Текст книги "Битва под Острой Брамой"

Глава 15
Струны снова рвутся

Княжнин объяснил фактору, что нужна именно виолончель, а не ящик со струнами наподобие тех скрипиц, на которых пиликают в корчмах. Настоящая, дорогая, на которой любому маэстро незазорно сыграть. И желательно поскорее. Взлохматив и пригладив бороду, Иосель заверил, что доставит инструмент, пусть даже за ним нужно будет обращаться в самую Вену. Задатка не взял.

Княжнин не знал, какой разговор состоялся между Арсеньевым и Косаковским, но, похоже, герой Измаила напомнил литовскому выскочке, чином уже превосходящему Арсеньева, каково его подлинное место. Во всяком случае, с того дня служба Княжнина стала напоминать нормальную военную. Всем литовским подразделениям, по очереди охранявшим резиденцию гетмана, было велено слушаться указаний капитан-поручика союзной армии. Княжнин проверял караулы вокруг резиденции гетмана на Немецкой, сам их расставлял, сопровождал Косаковского, когда тот отправлялся встретиться с братьями или по иным делам, в суть которых Княжнин принципиально не хотел вдаваться. Он всегда был начеку, всегда внимательно смотрел по сторонам и довольно быстро понял, что за гетманом следят.

Несомненно. Вот этот, в русской солдатской епанче и фуражной шапке. Накануне Княжнин дважды замечал это же лицо, только одет тогда этот человек был как обычный мещанин. Теперь он стоит у торговых лотков без всякого дела: спросил, кивнул, стоит дальше, то и дело бросает взгляды на дом Миллера. Под епанчой у него может быть все что угодно. Княжнин еще минуту наблюдал за подозрительным субъектом из окна, а потом вышел на улицу. Стараясь не показывать, будто он чем-то обеспокоен, пошел к лоткам. Заметив, что подозрительный «солдат» насторожился, ускорил шаг. Тот, кого он хотел задержать, тотчас же со всех ног бросился наутек.

Княжнин за ним.

Погоня получилась короткой. Куда там угнаться! В виленских улочках запутаться легче легкого, а во дворах и подавно. Но беглец, похоже, ориентировался здесь отменно. В считанные секунды его и след простыл, только епанчу сбросил, чтобы ловчее убегать и перелезать через заборы. Княжнин трофей подобрал и обнаружил пришитый к плащу внутренний карман, в котором убегавший оставил пистолет – так торопился. Стало быть, в самом деле упустил того, кого не следовало упускать. Вот досада! Нужно было не самому выходить, а сперва подослать кого-то в партикулярном платье…

Дождавшись подходящего часа, Княжнин доложил о случившемся Косаковскому. Настоятельно попросил его перенести свой кабинет в комнату, выходящую окнами во двор.

– Вот еще! Может быть, прикажешь мне вовсе в подвал перебраться, туда, где тебя уму-разуму учили? – вспыхнул Косаковский.

– В подвал с вашими суставами не нужно, там слишком сыро. А комнаты напротив вполне хороши, разве что поменьше, – спокойно, не приняв тона гетмана, ответил Княжнин.

– Я великий гетман литовский и в Вильно не буду ни от кого прятаться, – отрезал Косаковский.

– Воля ваша. Только прошу вас, ваше превосходительство, по возможности к незашторенному окну не подходить. Ежели взять хороший штуцер и прицелиться с улицы или из дома напротив, то ваша грудь в генеральском мундире – легкая мишень. А в том, что вы для кого-то мишень, я теперь не сомневаюсь.

– Вот и карауль лучше.

– Слушаюсь, ваше превосходительство! – щелкнул каблуками Княжнин. Мальчишество, конечно, но ему нравилось дразнить этого стяжателя в генеральском мундире.

Однако распоряжение гетмана Княжнин выполнял. Всю ночь глаз не сомкнул. Сам настоял завести такой порядок, чтобы помимо начальника караула кто-то из офицеров свиты гетмана по очереди оставался на его квартире ночью.

Дежурство прошло спокойно. Утром Княжнин сдал свой пост Кадлубскому и, позевывая, отправился домой отсыпаться. Только прежде его ожидало нечастое в последнее время приятное событие: Иосель принес виолончель. Не будучи музыкантом, трудно было оценить качество инструмента, но внешне он выглядел вполне презентабельно и для подарка годился. Княжнин расплатился не торгуясь, но от арфы, которую Иосель предлагал взять «до пары» очень недорого, отказался – удар по кошельку и без того получился ощутимым.

Попросил Андрюху сварить кофе.

– Кофий остатний, барин! – доложил нахватавшийся здешних слов денщик.

– Так ступай на рынок, найди такого же. Кофе, как порох, завсегда должен быть припасен, – велел Княжнин, переодеваясь в халат.

Допив кофе, иногда делающий процесс засыпания похожим на погружение в сказку, Княжнин откинулся на спинку кресла, расслабился, поставил перед собой виолончель, тихонько тронул струну, дождался, пока ее вкрадчивый звук перейдет на шепот, совсем угаснет… Тронул другую… Представил, как по этому грифу будут бегать быстрые тонкие пальцы пани Ядвиги.

– Капитан-поручик Княжнин? Вам письмо! – прозвучал голос то ли у Княжнина за спиной, то ли уже во сне. Нет, он еще не спит. Но посыльный не поднимался в его комнату, стало быть, Селифан впустил его со двора? Письмо от Лизы? Скорее же!

На желтом пакете, который Княжнин выхватил из руки в кавалерийской краге не было написано ничего. Совсем немного слов оказалось и на листке, который Княжнин торопливо достал из конверта: «ЭТА ПЕТЛЯ ДЛЯ ТВОЕГО ПРИСЛУЖНИКА, ЗДРАДНИК, СЛЕДУЮЩАЯ – ДЛЯ ТЕБЯ!».

Прочесть последние слова Княжнину уже мешала удавка, ловко наброшенная ему на шею. К счастью, реакция, существующая в нем будто бы сама по себе, не подвела даже в этом дремотном состоянии. В ту секунду, когда «почтальон» что было сил дернул за шнурок, Княжнин успел зацепиться за него двумя пальцами левой руки. Казалось, только благодаря этому его голова не отделилась от туловища – такими сильными оказались эти руки в кавалерийских крагах. Но дышать Княжнин уже не мог.

Оказывается, все, чего он хочет в своей оставшейся жизни, – это один глоток воздуха!

Задыхающийся Княжнин заставил себя не тянуться к шее еще и правой рукой, которой он нащупал гриф виолончели. Этот славный инструмент внизу венчался шпилем – эдакой спицей, с помощью которой можно упереть виолончель в пол и не держать ее коленками. Этим-то шпилем Княжнин и пригвоздил с размаху стопу убийцы к полу, будто бабочку для коллекции. «Почтальон» взвыл от боли и на секунду ослабил хватку на шее у Княжнина. Этой секунды хватило, чтобы освободиться от удавки. В следующее мгновение пришлось воспользоваться виолончелью как щитом, потому что противник достал кинжал. Незнакомец проткнул инструмент один раз, другой, после чего Княжнин обезоружил его, сделав резкое вращательное движение грифом. Теперь появилась возможность превратить виолончель с ее разящим шпилем в наступательное оружие, и убийца обратился в бегство – заковылял туда, откуда появился. Княжнин рванулся было за ним, но только теперь понял, что дрался, до сих пор не сделав ни одного вдоха – ужасный спазм сковал горло.

Перед глазами поплыли дивные красные круги. Княжнин остановился. Если бы убийца так поспешно не убрался, оставив на поле боя письмо, кинжал и удавку, мог бы сейчас взять его голыми руками.

Чтобы не упасть замертво с посиневшим лицом и выпученными глазами, нужно было отдать четкий командирский приказ самому себе. Сначала расслабить мышцы шеи, потом выдохнуть, хоть, кажется, уже нечем, потом попытаться вдохнуть. И хоть Княжнин старался проделать это спокойно, на три счета, вдох получился оглушительно громким, будто лопнул барабан, с визгом и всхлипом. Следующий вдох вернул способность двигаться и рассуждать логически: кровь на полу – это след. Из ольстры[42]42
  Пистолетная кобура, одна из пары, размещаемой впереди седла кавалериста.


[Закрыть], висевшей на стене, Княжнин достал пистолет, и тяжко, качнувшись всем телом, чтобы просто сдвинуться с места, начал погоню.

Ведь это уже было. То ли во сне, когда тебе нужно быстро уносить ноги, а ты не в силах их просто переставлять, то ли наяву. Конечно же, не далее, чем вчера. Такая же безнадежная погоня. Несмотря на то, что на этот раз преследуемый – подранок, и кровью следит, но и у преследователя не та прыть: пока он выбрался с внутреннего двора на улицу, злоумышленник уже куда-то исчез, и след его в уличной грязи не разберешь. «Черт побери, – выругался Княжнин, – даже разглядеть его не успел!» Носиться по улице в халате и комнатных туфлях с пистолетом в руке он не стал. Признал очередную неудачу.

Впрочем, хорошо, что она не стала последней.

Княжнин вернулся в свою комнату, куда уже поднялся хозяин дома с перепуганным Селифаном. Тот был внизу, глазел, как работают хозяйские мастеровые, потому-то убийца и вошел через черный ход незамеченным, легко справившись с дверным замком.

Княжнин разложил на столе трофеи. Письмо, конечно, без подписи, на кинжале имя владельца тоже не выгравировано. Хромых мужиков в городе тоже достаточно. Не сыщешь теперь злодея, а хотелось бы посчитаться!

На продырявленную виолончель, спасшую Княжнина от подлой смерти, жалко было смотреть.

– Починим, барин! У наших каретников и клей есть, и лак, и никакого изъяну видать не будет! – утешал Селифан.

– Так, так, сделаем! – подтвердил хозяин дома, чувствовавший свою вину перед постояльцем, по крайней мере за плохие замки.

Все хотели как-то услужить Княжнину. Лучше всех получилось у Андрюхи, прибежавшего с рынка. Увидав поломанную виолончель, следы крови на полу, парнишка округлил глаза и закричал:

– Так я видал его, злодея хромого в красном сюртуке! Навстречу мне только что ковылял, прытко, будто здоровый!

– Верно, он был в чем-то красном, – вспомнил Княжнин. – Ты лицо его запомнил?

– Запомнил. Лицо как фасолина. Он к базару бег, пойду погляжу, может, там он еще!

– Не стоит, Андрюха, он уже где-нибудь схоронился. – остановил Княжнин. – Но то, что ты его можешь узнать, уже неплохо.

А Андрюха все не унимался.

– А кинжал, глядите, какой особенный. И вострый какой! Надобно его точильщикам здешним показать: авось кто-то его точил да знает кому, – предложил он еще одно направление поисков. Нужно было согласиться, что парнишка дело говорит.

Только прежде всего нужно успокоиться. Завтра идти на доклад к Арсеньеву, следует подготовиться, чтобы тоже говорить дело. А письмецо сие непременно отнести Косаковскому, оно ведь ему адресовано.

Да и на удавку пускай поглядит.

И письмо, состоящее из единственной, но многообещающей фразы, и шнурок, будто нарочно свившийся петлей на столе у гетмана, кажется, произвели на того впечатление. Только подействовали вовсе не так, как ожидал Княжнин. Вместо того, чтобы согласиться на его давешнее предложение сменить кабинет, Косаковский подошел к окну и демонстративно встал перед ним во весь рост.

Княжнину оставалось полагаться на принятые им меры, которые не позволят злоумышленнику тотчас взять гетмана на прицел. С этого дня он нашел нетрудную службу для своего казачка Тихона. Велел ему прогуливаться по Немецкой улице, дал денег, чтобы тот мог пить чай в цукерне, при этом обращая внимание на прохожих. Буде кто станет таращиться на окна третьего этажа дома Миллера, сей час хватать его и тащить в караульную на допрос. В доме напротив Княжнин побывал, ничего подозрительного не обнаружил, строго предупредил хозяина, дабы никого постороннего не пускал.

– Я все же прошу вас не искушать судьбу. Тем более когда мы получили явные подтверждения того, что на вас будут покушаться, – сказал Княжнин, прикоснувшись к своей шее, на которой сохранился лиловый след от удавки. – И готовится сие не в Мусниках, а гораздо ближе. Может статься, ближе, чем все мы полагаем. Потому я осмелюсь предложить вашему превосходительству обратиться к генералу Арсеньеву, дабы он выделил роту из Нарвского полка для караульной службы при вашей квартире. И казаков для конвоя.

– Ты не доверяешь моим литовским войскам?

– Именно свои называют вас здрадником, ваше превосходительство. Я не смею утверждать, что вам следует не доверять собственным солдатам, однако именно вы проводите непопулярную редукцию, посему, полагаю, под защитой российских войск вам было бы спокойнее. Ведь так много где заведено: французских королей охраняют швейцарцы, а гвардию ваших великих князей составляли татары, – деликатно, но все равно навлекая на себя явное неудовольствие гетмана, объяснил Княжнин.

– Мои войска верны мне! – отрезал Косаковский, стукнув кулаком по подоконнику. – И я никогда не допущу в Литве того, что произошло в малой Польше!

– А что там произошло? – насторожился Княжнин.

– Генерал Костюшко объявил восстание в Краковском воеводстве, а себя – начальником восстания.

– Тогда я тем паче настаиваю на своем предложении, – сказал Княжнин, не на шутку озабоченный новостью.

– Нет! Довольно мне того, что я тебя при себе терплю. Ступай прочь и вели зайти Кадлубскому.

Полковник Кадлубский вошел тотчас же. Молодецки щелкнул каблуками.

– Не хочу больше его видеть подле себя, – сказал Косаковский, раздраженный еще и позвякиванием шпорами.

– Потерпите еще два дня, пан гетман, у меня есть план. Смерть храброго русского офицера от рук ваших недругов не только избавит нас от занозы, но и сыграет нам на пользу.

Княжнин из дома Миллера отправился во дворец Паца на субботний доклад к генералу Арсеньеву. Там перед парадным крыльцом столкнулся с капитаном Тучковым. Начальник гарнизонной артиллерии был на взводе:

– Представьте себе, только что получил у генерала выволочку, – пожаловался он.

– За что же?

– За истребление фитилей. Помните, мы говорили с вами о полезности круглосуточно содержать орудия в готовности? Так вот: сперва плац-майор вмешался не в свое дело и велел моим канонирам загасить фитили, а когда я пожаловался на его самоуправство Арсеньеву, тот взял сторону плац-майора и сказал, что велит стоимость изведенных фитилей положить на мой счет.

Княжнин только головой покачал.

– Я ответил ему, что сие меня не разорит, – продолжал Тучков. – Я от заведенного порядка отступать не намерен, фитили будут гореть в ночниках. Придется нам с вами самим думать о сохранении гарнизона в безопасности, коли у генерала голова совсем иным занята.

– Чем же?

– Вы не знаете? У генерала роман со здешней красавицей паненкою. Совсем голову потерял старик.

– Весна! Вам ли, поэту, не понять? – улыбнулся Княжнин.

– Однако нынешняя весна, сдается мне, пробуждает еще и что-то зловещее. Вам на воротах не сделали метку?

– Метку?

– Буквы RZ красным карандашом. Как вы понимаете, первые буквы от польского слова «жэзаць». Третьего дня, выйдя из дома поутру, обнаружил оные буквы на стенах всех ближайших домов, где квартируют русские. Тотчас же доложил об этом Арсеньеву. Однако наш генерал назвал сие шалостью какого-нибудь пьяного повесы, велел полиции стереть надписи, и только.

Княжнин снова покачал головой, при этом сдвинув рукой свой галстук и показывая Тучкову рубец на шее.

– Мне ничего не писали на дверях, – сказал он. – Меня известили письмом. И тут же попытались задушить – в назидание предателю Косаковскому, коему я «прислужник».

Теперь уже пришел черед Тучкову качать головой.

– Что-то будет… – мрачно предрек он.

– Несомненно. Только бы супруга моя осталась в Петербурге!

– Переезжайте ко мне, капитан-поручик, места хватит.

– Благодарю вас. Я поселил у себя казака-ординарца и вообще принял меры, за себя не боюсь.

Войдя в дом русского генерала, где кругом все были свои, Княжнин понял, какой он все же чужой там, у Косаковского. Но он и не догадывался, в какую свойскую обстановку попадет сейчас.

Арсеньев принял Княжнина в своем кабинете. Здесь было весело. Пани Ядвига забавлялась, играя с прыгающей с пола на диван и обратно крохотной собачкой, которая, то притворяясь сердитой, рычала на нее, то виляла хвостом. Все это и генерала забавляло, и он улыбался, безжалостно морщиня свое немолодое мужественное лицо. Правила хорошего тона предписывали и Княжнину улыбнуться, и он сделал это, но очень неестественно и коротко, не за этим сюда пришел. Так вот, стало быть, с какой «паненкой» роман у генерала…

– Здравия желаю, ваше превосходительство. Мое почтение, сударыня, – дважды поклонился Княжнин.

– Здравствуй, здравствуй, преображенец! – весьма радушно встретил его Арсеньев. – Ну что гетман наш? Не пытается более упечь тебя в застенок?

– Более не смеет. Спасибо вашему превосходительству.

– Вот твоя заступница, ее благодари!

– Конечно. Я знаю. Я очень ценю, – склонившись в поклоне сказал Княжнин, избегая встречаться с заступницей взглядом. Пани Ядвига, напротив, кажется, была очень рада видеть Дмитрия Сергеевича.

– С чем пришел? Коли все хорошо, так и не стану тебя держать, – вдобавок к радушию Арсеньев явил еще и благодушие.

– Есть некоторые соображения, которые хотелось бы представить. Только не знаю, уместно ли в присутствии пани Ядвиги…

Арсеньев махнул рукой.

– Говори. Не станем же мы прогонять даму прочь. Пани Ядвига обладает замечательным свойством деликатно пропускать мимо ушей все, что не должно представлять для нее интереса. И напротив, зная этот край и здешних людей гораздо лучше нас, может порой дать замечательно дельный совет.

– Дмитрий Сергеевич, дайте мне знать, когда заткнуть уши, – добавила пани Ядвига с очаровательной улыбкой.

Княжнин испытывал некоторую неловкость. Наверное, чтото из того, что готовился сказать, нужно было теперь смягчить. Впрочем, пусть будет, как есть. И так, как уже было. Снова возникло ощущение дежавю: он уже говорил то, что собирается сказать сейчас. В Варшаве, генералу Игельстрому. Что ж, тем проще все это выложить:

– Обстоятельства, открывшиеся мне за десять дней службы при генерал-лейтенанте Косаковском, дают мотив говорить вашему превосходительству о неотложной необходимости приведения наших войск в боевую готовность. Оной не возможно иметь, когда солдаты и офицеры наши расквартированы по всему городу и деревням по нескольку человек в доме, где они могут быть легко перебиты или пленены.

– Кем? – спросил Арсеньев, посмотрев на Княжнина, как на сумасшедшего.

– Полагаю, основную силу тех, кто выступит против нас, составят регулярные литовские части. Хоть гетман и убежден в их верности, но он обманывает себя. Те, кто за ним охотятся, явно знают толк в боевом деле, служили или даже служат теперь. Литовские солдаты никогда не садятся с нашими за один стол в шинке. Они были биты нами, так и не успев толком выпустить пар, а сие всегда влечет желание сатисфакции. Бунт бригады Мадалинского и провозглашение восстания в Кракове тому подтверждения. У меня есть прямые свидетельства того, что конспирация существует и здесь…

– Дмитрий Сергеевич, неужели за эти две недели, что вы в Литве, мои соотечественники показались вам головорезами, готовыми исподтишка убивать своих постояльцев? – произнесла пани Ядвига с искренним отчаянием, заставившим ее вмешаться в разговор, вместо того чтобы затыкать уши.

– О нет, – смутился Княжнин. – Я как раз получал доказательства обратного… Но ведь и удавку с шеи мне уже пришлось сбрасывать.

– Вас пытались убить? – не поверил Арсеньев. Княжнину пришлось посмотреть в потолок, чтобы стала видна отметина у него на шее.

– Вчера. За службу Косаковскому. Следующая петля обещана ему.

– Какой ужас! – воскликнула пани Ядвига.

«Кабы она знала, что снова спасла меня. Ведь это ее виолончелью я отбился», – подумал Княжнин.

– Да, варварство! Удушить шнурком – такое принято у жестокосердных и криводушных турок, – сказал Арсеньев. – Однако, полагаю, приключившееся – дело личных врагов нашего Семена Демьяновича. Довольно в Литве людей, затаивших на гетмана обиду. А ты из сего делаешь вывод, будто готовится революция. Понимаю тебя, после того как собственная жизнь висела на волоске, все представляется значительнее, чем на самом деле. Оттого ты и горячишься.

– Правда, Дмитрий Сергеевич, быть может, вы сгущаете краски? – сказала пани Ядвига. Княжнин, наконец, перестал прятать взгляд и посмотрел ей в глаза.

В них была мольба. Глаза пани Ядвиги умоляли его согласиться с ней. Эти глаза говорили Княжнину, что знают о нем все, знают даже то, в чем он сам боится себе признаться. Этот взгляд делал это признание легким, как дыхание, когда твое горло не стянуто петлей. Этот взгляд обещал сделать легким все.

Но он умолял сейчас согласиться и «не сгущать краски».

– Дмитрий Сергеевич, право, вам нужно развеяться. Вы знаете, в Вильно приехал Огинский! Мы сейчас собираемся к нему, поедемте с нами, уверена, Михал Клеофас будет рад вас видеть. Поедемте, послушаем музыку, – говорила пани Ядвига, не сводя с Княжнина своих огромных голубых глаз, напоминающих, что слово «очарование» происходит от колдовского слова «чары». Княжнин позабыл почти все, что еще хотел сказать Арсеньеву. С трудом оторвав взгляд от глаз пани Ядвиги, он все же попытался сопротивляться:

– Я не хочу сгущать краски. Я просто хочу сказать, что ежели мы выведем свои войска из города с зимних квартир и встанем правильным лагерем подле Вильно, то, лишившись шанса совершить на наших солдат внезапное нападение, кто бы то ни было вынужден будет вовсе оставить мысли о какой бы то ни было революции.

– Ради сбережения здоровья солдат я не имею права переселять их в палатки до середины мая, вы сами прекрасно знаете уставы, – возразил Арсеньев.

– Но весна нынче достаточно теплая…

– Так давайте же ею наслаждаться! Я принял во внимание твой рапорт, капитан-поручик, и ценю твое радение. Употреби оное для сбережения нашего друга Косаковского, – сказал Арсеньев, потом, театрально загородив рот ладонью, как бы по секрету, добавил:

– У меня в Вильно достаточно шпионов, и не токмо среди жидов. Ежели бы действительно готовилось что-нибудь серьезное, я бы непременно знал о том.

Княжнин понял, что его больше не задерживают.

– Прошу прощения, сударыня, отправиться с вами к уважаемому пану Огинскому нынче не могу – ночью мне еще дежурить на квартире гетмана, – сказал он, встретив благодарный взгляд пани Ядвиги.

– Только прошу, не называйте меня больше сударыней, – тихо попросила она.

– Как вам будет угодно, пани Ядвига, – сказал Княжнин и ушел, облаянный генеральской болонкой.

«Это не роман, это уже какая-то семейная идиллия!» – пробормотал он, выйдя на порог.