Текст книги "Битва под Острой Брамой"

– Да-да! – воодушевился пан Константин. – И ведь непременно нужно будет провозгласить какое-то воззвание. Можно мне попытаться сделать набросок?

Набросок у меня уже есть. Но сделайте и вы, разные мнения не помешают. Но, доверяя свои мысли бумаге, помните об осторожности: все нужно надежно прятать и при первой же угрозе сжечь.

– Да-да! – снова закивал пан Константин.

Ясинский какое-то время пристально смотрел в глаза пани Ядвиге. Потом перевел взгляд на друга семьи. Он будто в карты играл и решал, с чего зайти.

– Найдется дело и для вас, пан Рымша. Глядя на вас, номер четвертый, никогда не подумаешь, что вы можете иметь какое-то отношение к тайному заговору. Вот и хорошо. Если вдруг вам доведется зайти в корчму или цукерню, знакомьтесь там с людьми, сами лишнего не болтайте, но слушайте, о чем говорят другие. Цели две: первое – понять из разговоров, не открылись ли наши замыслы дальше, чем просто неясные слухи, которые уже давно ходят. Если в городе станут называть чьи-то имена, мы должны об этом знать. А второе – старайтесь определить среди обывателей людей, которые нам годятся, которым в решающий час можно будет дать оружие. Не торопитесь, ничего никому прямо не говорите. Просто людей таковых берите на заметку, дабы передать их имена пану Хилькевичу, далее – его дело.

– Чтобы умножить наши ряды, уж я печенки своей не пожалею! – сказал Рымша, воодушевленный не меньше пана Константина.

Оставалось открыть последнюю карту. Ясинский снова сделал продолжительную паузу, глядя на то, как бешено запылали дрова в разгоревшемся камине.

– Я никогда сам не встречаюсь с участниками конспирации, – наконец продолжил главный конспиратор. – Кроме нескольких самых доверенных соратников, все считают меня человеком, верным Косаковскому. Сегодня я изменил своему правилу, потому что о задании, которое получит пани Ядвига, могу сказать ей только я сам в силу особой важности этого задания. Итак. Сегодня на балу мне показалось, что генерал Арсеньев увлекся вами, пани Ядвига. Впрочем, не показалось – так оно и есть. Нужно сделать так, чтобы это увлечение не проходило какое-то время.

После этих слов Ясинский спокойно посмотрел на пана Константина, у которого раздулись ноздри и тонкие пальцы забарабанили по столу. Нет, никакого смущения от того, что ему приходится говорить, полковник Ясинский не испытывал.

– И это вовсе не щекотливая тема. Это просто задание для номера пятого. Войск у москалей больше. Мы сможем победить их в вооруженном выступлении, только застав врасплох и обезглавив. Поэтому нужно отвлечь их начальника от военных дел, поощрить беспечность, которая ему пока свойственна. Я не призываю к тому, чтобы пани Ядвига роняла свою честь, боже упаси! Но пусть Арсеньев стремится к запретному плоду, забыв обо всем, пусть человек, которому старый генерал будет верить, убеждает его в полной лояльности каждого из нас, каждого поляка или литвина. А заодно, встречаясь с ним постоянно, наш человек будет знать, что у генерала на уме. Это важнейшее дело, от которого зависит половина нашего успеха, пани Ядвига!

– Я согласна, – взяв несколько секунд на то, чтобы подумать, но при этом даже не взглянув на мужа, ответила пани Ядвига.

– Я рад, – выдохнул Ясинский. – Пан Константин, не сомневаюсь, что вам хватит мудрости отнестись ко всему как должно. Есть высшая цель, ради которой жертву должен принести каждый – от магната до крестьянина.

Убедившись в том, что судья покорно склонил голову, Ясинский поднялся из-за стола.

– На этом все. Помните о вашей клятве хранить тайну. К предателям мы будем беспощадны. Помните, что в двухстах шагах от этого дома – российская гауптвахта, где всегда полно солдат. Ежели вдруг вас арестуют и станут выспрашивать о нашей встрече, в крайнем случае, если отступать вовсе некуда, говорите, что присутствовали на собрании масонов. Говорили о справедливом устройстве мира, равенстве, помощи бедным, но никак не о восстании. И еще, старайтесь меньше пользоваться услугами евреев, они шпионят в пользу москалей. И последнее: вчера мне довелось познакомиться с русским гвардейским офицером, который, как сказал мне Гарновский, вхож в ваш дом.

– Да, он был у нас вчера. Его фамилия Княжнин. Он был нашим попутчиком по дороге в Вильно, – подтвердила пани Ядвига.

– Что ж, пусть. Возможно, от него получится узнать что-нибудь полезное для нас. Но будьте с ним настороже. Он показался не человеком решительным и неглупым, а потому опасным, гораздо более опасным, чем такие, как Арсеньев.

– Почему-то его не было на сегодняшней редуте, он наверняка был приглашен, – сказал Гарновский.

– И знаете, это меня уже настораживает. Вчера мы потеряли его из вида на десять минут, которых ему хватило, чтобы забраться в покои Косаковского через окно, показав, что Кадлубский плохо охраняет гетмана, а мы упустили свой шанс.

Игнатий Хилькевич действительно не так давно с помощью Ясинского получил чин капитана в армии ВКЛ, однако в списке корпуса военных инженеров бывший капитан российской армии не состоял, и мундир, в котором он пришел к Саковичам, был, скорее, маскарадным. На самом деле тайный адъютант Якуба Ясинского содержал игорный дом почти напротив штаб-квартиры гетмана Косаковского. Немалые доходы этого заведения шли на подготовку восстания. Оставив немного пришибленных прозелитов в глубокой задумчивости, их вожди отправились теперь именно туда.

– Кажется, эта пани Ядвига – просто находка для нас, – сказал Хилькевич, совершенно не опасаясь того, что его могут услышать на российской гауптвахте, мимо которой они проходили. – Ты отлично придумал озадачить пана Саковича сочинением свода законов. Мне кажется, он в самом деле будет сидеть за письменным столом, не поднимая головы, что теперь от него и требуется.

– Пожалуй, действительно, только это. Самое лучшее, что может сделать для революции шляхта, – это дать денег и не мешать. Законов, которыми устанавливалась бы подлинная свобода, пан Сакович все равно не сочинит. У шляхтича для того, чтобы дать свободу мужику, просто не повернется рука. А мужики не такие дурные, чтобы подняться просто так.

– Поднимутся! – заверил Хилькевич. – Мы им все пообещаем. А ты сочинишь для них хорошие стихи.

– В самом деле, у них чистые души, их еще можно воодушевить стихами. А вот шляхту лучше всего воодушевит здрадник Косаковский, когда он будет висеть вот на этом фонаре!

На несколько секунд оба Виленских якобинца, как их скоро станут называть, остановились, рисуя в своем воображении картины из недавней истории восставшего Парижа.

– Кстати, я ничего не слышал про этого капитана Княжнина. Он действительно смог забраться в покои к Косаковскому? – вспомнил Хилькевич.

– Да. И судя по всему, он будет охранять гетмана.

– В таком случае он нам мешает.

Глава 14
Безупречный

На следующий день, в понедельник 24 марта[38]38
  Все даты в романе по новому стилю.


[Закрыть], Княжнин явился на службу не слишком рано. Он приехал к дому Миллера верхом, оставил лошадь у коновязи, при этом обратил внимание, что солдат, несущих здесь караул, стало больше – они стояли не только у ворот, но и по углам дома.

На этот раз в зале перед кабинетом гетмана никого, кроме полковника Кадлубского, не было. Зато внизу Княжнин повстречал поручика Гарновского – это его артиллеристы охраняли сегодня дом Косаковского. Пушек в войске Великого Княжества недоставало, и свободные артиллеристы использовались как обычная пехота.

– Куда вы пропали? Гетман уже спрашивал о вас, – сделал Кадлубский выговор Княжнину и, доложив о нем, тут же велел заходить.

Косаковский снова был в российском мундире, который он явно предпочитал гетманскому жупану. Он пребывал в не лучшем расположении духа, причиной чего, кажется, был какой-то физический недуг. Едва ли не при каждом движении Косаковский болезненно морщился.

– Если мы с тобой не условились о времени встречи, сие не означает, что ты можешь заставлять себя ждать, – неприветливо встретил он Княжнина. – Верно, после вчерашнего бала ночь напролет куролесил с какой-нибудь красоткой?

– Я не был вчера на балу. Куролесил в другом месте. Прошу покорно простить за опоздание.

– Вот тебе письмо шляхтичей Виленского воеводства, в коем они доносят, что были приглашаемы в имение Хоржевского, где были подстрекаемы составить партию. Сии партизаны[39]39
  В то время этим словом называли просто приверженцев какойлибо партии, «партийцев».


[Закрыть] должны были напасть на гетмана, то бишь на меня, во время проезда к брату моему в Янов. Бери и начинай следствие.

– Нет нужды в сей бумаге, я знаю ей цену – тридцать злотых за подпись, – не дослушав до конца, сказал Княжнин, разглядевший среди фамилий подписантов одну знакомую.

Ничего не ответив, Косаковский выдвинул ящик стола. По предыдущей встрече Княжнин запомнил, что там лежит заряженный пистолет. «Не позволю ему меня застрелить», – твердо решил он, и Косаковский задвинул пистолет обратно.

– Тридцать злотых за подпись? – наконец, без всякой интонации, голосом уставшего от споров торговца переспросил гетман. – Еще раз убеждаюсь в честности моего Кадлубского. Другой бы этому отребью заплатил по десять, а остальные взял себе. Но и в небольшом уме полковника убеждаюсь: не смог найти людей, которые за такие деньги хотя бы помалкивали…

Гетман Косаковский все же умел не давать волю чувствам. Поморщившись, сказал достаточно спокойно, но уже с эдаким ржавым металлом в голосе:

– Бог с ней, с бумагой, хотя расходы на нее следует отнести на твой счет – ведь специально для тебя, чистоплюя, составляли. Считай – нет ее. Я просто велю тебе, приказываю тебе поехать в Мусники, взять пана Хоржевского за шиворот и провести дознание.

– Я уже сделал это. Я только что вернулся оттуда.

Отправляться в одиночку за сорок верст от города Княжнин не рискнул. Андрюха для такой поездки был мал, Селифан вовсе не ездил верхом, поэтому Княжнин воспользовался правом взять себе казака в ординарцы. Вечером, после визита к Саковичам, обо всем договорился, и уже на заре у ворот каретной мастерской, где Княжнин квартировал, его ждал с заводной лошадью казачок донского полковника Киреева полка.

Казачок был исправный, служилый, как водится, бородатый.

Звали его Тихон. Он и вел себя соответственно имени: если ни чем не спросят, так и помалкивал. По тому, как их благородие держится в седле, сразу почувствовал в нем бывшего драгуна, после чего власть офицера над собой принял по всем пунктам, никаких своевольств не позволял. Однако чувствовалось, что бывалый казачина может, ежели что, проявить предприимчивость. Количество пустых мешков, притороченных к седлу, говорило о том, что Тихон рассматривает эту поездку как дальнюю фуражировку. Очевидно угадывали его намерения и жители встречавшихся по пути селений, которые, как куры, почуявшие коршуна, разбегались и прятались при виде грозной пики с ярко-красным древком и высокой смушковой шапки с красным шлыком. Княжнин поначалу этому дивился и оглядывался на своего ординарца. Да нет – ни рогов, ни копыт не видать, казак как казак, едет с совершенно невозмутимым видом, не мешает их благородию размышлять.

Прежде всего о том, зачем Княжнин вообще едет в эти Мусники. Довольно быстро нашелся отличный ответ: «по долгу службы». Вдруг то, что говорил Косаковский, – правда, хотя бы отчасти? Вдруг где-нибудь в усадьбе этого Хоржевского уже собрался целый отряд шляхтичей, которые точат свои сабли и чистят дула пистолетов? Тогда Тихон будет тотчас отправлен за подмогой. Только Княжнин в такое, конечно, не верил. Но. Самый верный способ убедиться в чем-либо – увидеть своими глазами. Другой вопрос: на что глядеть и о чем спрашивать? Снова кем-то притворяться, как давеча плац-майором? Стыд-то какой! Спросить пана Хоржевского прямо – заговорщик ты или нет? Ежели он благородный шляхтич, то так же прямо и ответит. Не составив никакого более хитроумного плана, Княжнин стал думать то о Лизоньке с Кирюшей, то о кавалерийской бригаде Мадалинского, то о поломанной виолончели…

– Спел бы ты чего-нибудь, Тихон. Молчишь как рыба, скучно, ей-богу! – наконец, сказал он ординарцу.

– Передых бы сделать, ваше благородие.

Верно. Позади уже полпути. В деревенском храме, мимо которого только что проехали, закончилась воскресная служба. Судя по не очень добрым взглядам прихожан, выходивших из костела, к смирению их там не призывали. Княжнин велел остановиться подальше от деревни, на широкой, почти сухой проталине. Перекусив и напоив лошадей, поехали дальше. Еще через двадцать верст увидели высокую каменную часовню с изваянием Христа, несущего крест на Голгофу. Как по команде и Княжнин, и Тихон наклонили головы: часовня казалась покосившейся[40]40
  Часовню Св. Барбары, угол наклона которой составляет 4 градуса, и сейчас можно увидеть в Литве в местечке Муснинкай.


[Закрыть].

– Того и гляди завалится, – крякнув, сказал Тихон, подтверждая, что глазомер Княжнина не обманывает.

– Лет триста еще будет падать. В Италии есть башня гораздо выше этой, и наклон у нее сильнее – так вот уже четыреста лет стоит, все никак не упадет, – возразил Княжнин. А потом грустно добавил, уже сам себе: – У меня в последнее время тоже все как-то вкривь да вкось…

Княжнин был у цели: покосившаяся часовня стояла как раз при въезде в Мусники.

Встречаться с хозяином имения Княжнин не спешил. Сначала немного покружили по окрестностям, присмотрелись к следам. Кавалерийские хоругви здесь явно не проезжали: на размякшей суглинистой земле любое копыто оставило бы глубокий отпечаток. Да что копыто – каждая гусиная лапка отчетливо наследила, и Тихон приободрился коршуном – тот еще следопыт.

Княжнин объехал вокруг костела. Сняв шляпу, вошел вовнутрь. Допускал, что где-нибудь в склепах-подвалах можно устроить склад оружия. Однако признаков того, чтобы сюда чтото свозили, не заметил. Пушек, спрятанных где-нибудь в пуне, тоже не наблюдалось.

– Чего ищем, ваше благородие? – спросил Тихон, у которого во время инспекции по исправному хозяйству пана Хоржевского явно стали чесаться руки.

– Да кабы я знал… – ответил Княжнин. Собственно, чтобы зарезать гетмана, не обязательно собирать полк. Достаточно одного человека и одного кинжала. Но Косаковский ведь говорил именно о каком-то сборище. Княжнин больше не сомневался, что это совершенная напраслина.

Два незваных вооруженных всадника, вторгшихся в поместье, безусловно, не могли не привлечь к себе внимания его обитателей. Гнать их прочь боялись, пока смотрели со стороны, собираясь все большей и большей толпой, так что пора было вспомнить о приличиях и представиться хозяину.

А вот в том, как пан Хоржевский поведет себя при встрече с Княжниным, Косаковский оказался чрезвычайно прозорливым. Визит русского офицера в самом деле до смерти перепугал провинциального шляхтича, и, что самое удивительное, тот во всем сознался! Княжнину и выдумывать ничего не было нужды. По какому-то наитию он решил достать полученное от Игельстрома наставление брамина и стал его пану Хоржевскому читать. А у того вдруг задрожали губы, он побледнел и запричитал:

– Так ведь я сжег, сжег эту проклятую бумагу, истинный крест! Вот в этой самой пепельнице спалил!

Глиняная тарелка, служившая пепельницей, в самом деле была покрыта налетом копоти. Каким-то закопченным, несвежим казалось немолодое лицо пана Хоржевского с узкими страдальческими глазами, морщинистым лбом с глубокой залысиной и обреченно свисающими усами.

– А прежде чем вы ее сожгли, как она к вам попала? – волей-неволей начал допрос Княжнин.

– Знал, знал, что добром это не кончится! – в отчаянии воскликнул пан Хоржевский, понимающий, что хорошего ответа на этот простой вопрос просто нет. – Что же теперь будет?

– Скажите как есть, а там поглядим.

– Ко мне приезжал отставной полковник Моравский, и с ним еще один пан, которого я не знаю. Гривастый такой, с хитриками. Вот он мне ту китайскую грамоту и подсунул…

– Погодите, вы сказали Моравский? Я слышал это имя. Конечно, пять дней назад. Ведь это он в Новогрудке побил палкой члена постоянной рады пана Лопата. А кто еще к вам приезжал?

Больше никто, богом клянусь! Я ведь им и денег пожертвовал, чтобы только оставили меня в покое. Я и знать не знаю, на что пошли те гроши, сказали, что на благое дело…

– Ладно, пан Хоржевский, давайте обедать, – быстро закончил допрос Княжнин.

– Конечно, пане-добродею, обедать! – подхватился пан Хоржевский и даже протер не слишком чистую тарелку, стоявшую перед гостем, полой собственного жупана.

«Никому нельзя верить», – мысленно твердил Княжнин правило, к которому сам недавно пришел. Но все равно верил этому несчастному шляхтичу.

– Вот что, пан Хоржевский, – сказал он, прежде чем проститься, отвечая на немой вопрос «Что же теперь со мной будет?». – Вам лучше теперь уехать и раньше Пасхи не возвращаться. У вас же есть родня? Вот и езжайте к кому-нибудь погостить.

– В скверную историю вы попали, да, может, все и обойдется. Ваше дело теперь – поститься да молиться.

– Я был в Мусниках вчера и встречался с паном Хоржевским. И дознание ему учинил, как вы приказывали. Так что могу сказать определенно: никакой угрозы для вашего превосходительства там нет, – сказал Княжнин Косаковскому, вместив в две фразы все итоги своего довольно утомительного вчерашнего путешествия (на обратном пути пришлось заночевать в корчме в двадцати верстах от Вильно).

Кажется, у Косаковского снова возникло желание выстрелить в Княжнина. Однако, взявшись за ручку выдвижного ящика, он оттолкнулся от нее и хлопнул руками по столу:

– Не тебе решать, капитан-поручик, где для меня угроза! – выкрикнул он.

– Именно что мне, – твердо возразил Княжнин.

– Кадлубский, позови сюда караул! – приказал Косаковский, после чего откинулся на спинку своего кресла, вытянув под стол длинные ноги – наверное, в таком положении он чувствовал себя наименее болезненно.

– Я еще раз приказываю тебе, капитан-поручик, отправляться в Мусники (ты уже знаешь), арестовать Хоржевского и привезти его сюда, – выдавил из себя Косаковский, стараясь быть спокойным. Кажется, собственный крик доставлял ему такие же болезненные ощущения, как и неловкие движения.

– Неужели, господин гетман, завладеть чужим имением для вас важнее, чем не уронить собственной репутации? Коли уж я, не больно сведущий в здешних делах, за два дня уразумел, для чего вы все сие затеваете, так разберутся и другие, – сказал Княжнин, искренне не понимая Косаковского и даже надеясь, что тот сейчас одумается. Напрасно надеялся.

– Вздор. У нас всегда было так: чем больше имений, тем выше репутация, – сформулировал гетман свое правило, отступать от которого явно был не намерен. Наоборот, он все еще надеялся, что одумается Княжнин.

– Так ты будешь делать то, что я тебе велю? – с угрозой повторил Косаковский, когда в кабинет вошли полковник Кадлубский и поручик Гарновский, а за ними двое караульных. Если решение Княжнина не дать себя застрелить было твердым, то устраивать здесь еще одну драку с Кадлубским и сопротивляться аресту, пожалуй, не стоило. Довольно, позабавил публику в субботу. А вот ответить этому самопровозглашенному гетману следовало:

– Вам угодно получить имение Мусники. Ради бога, полагаю, вы его получите, только, увольте, без моей помощи. Может быть, вас еще наградит имениями наша государыня, коей вы служите. Я же видел вас в Петербурге два года назад. Там вы, надо полагать, были просителем и не позволяли себе покрикивать на российских офицеров. Что ж, раз государыня оценила вашу службу, сделала вас генерал-лейтенантом и наградила орденом Александра Невского, стало быть, вы полезны моему Отечеству. И коли для пользы моего отечества мне приказано вас оберегать, то я стану вас оберегать, и ежели в вас станут стрелять, то заслоню от пули не задумываясь. Сие мой долг. Но пугать ни в чем не виноватых помещиков, дабы вы отняли у них имение, – увольте.

– Не хочешь посадить в застенок Хоржевского, отправляйся туда вместо него. Арестовать и поместить здесь же в подвале! – приказал Косаковский, кажется, не слишком впечатленный речью Княжнина.

Бросив пренебрежительный взгляд на злорадно улыбающегося Кадлубского, Княжнин отдал свою шпагу поручику Гарновскому. Тот принял ее, потупив глаза.

– Что ж, ежели я вам понадоблюсь, вы знаете, где меня найти, – пошутил Княжнин, поклонившись Косаковскому, и в сопровождении караульных последовал за Гарновским.

Хоть с этим повезло. Начальник караула явно сочувствовал своему знакомому, попавшему под горячую руку гетмана. Каморка в полуподвале, в которую Гарновский проводил Княжнина, оказалась не слишком сырой, в зарешеченное окошко под потолком проникал естественный свет. В комнатке был топчан, через минуту Княжнину принесли пару одеял, еще через несколько минут кружку чая и несколько виленских газет. Видимо, Княжнин уже заслужил здесь репутацию человека, хорошо понимающего по-польски.

– Надеюсь, это долго не продлится, – обнадежил Гарновский.

– Да лучше тюрьма, чем такая служба. Жаль только, в баню не успел зайти с дороги.

На душе у Княжнина было на удивление хорошо и спокойно. Он сделал то, что должно, а теперь избавлен от труда выбирать, что делать дальше. Никаких искушений – что может быть лучше для соблюдения поста и спасения души? Он выпил чаю, развернул первую подвернувшуюся под руку газету и заснул сном праведника.

Между тем, эта глава не случайно начиналась ссылкой на календарь. 24 марта 1794 года – день в истории, достойный того, чтобы его помнили. В то время, когда Княжнин безмятежно спал, а гетман Косаковский со своим помощником Кадлубским придумывали, как его совсем извести, в то время, когда молодой генерал Бонапарт воевал с австрийцами на итальянском фронте, а стареющий генерал Арсеньев посылал пани Ядвиге приглашение на прогулку по окрестностям Вильно, в древней столице Польши Кракове провозглашалось всеобщее восстание. Непокорная кавалерийская бригада Мадалинского, добравшаяся-таки сюда, стала детонатором того, что уже давно готовилось. И вот прозвучал открытый призыв к народу Речи Посполитой встать на защиту свободы и независимости, прогнать иноземцев. Призыв отчаянный, потому что какой бы тщательной ни была подготовка восстания, вызов был брошен силам, с военным могуществом которых не могло сравниться никакое посполитое рушение, которое, к тому же, еще только предстояло всколыхнуть.

Но восставшие, собравшиеся в тот день на огромной рыночной площади Кракова, верили в свою победу. Потому что они знали, что человек, на которого они возложили на время восстания неограниченную власть и который сейчас, стоя на этой площади, присягнул использовать эту власть только на благо Отчизны, распорядится ей именно так. У восстания был лидер, которому безоговорочно доверяли все – от крестьянина, делавшего из своей наточенной, как бритва, косы страшную пику, до короля, покорно уступившего начальнику восстания все бразды правления.

Лидер, которому доверяют все, был единственным шансом восставших.

Ему доверяли все, потому что он был безупречен.

Никто, даже самый его ярый враг никогда и ни в чем не мог его упрекнуть.

Политику никогда не делали безупречные люди. Чем больше листаешь тома мировой истории, тем больше убеждаешься, что персонажи там совсем не те, что в житиях святых. Там есть славные герои, которым мы легко прощаем такие мелкие пороки, как пьянство, супружеская неверность или скверный характер, иные из них даже считаются равноапостольными. Но за каждым из успешных политиков или полководцев есть еще или непомерное тщеславие, или циничная лживость, или просто алчность.

И почти всегда потоки невинной крови.

Тадеуш Костюшко, кого не лишенные всех этих пороков люди призвали возглавить свою борьбу за возрождение Речи Посполитой, был исключением. Он не на словах, а на самом деле всегда был верен раз и навсегда принятым для себя идеалам: Отчизна, любовь, свобода.

Подвижников, верных идеалам, в истории немало. Но одни из них переставали быть подвижниками, дорвавшись до власти, других идеалы вообще превращали в маньяков, а третьим не хватало воли, чтобы получить власть и воплотить свой идеал во чтонибудь более реальное, чем манифест.

У Костюшко была воля. Он был отважным солдатом и хорошим генералом, заслужившим это звание сначала в Америке, сражаясь за независимость США, а потом и у себя на Родине. Он не считал своих врагов. Он объявлял им войну.

Через полтора десятка лет непревзойденный полководец и император Наполеон, достигнув пика своего могущества, поймет, что у Костюшко есть то, чего нет у него. Поэтому, как отпущения грехов, он захочет, чтобы безупречный Костюшко был с ним. Но Костюшко откажется от славы, которой тот предложит с ним поделиться.

Он так и останется безупречным.

Краков расположен довольно далеко от Вильно. О том, что на юге Польши провозглашено восстание, в столице Литвы, конечно, не узнали ни в тот же день, ни на следующий. Жизнь продолжала идти своим чередом.

Пан Константин от поездки с генералом Арсеньевым по живописным виленским окрестностям отказался.

– Муж рассчитывает получить место в университете. Для этого должен написать какую-то объемную работу, кажется, план лекций. Занят этим с утра до вечера, – объяснила пани Ядвига.

– Ах, так он книжник! Книжники и фарисеи… – невпопад поддержал разговор генерал. – Напрасно он отказывается. Вы посмотрите, какие лошадки! Вся упряжка просто звенит! Бубенцом!

И пегие лошади, и карета, тронувшаяся от дома Гарновских, действительно сверкали такой чистотой, будто им предстояло ехать исключительно по паркету, и оголтело звенели бубенцами среди сохранявших постное молчание колоколен виленских соборов. Для начала ехали в Антоколь смотреть в тамошней церкви чудесное изваяние Христа, у которого-де на голове и бороде росли волосы, сколько бы их ни стригли.

– Вас что-то печалит, сударыня? Скажите, что случилось? – довольно быстро уловил Арсеньев настроение дамы.

– Вы правы, – не стала отрицать пани Ядвига. – Я обеспокоена судьбой нашего знакомого российского офицера, капитана Княжнина. Вчера гетман распорядился его арестовать. Я просто подавлена. Сказать по правде, именно Дмитрий Сергеевич заставил меня переменить свое мнение о российских офицерах, до знакомства с ним не самое лучшее. Благороднейший дворянин, очень любит свою супругу. И вот литовский гетман отправляет его в темницу за то, что тот отказывается выполнять распоряжения сомнительного свойства. Делается неловко за Литву. Получается, за благородство здесь можно поплатиться свободой!

– Косаковский взял под арест офицера российской лейбгвардии? У вас верные сведения?

– Самые верные. Поручик Гарновский, от которого я узнала об этом, сам вынужден был препроводить господина Княжнина в заключение. Он содержится прямо в доме Косаковского.

– Даю вам слово, милая пани Ядвига, нынче же во всем разобраться. И ежели супротив моего преображенца нет неопровержимых улик, он будет немедленно освобожден.

– Я буду вам очень признательна, генерал! – сказала пани Ядвига, как это умеют говорить мужчинам женщины, желающие убедиться в безотказности своего влияния.

Первое испытание прочности ниточек, с помощью которых можно манипулировать генералом Арсеньевым, прошло успешно. Уже в тот же день отоспавшийся Княжнин ужинал в трактире московского гостиного двора. Зашел туда похлебать постных щей, почувствовав вдруг тоску по России. Час назад ему даже были принесены извинения, по поводу искренности которых Княжнин, разумеется, не питал иллюзий. Сквозь зубы Кадлубский сказал, что гетман сожалеет и ждет его на службе. Теперь Княжнин, как ему и предписано, будет состоять при конвое гетмана на смену с другими офицерами то ночью, то днем. Сообщая Княжнину о том, что он свободен, Кадлубский не преминул сказать колкость, из которой Княжнину стало ясно, кто за него похлопотал. Знать, что в его судьбе приняла участие пани Ядвига, было, чего уж там, приятно.

Приятно было и оттого, что напротив сидит и за обе щеки уплетает щи верный Андрюха. Все время, пока барин находился под стражей, слуга ждал его на улице возле дома Косаковского, никуда не уходил, только сбегал в каретную мастерскую за подходящей пилкой для решетки. У него был готов план побега.

– Ну, кот в сапогах, теперь я знаю, что с тобой не пропадешь! – пошутил Княжнин и велел половому принести чаю с пряниками.

Свою преданность выказал и еще один его слуга, Иосель. Еврей дожидался Княжнина у его квартиры и, увидев, что тот таки возвращается, стал очень театрально восхвалять за это Бога.

– Нужно ли что-нибудь господину? Может быть, в заточении захотелось чего-то особенного? – спросил Иосель после этого.

– Нужно, – вдруг очень определенно ответил Княжнин. – Ты можешь достать настоящую, хорошую виолончель?

«…Нет такой лжи, притворства и обмана, которыми не запятнали бы себя эти два правительства[41]41
  Российское и прусское.


[Закрыть]… Под надуманными предлогами, лживыми и бессмысленными, пользоваться которыми пристало одним только тиранам, угождая на самом деле только своей ненасытной алчности и стремлению распространить владычество тирании на соседние народы, царица, утаивая свои дальнейшие намерения, опасные для европейских держав, посвятила себя варварской и ненасытной мести. Она топчет самые святые права свободы, безопасности, неприкосновенности личности и собственности граждан…Только предатели Отчизны пользуются ее расположением и могут безнаказанно чинить свои преступления».

(Из Акта восстания, провозглашенного Тадеушем Костюшко в Кракове 24 марта 1794 года.)