевода, ротмистр, мечник, чашник, подскарбий, маршал (правильнее, конечно, «маршалок»). Не иметь вовсе никакого ярлычка считалось просто унизительным. Поэтому никчемный коморник Троцкий, когда-то на день или два заменявший поветового подкомория, теперь величал себя именно этим титулом. Такое дозволялось: должность, даже давно оставленная, сохранялась в титуле шляхтича навсегда, как звание Олимпионика.

Впрочем, автора, слишком долго воздерживавшегося от подобного рода отступлений, кажется, занесло. Пан Троцкий здесь совершенно ни при чем. Речь вовсе не о нем, а о генерале Арсеньеве. Ведь бывают случаи посложней: человек уже получил ярлык, свыкся с ним, тем более когда ярлык очень даже броский: «герой штурма Измаила!», а потом одна нечаянная оплошность – и ярлык на тебе уже совсем другой, обидный. И неблагодарные потомки запомнят только его, тем более когда новый ярлык навешен самим Александром Васильевичем Суворовым, человеком с тем еще ярлыком!

В конце марта 1794 года Николай Дмитриевич Арсеньев был еще не «тем генералом, который проспал революцию в Вильно», а именно героем Измаила, и этот лестный ярлык в буквальном смысле можно было периодически протирать мягкой тряпочкой: орден Св. Георгия третьей степени Арсеньев получил именно за то, что командовал десантной колонной, ворвавшейся в Измаил, переплыв Дунай и преодолев самый сильный огонь неприятеля.

Настоящий генерал в пятьдесят четыре года вовсе не чувствует себя старым. И ему нет нужды увешивать себя саблями и кортиками, эполетами и наградами, чтобы подчеркнуть свою мужественность. Напротив – фрак, шелковые чулки и только золотой с белой финифтью крест на полосатой черно-оранжевой ленточке, там, где пасторы и ксендзы носят свой белый воротничок «колоратку». И еще настоящего воителя отличает, конечно же, острый глазомер, безошибочно выделяющий среди танцующих самую красивую даму. Причем подлинную красоту и шарм он находит вовсе не среди ветреных паненок, использующих маскарад как предлог выставить напоказ свои прелести, вырядившись в полупрозрачные «эллинские» туники. Лучшая, конечно, вот эта – в легком голубом платье с вплетенными в прическу лентами, которыми здешние крестьянки украшают свой праздничный наряд. Шарман!

Саковичей привела на этот раут давняя подруга пани Ядвиги, в последние годы предпочитающая столичную жизнь деревенской и проводящая зиму и весну в Вильно или Варшаве. Пан Константин недолюбливал подобного рода сборища, но послушно пришел, поскольку чувствовал за собой вину. Сам лишил жену удовольствия играть на виолончели, теперь она вправе выбрать все что угодно взамен.

Пани Ядвига отыгрывалась сполна, беззаботно танцуя, а пан Константин, торжественно пройдя с нею первый обязательный полонез, стоял в стороне, утешая себя тем, что у него есть дело – важное знакомство, ради которого, очевидно, он и приехал в Вильно. Еще утешали глаз чистенькие с иголочки мундиры четвертого пешего полка Великого княжества Литовского, в которые были одеты слаженно играющие музыканты.

И все же то, что последний гавот, а за ним две мазурки подряд его жена, не обращая на мужа никакого внимания, танцует с русским генералом, начинало раздражать пана Константина. Ему даже захотелось выпить, и он пожалел, что с ним нет Рымши. Товарищ так сокрушался по поводу своей вчерашней промашки, что сегодня после обеда впал в спячку.

Полковник Ясинский, сидя за зеленым игровым столом, успевал и карточные расклады просчитать, и замечать, что происходит за колонной в танцевальном зале.

– Ведь это госпожа Сакович танцует с Арсеньевым? – спросил он у Гарновского, стоявшего у него за спиной.

– Да, это пани Ядвига, – ответил молодой поручик, невольно залюбовавшийся грациозностью ее движений.

– То, что ты говорил о ней, – истинная правда. Кажется, герой Измаила от нее без ума. Пора познакомиться с ее мужем, – сказал Ясинский, закончив партию и подсчитывая выигрыш. Теперь не грех было и выпить. Гарновский пригласил к столику с закусками пана Константина.

– Позвольте вам представить Якуба Ясинского, полковника инженеров и… поэта, – представил он своего старшего товарища, по случаю маскарада одолжившего яркий восточный наряд у приятеля. Это был не маскарадный костюм, а мундир офицера янычарской хоругви, состоящей при литовском гетмане.

– О нет, все эти поэтические опыты только для того, чтобы не слишком выпирал математический склад ума военного инженера! – отшутился Ясинский и предложил пану Константину бокал с шампанским.

– Я уважаю людей, владеющих словом. В поэтическую форму может быть заключена высшая мудрость. Недавно я узнал, сколько мудрости можно почерпнуть на востоке… – выдал вычурный намек пан Константин, глядя на расшитую петлицами красную янычарскую куртку Ясинского. Этот восточный стиль очень шел Ясинскому, род которого происходил от литовских татар.

– Вот как? Вам знакома мудрость браминов? – улыбнулся Ясинский. Пан Константин в ответ многозначительно закрыл глаза.

– Что ж, если вам это нравится, давайте попытаемся порадовать друг друга поэтическим словом. Что если я зайду к вам сегодня же вечером? Буду очень рад познакомиться с вашей очаровательной супругой.

Тем временем та, закончив танец и не найдя на прежнем месте своего супруга, осталась в обществе русского генерала, старавшегося казаться остроумным:

– Славно играют здешние военные музыканты, не находите ли, пани Ядвига?

– Если бы я только слышала их игру, никогда бы не подумала, что музицируют военные…

– Напрасное мнение! Ратное дело вообще есть музыка! Ежели встанут смирно молодцы-гренадеры, грудь вперед – строй их звенит бубенцом! А бой, штурм крепости – сие уже симфония!

– Как поэтично…

– Сомнительный комплимент для генерала. Это прежний литовский гетман[36]36
  Михаил Казимир Огинский (дядя Михаила Клеофаса Огинского) – великий гетман литовский с 1768 по 1793 год. На любительском уровне поэт и композитор.


[Закрыть] стихи и музыку любил более, нежели битву. Оттого войска литовские к сражению оказались мало пригодными. Зато в каждом полку – великолепный оркестр!

– Как и гетману Огинскому, медь нравится мне больше, чем чугун.

– Сказать по правде, и тому и другому металлу предпочитаю женскую красоту. Ради нее, правда, стоило стать сильным воителем и завоевать эту страну. Нигде не встречал я таких красивых женщин, как в Польше!

– Пан генерал сам себя называет сильным воителем? Осторожно, могу счесть сие за бахвальство. Так ли уж всех вы здесь, в Литве, победили?

– Ваша супруга очень умна, – сказал слышавший этот диалог Ясинский, которого слова Арсеньева о непригодности литовского войска к битвам явно покоробили. – До скорого свидания, пан Константин, мы с вами как раз и обсудим: побеждена уже Литва или нет.

С этими словами «янычар» поставил на поднос пустой бокал и вернулся за карточный стол, где составилась новая партия. Танцы мало занимали молодого полковника. Его любимой женщины не было на этом балу. К тому же эта женщина была чужой женой.

Когда поздно вечером Ясинский приехал к Саковичам, на нем был все тот же полукарнавальный янычарский мундир, да еще высокая шапка с белым тюрбаном. То, что гость выглядел как некий сказочный факир, придавало встрече то ли какой-то таинственности, то ли несерьезности. Пан Константин поймал себя на том, что уже приготовил оправдание на случай, если нагрянут люди Арсеньева или Косаковского: «Какой заговор? Вы что, не видите – мы просто валяем дурака!» Двое, которые пришли с Ясинским, своим видом будто хотели это подтвердить. Один, хоть и одет был в обычный мундир капитана инженеров ВКЛ, внешность имел какую-то опереточную: пышная вьющаяся прическа с медным отливом, лихо закрученные усы; встретившись с кем-нибудь взглядом, он тут же радостно улыбался, сверкая ослепительно белыми зубами. Лицо другого просто нельзя было разглядеть под рясой – то ли монах, то ли ксендз, то ли ряженый.

Все, включая пани Ядвигу, поручика Гарновского и проспавшегося Рымшу, собрались в гостиной. Много света не зажигали – по две свечи с каждой стороны длинного стола. Еще в комнате горел камин, в отблесках которого время от времени становилось видно лицо священника, выглядевшее всякий раз по-разному. Уловив вопросительный взгляд Ясинского, брошенный на изрядно помятого Рымшу, пан Константин сказал:

– Это мой давний друг и сосед Матей Рымша, я за него ручаюсь. Хоть любит погулять, но добрый, честный шляхтич, настоящий литвин.

Ясинский удовлетворенно кивнул, пожал Рымше руку и предложил всем сесть за стол.

– Слушаю вас, – сказал он, и такое начало стало неожиданным для пана Константина. Впрочем, тут же он решил, что так и надо, должно же быть какое-то испытание. Чувствуя важность момента, пан Константин встал. Проведя рукой по усам и на минуту задумавшись, будто готовясь к речи в суде, произнес:

– Мы приехали в Вильню, чтобы не остаться в стороне, когда Отчизне понадобятся солдаты. И даже моя жена хочет сделать что-нибудь, что в ее силах. Мы с паном Рымшей «литвяки», и она такая же. Мы верим и даже знаем, что мы не одни. Посчастливилось встретиться с великим обозным литовским[37]37
  Должность в ВКЛ, аналогичная генерал-квартирмейстерской. Обозный занимался расквартированием войск, устройством и укреплением военного лагеря.


[Закрыть] Каролем Прозором, оказавшимся в наших краях. Он оставил нам наставление, по большому секрету. Мы не все в нем поняли, – пан Константин посмотрел на Рымшу, который сначала утвердительно кивнул, а потом замотал головой, что могло означать:

«Да я вообще ничего не понял», – но ждем, что здесь, в Вильно, узнаем яснее, что нам делать.

Сказав это, пан Константин поклонился и остался стоять, ожидая от Ясинского вопросов.

– Готовы ли вы не пожалеть жизни, чтобы освободить Отчизну от москалей и предателей? – спросил тот, глядя, почему-то не на пана Константина, а на капитана, который пришел с ним.

– Они зарезали и съели Нобиля, который прославил мои Клевки на весь повет, а вместо быка дали мне квитанцию, бумажку! Готовы, пан полковник! – ответил Рымша и вдруг смахнул слезу.

– Готовы, – тихо, но твердо подтвердил пан Константин.

От пани Ядвиги, сидевшей даже не за столом, а немного в стороне, будто бы на случай, если нужно будет распорядиться принести чаю, никто не ждал ответа на этот страшный вопрос, но свое слово сказала и она:

– У нас есть дети, и я, конечно, никогда не пожертвую ими и не имею права оставить их сиротами. Но я хочу, чтобы они, как и наши деды, жили в Литве. И я знаю, что, если ничего не делать, скоро Литвы совсем не будет – Москве всегда мало того, что она уже отняла, она не остановится, пока не отнимет у нас все.

– Браво! – вырвалось у пышноволосого капитана. Ясинский знаком велел ему молчать и удовлетворенно кивнул.

– Я не стану говорить вам того, что говорил бы другим, тем, кого хотел бы обратить в свою веру, вы уже со мной, – сказал он, подтверждая, что прозелиты выдержали испытание. – Я лишь хочу, чтобы вы поклялись Богом сохранять в тайне все, что сейчас узнаете.

Переглянувшись, «вновь обретенные» один за другим произнесли: «Клянусь Богом!» Вслед за ними клятву повторили священник и поручик Гарновский, который встал к дверям, чтобы убедиться, что собравшихся никто не подслушивает. Капитан, который пришел с Ясинским, судя по всему, принадлежал к рангу тех, кто клятвы принимает. И Ясинский вскоре это подтвердил.

– Если вы хотите участвовать в настоящем деле, вы находитесь в нужном месте и в нужное время, – начал он достаточно высокопарно, однако же без всякой театральности. – Для Литвы все начнется здесь. Одновременно революция начнется в Короне. Я не скажу когда, но уже скоро. Мы очень надеемся на помощь Франции, свою революцию уже свершившей. Игнаций Хилькевич видел это своими глазами, он был среди тех, кто штурмовал Бастилию.

Показалось, что последнюю фразу Ясинский произнес с некоторой завистью.

– Хорошо, что здесь об этом почти никто не знает. Москали уважают меня за то, что я был среди тех, кто штурмовал Очаков. Тоже довелось… – вступил в разговор капитан и широко улыбнулся.

– Я вряд ли еще буду встречаться с вами так, как сейчас, – продолжал Ясинский. – Все распоряжения вы будете получать через пана Хилькевича.

– Москали не позволяют ремонтировать укрепления Вильни, глядите, как бы не срыли имеющиеся. Поэтому у военного инженера много свободного времени, – снова пошутил Хилькевич. Ясинский продолжал:

– Нас много, нас достаточно много, чтобы начать, а потом объявить посполитое рушение. Но вы будете знать только тех, кто сейчас в этой комнате. Вас как раз пятеро, как и говорится в том наставлении, о котором вы вспоминали. У каждого из вас будет своя важная задача, о которой я сейчас скажу. И свой номер. Первый – Ежи Гарновский.

Поручик, карауливший у дверей, невольно вытянулся смирно.

– Ваше дело, как офицера, чтобы в нужную минуту ваша сабля и, главное, ваши артиллеристы были готовы действовать. Если понадобится, через номера первого я буду передавать инструкции и поручения для остальных. Очень хорошо, что вы живете в одном доме. Все, кроме брата Казимира, номера второго. Номер второй собирает пожертвования для своего монастыря. Это отличный предлог, чтобы собирать средства для революции.

Брат Казимир склонил голову. Если после этих слов Ясинского он и стал для остальных «номеров» казаться менее загадочным, то только совсем чуть-чуть. Дошла очередь до пана Константина.

– У вас, пан судья, номер третий и, быть может, самое важное дело. Вы законник, вот нам и понадобится ваш опыт и еще ваше перо. Сразу после нашей победы, с первых часов должно быть ясно, каково будет временное устройство Литвы на надзвычайный период, какие должны быть созданы комиссии, суды, кто дает приказы, а кто выполняет. Безвластие может все погубить. Вы составите проект чрезвычайной конституции Литвы, лозунгом которой должны стать свобода, равенство, независимость! Когда у вас что-то будет готово, я обязательно встречусь с вами, и мы еще раз все обсудим.