Текст книги "Битва под Острой Брамой"

Повернувшись к башням спиной, Княжнин под звуки виолончели, все еще звучавшие в его памяти, зашагал к рыночной площади. Там до сих пор кипела жизнь, причем не в крытых торговых рядах, а больше в ратуше и в прилегавших к площади корчмах.

«Все же это неплохо придумано – устраивать такие вот контракты, – подумал Княжнин. – Что-то вроде ярмарки, только главный товар не гогочущие гуси и тяжелые мешки, а легкая бумага, на которой ставятся подписи. И публика, конечно, другая. И большое стечение владельцев и покупателей в одном месте, наверное, ведет к тому, чтобы на всякого рода сделки установилась справедливая цена». Впрочем, гогот, еще пораскатистей гусиного, доносился и от ближайшей корчмы. Конечно, некоторые шляхтичи приезжали сюда не столько для устройства своих хозяйственных дел, сколько ради того, чтобы несколько дней вольно пожить без жены в компании таких же гуляк да веселых девок, от которых здесь просто отбоя не было.

Княжнин решительно прошел мимо корчмы. Пост. Он даже вина не пил на обеде у Огинского. Приключений, тем не менее, избежать не удалось. Когда он проходил мимо ратуши, оттуда на улицу с криками выбежали несколько человек.

– Помогите, убивают! – вопил не кто иной, как новый знакомый Княжнина Михал Лопат, пытаясь увернуться от длинной палки, которой размахивал статный шляхтич лет тридцати в расшитой шнурами светлой куртке военного покроя. Палкой он владел неплохо, ловкими ударами отрезая Лопату путь к бегству.

– Я научу тебя, как сочинять лживые доносы! Продажный трус, не достойный звания шляхтича! – приговаривал при этом человек в военной куртке. Один его удар пришелся по спине, другой по плечу, их смягчал плотный кунтуш, но палка явно метила Лопату в непокрытую голову.

– Остановись, пан Моравский![11]11
  Отставной полковник литовского войска Кароль Моравский, сын простого поручика личного войска Радзивиллов и Теофилии Радзивил, родной сестры легендарного Пане Каханку. Кстати, будущий тесть последнего из несвижских Радзивиллов Доминика.


[Закрыть] – вступился за Лопата еще какой-то солидный пан и тут же сам получил увесистой жердью по спине.

– Бей Тарговицу! – кинул клич ловкач, сделавший это.

Что ж, если клич подхватят еще человек восемь, вышедших на улицу из ратуши и пока только любопытствующих, дело не кончится малой кровью. Княжнин за пару секунд хладнокровно оценил ситуацию. Ничего особенного: драка, впрочем, больше похожая на избиение. У пана Лопата оружия не было, у заступившегося за него пана на боку висели пустые ножны – наверное, уже получил палкой по руке. Все остальные, как водится, были при саблях, и у кого-то уже рука ложилась на эфес, кто-то наверняка приехал на контракты с пистолетом. Где-то в городке есть русский отряд; еще отправляясь к Огинскому, Княжнин видел на рынке двух пехотных унтер-офицеров. Но это уж будет иметь значение только при самом худшем развитии событий, в которые придется вмешаться, – Княжнин был здесь единственным человеком в мундире.

К тому же все это безобразие накатывалось прямо на него – пан Лопат узнал русского офицера и именно ему адресовал свои мольбы о помощи. В следующую секунду палка, оставившая на нем уже несколько синяков и ссадин, перестала быть грозным оружием в руках того, кого назвали паном Моравским: Княжнин перерубил ее одним взмахом своей шпаги прямо у Моравского в руке – едва не состриг тому ногти. Пока шляхтич недоуменно смотрел на улетевший бабочкой обрубок своего кия, Княжнин следующим взмахом шпаги уполовинил жердь в руках и у его товарища. А еще через секунду, посчитав, что у того остался еще слишком длинный обрубок, укоротил его еще и с другого конца. Княжнин сделал это легко, будто рубил саблей лозу на кавалерийском учении. То, что показалось обезоруженным шляхтичам каким-то колдовством, на самом деле чудом не было: настоящая боевая шпага в твердой руке – прекрасное рубящее оружие, нужно только верно приложить силу.

Описав в воздухе несколько размашистых кругов, обрубок палки падал прямо Княжнину на руку. Тот спокойно, не отводя пристального взгляда от пана Моравского, парировал его под ноги гардой.

– Драться палками достойнее для шляхтича, чем писать доносы? – сказал Княжнин с укором.

– Эти подлецы не стоят того, чтобы марать о них полковничью саблю! – с пылом ответил пан Моравский.

– Ну так и оставьте свою саблю в ножнах, – потребовал Княжнин, сам, тем не менее, оставляя свою шпагу в боевой позиции. И было не похоже, чтобы кому-то здесь хотелось попробовать скрестить с нею свой клинок.

– Арестуйте его, пан Княжнин! – воскликнул осмелевший пан Лопат.

– А вы, ежели пожелаете уладить с этими господами свои дела, меня в секунданты не зовите, не соглашусь, – холодно ответил ему Княжнин. – Вы знаете, где здесь русский гарнизон?

– Я знаю, барин! – обрадовался возможности помочь вдруг откуда ни возьмись появившийся Андрюха.

– Идемте, пан Лопат и вы…

– Судья Флориан Войнилович, – представился второй побитый.

– И вы, судья. Я провожу вас под защиту российских солдат.

– Предатели и доносчики могут жить только под московской защитой, позор!

– Хотели нас упечь в Сибирь и завладеть нашим имением! – кричали с площади, желая еще немного помахать кулаками после драки.

Не обращая внимания на слова, остерегаясь только, чтобы вдогонку не полетела пуля, Княжнин торопился скорее увести тарговичан подальше. Андрюха уже хорошо ориентировался в городке, он уверенно вел отступающих каким-то кружным путем мимо костела, мимо имевшегося чуть ли не в каждом европейском городе дома Радзивиллов, к православной церкви и дальше по улице, ведущей в сторону Гродно. Там располагался штаб российского гарнизона, которым командовал премьермайор Барклай де Толли[12]12
  Тот самый, будущий военный министр России и герой войны 1812 года.


[Закрыть].

По дороге пан Лопат не унимался:

– Вы понимаете, какое оскорбление нам нанесено? Пан Войнилович был от Новогрудка послом на Гродненском сейме, я – член Постоянной рады! А они – бывшие, вот и завидуют нам. Бывший полковник и бывший великий стражник литовский.

– Как вы сказали? Великий стражник? Это чин такой? – вдруг заинтересовался Княжнин.

– Да, чин. При короле или при великом князе. Отвечает, особенно когда король при войске, за его стражу – караулы и прочее…

– Стало быть, я – стражник. Меня отправили сюда состоять стражником при таких вот лопатах, – грустно улыбнувшись, проговорил Княжнин.

Глава 9
Литвяки

Пан Константин Сакович при знакомстве показался Княжнину довольно мрачным, если не депрессивным, типом, что бывает свойственно мужчинам, жены которых пользуются повышенным вниманием окружающих. Но утром, когда компания отправилась в путь от подножия замкового холма, где начиналась Виленская улица, пан Константин выглядел воодушевленным и даже веселым. Княжнин решил было, что причина его веселости в том, что накануне побили Лопата и Войниловича, но немного не угадал. Сакович получил утром известие о событии поважнее. Он даже не удержался и поделился новостью с Княжниным, в общем-то чужаком. Оказывается, польский генерал Мадалинский, кавалерийская бригада которого должна была быть распущена, отказался подчиниться распоряжению о редукции и со всей своей бригадой в полном составе двинулся рейдом вдоль прусской границы от Пултуска к Кракову.

– Не совсем понимаю вашу радость по этому поводу, – подумав минуту, сказал Княжнин. – Разве может сей демарш закончиться чем-нибудь хорошим? Я, конечно, понимаю чувства вашего генерала и его солдат, их верность своему мундиру. Но ведь они, что ни говори, ослушались приказа. Суть военной службы состоит в том, чтобы выполнять приказ, даже когда он тебе не нравится.

– Но не в том, чтобы выполнять приказ посланника чужой державы! – живо возразил пан Константин.

Они ехали верхом, обгоняя по размякшей обочине дороги свой караван. Таким весенним утром хотелось в седло, прочь из тесного возка. Навстречу солнышку, хоть путь и лежал на север. В самом большом и удобном из возков ехала пани Ядвига с сыновьями – пятилетним непоседой Павлом, так живо напомнившим Княжнину его Кирюшу, и годовалым Алесем, совсем еще малышом, поражавшим своим спокойствием и каким-то вдумчивым взглядом. Поравнявшись с возком, Княжнин успел выразить свое почтение пани Ядвиге, мило улыбавшейся ему из окошка, даже проговорил вежливый комплимент, дескать, весь вечер накануне пребывал под впечатлением от вчерашних полонезов.

Наконец, всадники оказались во главе колонны. Теперь можно было вернуться к начатому разговору. Пан Рымша тоже водрузил свое бренное тело в седло, однако никак не мог догнать уехавших вперед попутчиков: слишком нагрузился накануне, отмечая отъезд из Новогрудка. Теперь застрял у возка пани Ядвиги, ждал, когда ангел небесный распорядится выдать ему флягу с чем-нибудь, воскрешающим в шляхтиче бодрость.

– Российский посланник лишь следит за тем, чтобы выполнялся трактат, о котором пришли к соглашению две державы. Он не отдает приказов. Существует специальная комиссия в правительстве Речи Посполитой, наконец, есть король, – сказал Княжнин, который никогда не думал, что ему придется заступаться за Игельстрома. Наверное, поэтому получилось не слишком убедительно, пан Константин даже не счел нужным возражать.

– Мне на самом деле жаль этих кавалеристов, – продолжил Княжнин примирительно. – Этот их рейд… Ведь они перешли Рубикон. Что теперь с ними будет? Сила, которая может быть обращена против них, легко подавит и не одну кавалерийскую бригаду.

– Вот! Вы сами произнесли это слово. Сила! Только грубой силой ваша держава, сговорившись с Пруссией, заставила подписать все эти унизительные трактаты, из-за которых мой дом теперь за кордоном[13]13
  Именно так, кордоном называли новую границу между землями ВКЛ, отошедшими к России после второго раздела, и территорией, формально остававшейся под юрисдикцией Речи Посполитой.


[Закрыть], а наш король стал пленником в собственном дворце. А Мадалинский показал, что не каждого можно силой заставить себе подчиняться. Вот увидите, после его отчаянного поступка вы сами перестанете так безоговорочно верить в свою силу! А мы наконец поверим в себя.

– Вы полагаете, что из-за того, что генерал Мадалинский ослушался приказа о редукции и принялся со своей бригадой бродить по стране, как неприкаянный, русский солдат перестанет верить в то, что он непобедим?

– А с чего у русского солдата эта вера в свою непобедимость? Легко быть победителем, когда впятером нападаешь на одного! Когда я увидел, какие полчища ваших войск перешли границы Литвы в девяносто втором году, мне стало ясно, что они пришли не для того, чтобы помочь нам восстановить прежний порядок, а чтобы навсегда подчинить нас. И тогда я немедленно вышел из Тарговицкой конфедерации…

– Вы состояли в Тарговицкой конфедерации? – удивился Княжнин и тут же понял, что затронул больное место.

– Да, состоял. И вступил в конфедерацию по убеждению, а не ради выгод, как делали это другие, как тот же пан Лопат, который поначалу стоял за конституцию. Когда они все поголовно стали присоединяться к Тарговице, я из нее вышел. Так же по убеждению. И на целый год раньше, чем это сделали Потоцкий с Браницким[14]14
  Станислав Щенсный Потоцкий и Ксаверий Браниций, лидеры Тарговицкой конфедерации, верившие в гарантии целостности Речи Посполитой со стороны России. Не найдя правды в Санкт-Петербурге, после официального объявления о втором разделе Речи Посполитой сложили свои полномочия и уехали в свои имения, прекратив политическую деятельность.


[Закрыть].

«Вот в чем причина его желчности, – подумал Княжнин, выслушав этот ответ, в котором пан Константин как бы сам перед собой оправдывался. – Вовсе даже не в ревности. Пани Ядвига не дает к ней никакого повода, она просто так непосредственна и мила, что все ее обожают. А пан Константин, вместо того чтобы уделять ей достойное внимание, слишком занят своими терзаниями по поводу того, что однажды впутался в сомнительное предприятие. Он явно не может себе этого простить».

– Я мало знаю о событиях девяносто второго года, – опять примирительно сказал Княжнин. – Я вообще не уверен, была ли это война. Я тогда только вернулся с другой войны, финской.

И могу свидетельствовать: в ней наши солдаты проявили лучшие качества. Как и против турок. Поверьте, беззаветная вера русского солдата в то, что он лучший в целом свете, полезна для армии и появилась не на пустом месте. Я понимаю, что вам, поляку, осознавать сие не слишком приятно.

– Я не поляк, – отрезал пан Константин так, будто Княжнин его сильно обидел. Этого он никоим образом не хотел, а потому не стал торопиться просить у пана Константина пояснений. На самом деле язык, на котором общался с Княжниным Сакович, был не тот, на котором разговаривали в Варшаве. Княжнин полагал, что деликатный шляхтич пытается разговаривать с ним порусски, но русский словарь знает плохо и немного переделывает польские слова, стараясь не «пшекать». При этом понимали друг друга Княжнин и Сакович хорошо. Так, стало быть, это не переделанный польский язык, а какой-то другой? Язык Литвы? Княжнину было это интересно не меньше, чем споры о недавней истории.

– Я литвин, – сам ответил на немой вопрос Княжнина пан Константин. – Как и все здешние шляхтичи. Просто многие об этом позабыли. Называться поляком им кажется благороднее.

– А нас они называют литвяками, думая, что дразнят, – подключился к разговору пан Рымша, наконец выехавший в авангард. Вытирая усы и будто смакуя слова, он добавил: – Будто бы литвяки стоят на своем болоте с колтуном на голове. А в нас благородства больше, чем у этих короняков[15]15
  От слова «корона», как называли составную часть Речи Посполитой Королевство Польское.


[Закрыть]. Фамилия Рымша происходит от великого Рима, и род наш идет от нобилей!

Княжнин не смог сдержать улыбки, слыша эту гордую речь, но пан Константин оставался серьезным.

– Мы не стесняемся говорить на своем языке, – сказал он. – Иные называют его мужицким, но на нем написан наш свод законов, которым я, судья, пользуюсь всякий раз.

– Как правильно называть ваш язык? – спросил Княжнин.

– Русский.

– Прошу прощения, но на каком же языке тогда разговариваю я? – снова улыбнулся Княжнин и снова пан Сакович не разделил его веселости, просто пожал плечами:

– Не знаю, наверное, на московском.

Княжнин не стал возражать и лишь покачал головой.

– Не важно, как кому в голову взбредет называть наш язык, те же короняки могут говорить, что это испорченный польский, – продолжал пан Константин. – Но моя Отчизна – Великое княжество Литовское – была и остается. Я потому и примкнул к Тарговицкой конфедерации, которая выступала против конституции 3 мая[16]16
  Первый в Европе и второй в мире после американской конституции основной закон, зафиксированный письменно. Принят чрезвычайным четырехлетним сеймом 3 мая 1793 года. Предусматривал целый ряд демократических норм и был призван покончить с анархией в государственном управлении Речи Посполитой. При этом формально прекращал действие Люблинской унии, объединившей в 1569 году Королевство Польское и Великое княжество Литовское в единое конфедеративное государство Речь Посполитую.


[Закрыть], что Великое княжество в ней даже не упоминалось! Я знаю, что если бы все осталось так, то через какихнибудь тридцать лет никто бы и не вспомнил, что Речь Посполитая – это «вещь общая»[17]17
  Буквальный перевод словосочетания «речь посполитая», или по латыни – республика.


[Закрыть] двух народов, а стали бы называть ее просто Польшей, а нас всех просто поляками, как вы делаете это уже сегодня. А хуже всего, что и литвины забыли бы свое имя!

– Но теперь вы довольны? Конституция отменена, возвращено прежнее устройство, вы ведь этого хотели?

– Вы издеваетесь, господин Княжнин? Разве я хотел, чтобы мои Старосаковичи оказались в Минской губернии Российской империи?

– Стало быть, этого хотели ваши послы на последнем сейме.

Ведь они все же подтвердили новые границы.

Пан Константин снова вспыхнул:

– Я стал разговаривать с вами, господин Княжнин, только потому, что был свидетелем того, с каким презрением вы отнеслись к доносчику Лопату. Но коли вы полагаете, что можно считать законным то, что было принято под угрозой силы, то, за что голосовали такие продажные подлецы, как Михал Лопат и Флориан Войнилович, тогда нам больше не о чем с вами говорить. Вы такой же испорченный самомнением москаль, как все прочие.

Даже Якоб Сиверс был лучше. Тот тоже презирал наших предателей, но сам их покупал и пользовался их услугами. Брезговал, но пользовался. Он сделал всю черную работу, но и не скрывал того, что поступает подло, потому что так велела ему императрица. Он открыто давал понять, что не остановится ни перед чем ради выгоды России. И он искренне нам сочувствовал, понимая, что за унижение нам приходится пережить. Он ведь родом из рыцарской Ливонии, которую Литва всегда защищала от варварской Московии. И когда дело было сделано, Сиверс поспешил разогнать шайку воров и предателей, оставшихся в Тарговицкой конфедерации. Этого ему царица и не простила[18]18
  Основной причиной немилости Екатерины II к Сиверсу, отозванному из Варшавы, считается то, что вместе с отменой всех решений Тарговицкой конфедерации по его недосмотру был возрожден орден Белого орла, которым награждались и офицеры, отличившиеся в войне с Россией 1792 года.


[Закрыть], она к предателям куда как милостивее!

Настал черед и Княжнину вспыхнуть.

– Воля ваша, пан Сакович, разговаривать со мной или нет. Но прошу вас при мне не говорить о моей государыне пренебрежительно, – отчеканил он.

– Не горячись, пан Константин! – вступился за Княжнина пан Рымша, тративший до сих пор приблизительно поровну усилий на то, чтобы не вывалиться из седла и не потерять нить разговора. – Ты зря обижаешь благородного шляхтича. Ты не видал, как вел он себя вчера перед ратушей! Никакого почтения к здрадникам, которых он, как настоящий рыцарь, все ж не дал побить целой толпе. А за твою глупую горячность, уж поверь мне, он мог бы нас с тобой порубить в капусту и не делает этого только из своего благородства!

«Скорее, из-за пани Ядвиги и ее детей. Не будь их, я бы тебе показал „испорченного самомнением москаля“!» – подумал Княжнин и, не дожидаясь от замолчавшего, но продолжающего пыхтеть пана Константина извинений, ускакал к своему возку, ехавшему позади всех прочих.

Уже по дороге он пожалел об этом. «Ну что уж такого особенно обидного сказал мне этот литвин? – думал Княжнин. – Ведь эту его фразу про москаля можно воспринимать фигурально – такое у него мнение о русских, а я просто один из них. И ничего прямо оскорбительного про государыню он тоже не сказал. Зато он не боится высказать свое мнение, и поэтому с ним интересно спорить. Разве лучше те поляки, которые источают лесть всякому русскому только ради того, чтобы получше устроить свои дела? Зря я на него обиделся, ей-богу, как ребенок. Нужно сие или сгладить, или уж ехать дальше без них». Княжнин был зол сам на себя, а под горячую руку попал Андрюха, мирно спавший в возке, вместо того чтобы… Ну хотя бы повторить польские слова или, вон, надраить походный самовар, в котором не стало былого блеска.

– Я думал, нас поляки станут теперь по дороге чаем потчевать, – оправдывался Андрюха спросонок.

– Они не поляки, – мрачно поправил Княжнин.

Впрочем, недоразумение с Саковичем скоро и легко уладилось.

Когда в середине дня поезд остановился и Княжнин, не торопясь, вышел из возка, чтобы выяснить, по какой причине, его уже ждала пани Ядвига, стоявшая на обочине дороги в короткой шубке, меховой шапке, похожей на гусарскую, с Павликом, державшимся за ее руку. Вот так запросто подошла, чтобы пригласить:

– Идемте с нами обедать, господин Княжнин. Прошу вас, не сердитесь на Кастуся, он всегда горячится, когда говорит о политике, а потом кается. Он о вас очень хорошо отзывался, не знаю, что на него нашло. Мы теперь без вас никуда: вы для нас стража, чтобы не трогали русские военные, им вечно нужны какие-то подорожные.

Ее глаза не просили, а просто весело смотрели на Княжнина. А ее сын просто хохотал, совсем как Кирюша. Ну еще бы: за спиной у Княжнина ему строил смешные гримасы Андрюха.

– Что вы, пани Ядвига, я нисколько не сержусь, – сказал Княжнин. – Ежели угодно, сейчас же пожмем с паном Константином руки.

Это простое рукопожатие, состоявшееся уже через минуту, у сентиментального Рымши вышибло слезу и подстегнуло естественное желание скорее сесть за стол и выпить мировую.

Обедали прямо в поле, табором, отгородившись от ветра поставленными полукругом возками. Молодой «квартирьер» Саковичей Франек все замечательно устроил, включая, кажется, даже собственную личную жизнь в расположенном поблизости небольшом имении, откуда остановившиеся на привал получали всяческую помощь. Хозяин имения приглашал отобедать у него, но Франек убедил его, что в такой солнечный день его господа предпочтут это сделать под открытым небом. В итоге местный пан присоединился к проезжающим, конечно, со своим бочонком хорошего греческого («лаконского») вина.

Все действительно было замечательно, как-то широко и смачно. Франек успел соорудить большой стол, уже уставленный простыми закусками, походные скамьи были накрыты коврами, над тлеющими углями костра в одном котле булькал журек, а в другом томился под крышкой бигос. Под ногами вертелась, умудряясь не мешать, пара крепких собак, взятых в поход ночными сторожами, тут же играли в догонялки Павлик с Андрюхой, засидевшиеся в тесных кибитках, и даже недавно научившийся ходить Алеська бегал за ними, то и дело падая. Княжнину хватило деликатности не отказываться ни от одного из славных угощений, не заостряя внимания на том, что он старается поститься. У военного человека всегда есть на этот случай самооправдание: нельзя изнурять себя постом, дабы всегда оставаться в полной боевой готовности.

Несмотря на выпитую мировую, разговор поначалу не клеился. Только в конце обеда, когда пани Ядвига ушла заниматься вымокшими в тающем снегу детьми, оставшиеся за столом мужчины опять заговорили о политике.

– Вы склонны винить во всех бедах вашего отечества Москву, – сказал Княжнин, желавший все же расставить точки над «і» в начатом с утра споре. – Но так ли это, пан Константин? Не кажется ли вам, что у вас слишком много собственных неурядиц, которые вы уже не в силах были разрешить без вмешательства соседа? У вас всегда кто-то с кем-то не ладит – православные с католиками, католики с униатами, литовские магнаты с коронными магнатами, прусская партия с российской партией… В ваших нескончаемых конфедерациях я уже запутался. Все составляют свои партии, которые чуть ли не в открытую воюют друг с другом, особенно когда доходит до выборов короля.

– Так почему же сосед вмешался как раз тогда, когда мы сами должны были покончить с этими неурядицами? – возразил пан Константин, отставив остывать чашку со слишком горячим чаем. – Хоть я и был против конституции 3 мая по причине, которую вам объяснил, а еще потому, что принята она была как-то тихомолком, пока не было в сейме несогласных послов, – должен признать, что законы в ней были разумными и Речь Посполитая становилась гораздо лучше устроенным и сильным государством, чем была прежде.

– Сосед вмешался, потому что его позвали, ведь вы не станете от этого отказываться? Вы же сами поначалу были среди тех, кто позвал.

Пан Константин явно делал над собой усилие, чтобы не сорваться и не наговорить Княжнину грубостей, как нынче утром. На сей раз ему удалось сдержаться, он будто бы досчитал в уме до какой-то цифры и только потом стал отвечать:

– Вот вы представьте себе, что некая большая семья живет в большом старом доме. И старший в этой семье занят только беспробудным пьянством, а потому заведено верховодить по очереди, и каждый делает что хочет, а стало быть – не делает ничего, и у каждого есть право гадить посреди комнаты. Но однажды глава семьи протрезвел и решил навести в доме порядок: велел одному заняться пашней, другому – скотиной, третьему – повесить, наконец, замки на амбары и сделать забор, чтобы соседские свиньи не лезли в огород. И тогда один из братьев сказал, что не желает подчиняться, что его очередь верховодить, и пожаловался соседу – дескать, помоги, нарушено мое вековое право срать посреди комнаты! И сосед с радостью откликнулся и пришел с бочкой вина и со всей своей вооруженной дворней. И давай увещевать соседа – что же ты, друг, забыл старый добрый порядок? Ну-ка, наливай да пей! И старший в доме снова ударился в беспробудное пьянство, позабыв о начатых делах. Вот только сосед велел ему переселиться в хлев, а заодно и его братьям, потому как в доме недостаточно места для его дворни, которая весело пользуется их имуществом, женами и, конечно, священным правом гадить прямо в доме. А когда тот, кто позвал соседа, стащив у своих братьев все что можно, поинтересовался, когда же сосед отошлет свою дворню домой, тот ему ответил – зачем? Ты же сам меня позвал! А вдруг твоему старшему брату опять взбредет в голову перестать пьянствовать? Я стану гарантом того, чтобы сия беда тебя не постигла. А заборы давай уберем, негоже добрым соседям друг от друга запираться. А если кто на твой дом нападет – так я обороню. Потому как это теперь мой дом!

Пан Константин говорил артистично, будто опытный поверенный в суде, с помощью красноречия выгораживающий своего доверителя. Да, видно было, что судья Сакович умел это делать. Чрезмерно чувствительному и уже немало выпившему Рымше лучше б такого не слышать. Его уже просто душили слезы.

– Как же славно ты представил нашу жизнь, пан Константин, лучше не скажешь! – выдавил он из себя с надрывом в голосе. – Счастье для меня, дурака, иметь соседа и друга, который может все так ясно представить. Вот как мы теперь живем, пропала наша Отчизна!

Сказав это, пан Рымша, словно в подтверждение своих слов, решительно чихнул, понюхав табачку. «Золотая табакерка?» – вдруг подумал Княжнин, вспомнивший тайное наставление, над которым он ломал голову перед отъездом. И тут же сам посмеялся над собственным подозрением: было очень забавно представить пана Рымшу прозелитом – участником тайного общества, да еще последователем мудреной индийской философии.

– Что скажете? – перебил его мысли пан Константин, поднимая кружку с чаем.

– Занятная аллегория, – сказал Княжнин, впечатленный гораздо меньше пана Рымши. – Только, будучи одним из той вооруженной дворни, которую вы здесь живописали, не могу согласиться, что она справедлива. Больно уж сосед у вас вышел неблагородный.

– А благородно было, гарантировав Речи Посполитой неприкосновенность ее границ, войти в нее с войском, а потом взять и объявить о присвоении себе ее территории? Просто по праву сильного?

– Не мое дело судить об этом. Но право сильного было испокон веку. Вы хорошо говорите, пан Константин, ей-богу. И аллегория ваша красива. Я вообще успел заметить, как красноречивы здешние господа. И, сидя за этим столом, не могу не отдать должного их гостеприимству. Но беда ваша в том, что ничего не жалея на то, чтобы сделать широкой и красивой собственную жизнь, вы жалеете самого малого на нужды страны. Может быть, сие происходит оттого, что у вас каждый шляхтич почитает себя равным королю. Потому у вас не оказалось армии, подобающей такой большой стране. А большая и богатая территория без армии – сие, согласитесь, слишком сильное искушение для любого самого доброго соседа.

– Вот в этом я совершенно соглашусь с вами, господин Княжнин, и снова пожму вашу руку! – с чувством сказал пан Константин и, поднявшись, протянул Княжнину руку, а тот, пожимая ее, только теперь обратил внимание, какой массивный золотой перстень носит шляхтич. Задумавшись об этом, он почти пропустил мимо ушей следующие слова пана Константина:

– Верно. Вспомни, пан Матей, какие наказы давала наша шляхта своим послам на последних сеймиках: не увеличивать войско, чтобы, боже упаси, не пришлось вводить на его содержание новую подать, лишнего злотого не хотели потратить!

В подтверждение этого Рымша снова понюхал табака и согласно чихнул в тарелку своему товарищу.

– В конце восемнадцатого века уже нельзя полагаться, как двести лет назад, на Посполитое рушение[19]19
  Шляхетское ополчение в ВКЛ.


[Закрыть]. Мы слишком поздно поняли, что нужна сильная современная армия. Особенно когда у тебя по соседству Москва. И нам не дали времени ее создать.

Княжнин пропустил очередную колкость Саковича по поводу Москвы. Очевидно, его уже не исправишь. А золотой перстень, который он носит, возможно, полагается иметь каждому судье. Не нужно сходить с ума.

– А что ты думаешь, пан Бобух, про аллегорию, что рассказал нам пан Сакович? Господин Княжнин находит ее преувеличенной, а ты что думаешь? Рассуди, как человек сторонний, – обратился Рымша к хозяину ближнего фольварка, до сих пор сидевшему за столом молча и так усердно пившему, будто задался целью осушить весь бочонок вина, который принес. Торопливо вытерев рот и похлопав осоловелыми глазами, тот сказал:

– Разве интересно мое скромное суждение почтенной компании? Не хочу обидеть пана Саковича, но, как и ясновельможный пан офицер, полагаю, что в аллегории есть перебольшивание: не принято у нас гадить посреди комнаты. Это ж стыд! Так, разве когда в камин, да и то, когда на подпитии…

Пан Константин только головой покачал и велел Франеку сворачиваться. До вечера нужно было успеть в город Лиду, где планировался ночлег.

Оставшись каждый при своем мнении, на следующий день попутчики говорили о вещах гораздо более приземленных. Княжнин узнал, что, если бы имение Саковичей, расположенное где-то между Березиной и Друтью, не отошло в состав России и от пана Константина не стали требовать присягнуть российской императрице, тот оставался бы дома. Но теперь уехал надолго, потому и детей с собой взял. Надеялся с помощью давних знакомцев получить место в Виленском университете, преподавать право.

Пришлось и Княжнину поведать о том, что нежданно-негаданно пришлось ему стать этаким стражником литовским. Узнав, какую персону приказано охранять капитану Княжнину, пан Константин снова сделался раздражительным. Шимона Косаковского он ненавидел, может быть, еще пуще, чем российскую императрицу. Отец нынешнего великого гетмана был обычным поручиком и Ковенским судьей, как все не самые родовитые шляхтичи, искал покровительства у магнатов и был клиентом князей Сапегов. (Сам Сакович держался партии Радзивиллов, одно время блокировавшейся с Сапегами). Молодой Шимон Косаковский стал известен во времена Барской конфедерации. Одно время Россия даже требовала его выдачи у Пруссии, где Косаковский скрывался. А когда дело конфедератов было уже обречено на неудачу, тот с четырехтысячным отрядом кавалерии предпринял отчаянный рейд через всю Литву и даже врывался на российскую территорию, несколько раз нанося поражения отрядам неприятеля. За это уже тогда Косаковский требовал себе чин генерал-лейтенанта войска ВКЛ, но было уже не до него: произошел первый раздел Речи Посполитой, и «конфедерату» пришлось примерно четыре года провести в эмиграции. Он все же получил генеральский патент из рук нелюбимого им короля Станислава Августа спустя шестнадцать лет после своего рейда, но амбиции Шимона Косаковского простирались уже гораздо дальше – он поступил на российскую службу.

– Этого вы, конечно, не можете ему простить, – понял Княжнин. – Но разве нельзя допустить, что с годами у него действительно поменялись взгляды?

– Можно, – на удивление легко согласился пан Константин. – Политические пристрастия меняются легко, особенно у моих соотечественников, видящих пример короля. Но о пристрастиях Косаковского я вам скажу вот что: ему совершенно все равно, за кого и против кого выступать, лишь бы получить власть и деньги. Сегодня, конечно, и то и другое могут получить только приверженцы России. Поэтому, повоевав с турками и сделавшись генералом московской армии, Шимон во главе авангарда этой армии вошел в Литву, стал занимать ее города. Везде он учреждал власть конфедерации, которую сделал главным инструментом достижения своих целей. Это стало особенно удобно, когда совестливые люди конфедерацию покинули. Суды, финансы – все стало подконтрольно только конфедерации, а значит, Косаковскому. Он даже смог сам себя провозгласить великим гетманом! Будь он один – было бы полбеды. Но Шимон – младший из четырех братьев, один из которых уже епископ, другой – воевода, третий – каштелян[20]20
  Михал Косаковский – Витебский и Браславский воевода, Антоний Косаковский – Инфлянтский (польское название Ливонии) каштелян (второй чин после воеводы), Юзеф Казимир – Инфлянтский епископ, сыгравший заметную роль во втором разделе Речи Посполитой.


[Закрыть]. Вся Литва теперь в руках этого ненасытного семейства.