Текст книги "Как мы делали реформы. Записки первого министра экономики новой России"

5. Оборонка. Увы, режем по-живому

Одним из важнейших направлений наших усилий по снижению бюджетного дефицита было максимально допустимое сокращение оборонных расходов. Нужно было найти компромисс между общими задачами финансовой стабилизации и поддержанием на достаточном уровне обороноспособности страны.

В затратах на оборону есть несколько основных составляющих. Во-первых, расходы на НИОКР, то есть все то, что относится к научно-техническому заделу. Вторая крупная позиция – это заказ вооружений. Именно на нем держалась добрая половина нашей промышленности, так называемая оборонка. Третья, самая крупная позиция – текущее содержание армии. Это расходы на продовольствие, обмундирование, обеспечение казарм светом и теплом, закупка топлива для танков, самолетов и автомашин, денежное содержание солдат и офицеров, пенсии бывшим военным и иные текущие затраты. Еще одно направление расходов – строительство жилья для военнослужащих. Есть и так называемые спецработы: строительство оборонных объектов, утилизация отслужившего свой срок вооружения и многое другое.

Разбираясь со всем этим хозяйством (а мне нужно было в первую очередь определить, от каких оборонных расходов можно избавиться без особого ущерба для обороноспособности страны), я обнаружил совершенно неожиданную ситуацию. Оказывается, Михаил Сергеевич Горбачев, находясь у власти, постоянно и довольно удачно дурил наших западных партнеров на переговорах о сокращении вооружений, манипулируя такими понятиями, как штатная и реальная численность вооруженных сил.

Эти два понятия у нас никогда не совпадали. Штатная численность была примерно на 700–800 тысяч человек больше реальной. И наш последний генсек, он же первый и последний союзный президент, с завидной регулярностью сокращал штатную численность, то есть численность армии «на бумаге», почти не затрагивая при этом реальную. В результате России, ставшей правопреемницей СССР, досталась армия, по численности вполне пригодная для ведения серьезной войны под три миллиона человек, хотя на тот момент воевать она точно ни с кем не собиралась. Часть этих войск располагалась, правда, на территории других республик СССР (а также в ГДР) и довольно короткое время называлась Объединенными Вооруженными силами стран СНГ, но содержала-то всех все равно в основном Россия. Хуже того: выяснилось, что эта армия в значительной степени была небоеспособной. Она фактически занималась тем, что просто охраняла принадлежащее ей оружие и боевую технику.

Это было каким-то кошмаром: армия – заложница собственных вооружений. Причиной тому был колоссальный недокомплект непосредственно в боевых частях. И это при столь устрашающей общей численности! Армия-то огромная, но сотни тысяч людей трудятся в аппарате управления, в многочисленных ведомствах при Минобороны и Генштабе, в военных научных институтах, академиях и училищах, военкоматах, а также в разнообразных специальных и вспомогательных частях: строительных, железнодорожных, в госпиталях. В результате в боевых частях оружия оказалось больше, чем людей, которые должны были его использовать. Так, ставшая вскоре знаменитой 14-я армия в Приднестровье фактически занималась лишь охраной гигантских арсеналов прежнего Одесского военного округа, где хранились оружие и боеприпасы, частично изготовленные еще до Великой Отечественной войны. Сил и средств на подобную охрану хронически не хватало, поэтому то один, то другой арсенал, особенно на юге, регулярно пышным фейерверком взлетал на воздух. От некоторых складов оружия оставалось одно название. А на практике они представляли собой, например, выстроенные на полигонах танковые армии. И было непонятно: то ли они кого-то обороняли, то ли солдаты защищали их от любопытных. Тысячи гектаров земли были уставлены новенькими, только что произведенными, но пока не отправленными в армию танками или военной техникой, выводимой из стран Варшавского договора и республик Прибалтики. Ее тоже нужно было охранять. И всех этих часовых и караульных приходилось одевать-обувать, кормить-поить, платить денежное содержание, полевые, то есть полностью обихаживать и содержать.

Обнаружилось, что у нас имеется огромный запас оружия, а его все еще продолжали выпускать, непонятно зачем и для кого. Когда же требовалось сформировать мобильную, действительно боеспособную часть для отправки в какую-то горячую точку, то собирали людей буквально с миру по нитке, чуть ли не по взводу из каждой армии. Именно так формировался и боевой корпус, направленный в Чечню: по крохам набирали людей с воинских частей, расположенных от Калининграда до Дальнего Востока.

Расходы на армию: «сокращать нельзя сохранить» – где поставить запятую?

В итоге, когда я начал прикидывать, по каким статьям можно сократить расходы на текущее содержание армии, выяснилось, что по этим позициям сокращать-то и нечего! Окончательно убедил меня в этом Алексей Кандыбенко, который отвечал в министерстве за определение объема ресурсов на текущее содержание армии. Он сидел на этой должности еще с госплановских времен, и разговаривать с ним было весьма непросто. Он мне все время объяснял, что на все есть нормы. И потому тут даже думать нечего. Все просто: имеется столько-то солдат, офицеров и генералов, им по нормам положено столько-то жиров, белков, сапог, портянок, табака и так далее. А значит, ни о каких сокращениях расходов нечего даже разговаривать! «Вы что, солдатам будете каши не докладывать или заставлять сапоги по два года носить?» – эмоционально вопрошал полковник. И ведь, в сущности, он был по-своему прав. Получить голодную, оборванную и недовольную армию – это недопустимый риск. Именно после разговоров с Кандыбенко я окончательно понял, что сокращать расходы на содержание армии можно только сокращая саму армию.

В принципе, мне с самого начала было ясно, что такую огромную армию Россия содержать не может и не должна. Наверное, я иначе, чем мои предшественники, понимал, что такое обороноспособность страны и на какие жертвы страна может пойти во имя постоянной подготовки к войне. Я просто был уверен, что не может быть действительно мощным и защищенным государство, которое разрушает собственную экономику и финансы ради содержания второй в мире по численности армии. В этом я нашел понимание у сотрудников министерства, даже из числа «прикрепленных» от Министерства обороны. Такие исторически всегда были в Госплане. Они работали там давно, занимали в основном руководящие должности в оборонных отделах, но одновременно двигались и по военной лестнице, хотя форму надевали только 23 февраля. Правда, зарплату они получали от Министерства обороны и очень за это держались, так как, с учетом разного рода военных надбавок и накруток, она была выше, чем у гражданских специалистов. В частности, мне удалось найти в этом вопросе общий язык с полковником Вячеславом Мозгалевым, возглавлявшим отдел закупок вооружений. Он оказался очень толковым и думающим специалистом, да еще и умеющим отстаивать выработанную позицию.

Когда я окончательно утвердился во мнении, что без сокращения армии не обойтись, то написал соответствующую бумагу Гайдару, а тот положил ее на стол Ельцину. После чего я впервые попал в кабинет президента. Это произошло именно в связи с оборонным заказом. Помню, Борис Николаевич собрал по этому случаю небольшую группу. В ней были Гайдар, какие-то генералы из Генштаба; из советников Ельцина присутствовал генерал Кобец, потом еще пригласили Павла Грачева.

Я сделал совсем коротенький доклад, основной мотив которого был следующий. Во-первых, мы не можем нормализовать бюджет при таких гигантских оборонных расходах. Во-вторых, армия права, протестуя против урезания финансирования первоочередных нужд, так как снижать, например, нормы суточных – это абсурд. Но и профинансировать оборонные нужды в полном объеме при такой численности армии мы не в состоянии. Выход один: нужно срочно сократить численность армии.

Тут пошли споры. Военные начали возмущаться, но мы с Гайдаром стояли на своем: ситуация тупиковая. Содержать такую армию мы не можем, но и срезать расходы тоже нельзя, потому что это немедленно отразится на людях. Тогда генералы зашли с другого конца: если проводить сокращение, то потребуются еще бо́льшие деньги. Когда офицера увольняют по сокращению, ему надо платить выходное пособие, давать жилье, а у нас и так масса бесквартирных офицеров. Если отдавать жилье увольняемым, то квартир не получат кадровые служащие. Вот так мы спорили, выбирая лучшее решение из худших.

Было ясное ощущение, что мы находимся в западне, в которую Советский Союз загнал нас своей военной политикой. Трагизм ситуации состоял в том, что на крупномасштабное, но цивилизованное сокращение армии денег действительно не было. И тем более их не было на сохранение прежней армады. В конце концов наши аргументы перевесили, и Ельцин сказал военным: готовьте план поэтапного сокращения – на первые полгода, на вторые полгода, на перспективу. Необходимо, чтобы через год мы вышли на численность армии в пределах 1,9 миллиона человек. Увы, эта задача не была решена и через несколько лет. Еще в середине 90-х численность армии сохранялась на уровне 2,1 миллиона человек.

В последние годы начался обратный процесс. Россия активно наращивает численность армии, как в части военнослужащих, так и в части гражданских работников оборонных ведомств. В ноябре 2023 года президент Путин подписал указ о штатной численности вооруженных сил. По нему сегодня в стране она составляет 2,2 миллиона человек, в том числе 1,3 миллиона военнослужащих. Правительству поручено предусмотреть выделение Минобороны необходимых для этого ассигнований из бюджета. В Минобороны заявили, что штатная численность вооруженных сил увеличивается на 170 тысяч человек, и объяснили это ростом угроз для России.

Фактически у нас многие годы шло некоторое «естественное сокращение» военнослужащих за счет увеличения числа молодых людей, уклоняющихся от призыва, а также не попадавших в армию по состоянию здоровья. Но до недавнего времени оставалась почти неизменной численность офицеров и прапорщиков, а генералов стало даже больше, чем было. Еще недавно у нас в армии почти дошли до соотношения один к одному: на одного солдата приходился один командир. Это тоже проблема, которая требовала решения. В нулевые ее пытался решить одиозный министр обороны Анатолий Сердюков. Однако объявленные им реформы шли крайне медленно, а потом и вовсе застопорились.

Разумеется, чисто механический подход к определению необходимой численности армии и возможности ее сокращения абсолютно неприемлем. Но сухие цифры давали повод для серьезных размышлений. В СССР армия составляла примерно 1 % населения, а в России, отказавшейся от политики конфронтации с «мировым империализмом», численность военнослужащих достигала в 1992 году почти 1,5 % населения страны. Но ведь в современной войне воюют не числом, а умением и передовой техникой.

Всячески сопротивляясь реальному сокращению армии, руководители Минобороны шли и на разнообразные хитрости. Так, отчасти формальное сокращение вооруженных сил в 90-е годы было обеспечено удивительным по простоте и наивности решением: часть специальных войск просто вывели из прямого подчинения Министерству обороны и передали в другие ведомства. Кого-то отдали в Министерство по чрезвычайным ситуациям, кого-то отправили к пограничникам. Железнодорожные войска придали МПС, военных связистов – Минсвязи. В результате этих манипуляций гражданские министры в одночасье превратились в боевых командиров. К сожалению, острота проблемы содержания «людей в погонах» от такого маневра не уменьшилась, хотя расходы на эти нужды и перекочевали в другую бюджетную строчку. Уже в нулевые годы Минобороны делало нечто похожее, выводя из армии военных медиков, переводчиков, юристов.

Военные правы, требуя от государства нормального бюджета, удовлетворяющего повседневные нужды армии. Если на них возложена ответственность за определенное количество людей, то они вправе требовать на их содержание вполне определенного количества денег. Беда в другом: если руководство армии не хочет или не может сокращать реальную численность войск, хотя это необходимо. Жилье для тех, кого нужно отправлять в запас, многие годы строилось плохо, выделяемые на эти цели деньги расходовались неэффективно, да еще и с большими злоупотреблениями. А выталкивать офицеров на улицу без всех положенных им компенсаций означает копить гигантский потенциал социального недовольства людей, умеющих обращаться с оружием и к тому же явно озлобленных. Проблема действительно очень серьезная. Я могу перечислить еще массу факторов, которые затрудняют ее решение, но решать проблему тем не менее было нужно. В 90-е она решалась скверно (в последние 10–15 лет, по мере наращивания бюджета страны, ситуация кардинально улучшилась). Я не уверен, что, скажем, одним из факторов чеченской авантюры середины 90-х не было желание военного руководства доказать, что сокращать армию нельзя. А если она плохо воюет, то это результат недостаточных оборонных ассигнований!

Во второй половине 90-х правительство и парламент сделали шаг назад от тех решений, что были приняты в 1992 году по результатам нашего совещания у Ельцина. Тогда было принято весьма рациональное, на мой взгляд, решение: если сокращать армию в спешном порядке трудно и болезненно, то лучше просто сократить набор. В то время было, в частности, введено освобождение студентов от призыва, другие отсрочки. Через несколько лет под давлением военных отсрочки стали упраздняться.

Сохраняем только науку и технологии

Но вернемся в конец 1991 года.

Огромным достижением Министерства экономики стало резкое сокращение расходов на закупку военной техники и боеприпасов. Сначала, правда, я излишне «развоевался». Увидев, что боеприпасов в стране накоплено на сто лет вперед, я дал команду вообще свести закупки новых боеприпасов к нулю. Но тут же выяснилось, что таким решением мы загубим всю отрасль их производства. Хотя само по себе решение о прекращении закупок новых боеприпасов было правильным, возникал вопрос: а что делать с заводами, производящими, например, порох и другие боевые взрывчатые вещества? В перспективе запасы могли закончиться, значит, на этих производствах нужно было сохранять мощности. При этом в текущем моменте стране их продукция не требовалась. Более того, нам дешевле было тогда просто платить людям зарплату при полной остановке основного производства! В ряде случаев мы даже шли на это: выделяли деньги на заработную плату, и рабочие просто становились охранниками своих производственных мощностей, пытаясь одновременно наладить выпуск другой продукции. Но существует такое понятие, как потеря технологии: если завод перестает производить сложную в технологическом отношении продукцию, он потом попросту не сможет заново начать ее выпускать, во всяком случае достаточно быстро.

Помню, когда мои орлы из оборонных отделов лихо вычеркнули все эти позиции из госзаказа, ко мне пришел Ямпольский, в то время директор департамента боеприпасов Минпрома, и сказал: мы, конечно, понимаем, что такое огромное количество боеприпасов стране не нужно. Но своим решением вы вообще лишаете Россию всего производства боеприпасов. Ведь если мы ничего не будем производить в этом году, то мы ничего вообще не будем производить никогда! Потому что нельзя просто взять и закрыть завод на ключ. Это такое производство, что его нельзя остановить на время. Так же как нельзя погасить домну: она должна все время хотя бы теплиться. Увы, он был прав. Нам в итоге приходилось постоянно искать мучительный компромисс: каков должен быть минимальный уровень оборонного заказа по каждой позиции, чтобы обеспечить сохранение технологий, сохранение мобилизационных производственных мощностей в потенциально рабочем состоянии, даже если сегодня они нам были совершенно не нужны.

Похожим было и положение по основным видам вооружений. Оно усугублялось еще одним обстоятельством. С одной стороны, всякого оружия и боевой техники советские заводы наклепали на десятилетия вперед. С другой стороны, многие виды вооружения, которые, безусловно, были нужны России, остались на Украине, в Казахстане, в Белоруссии. Например, новые стратегические бомбардировщики Ту-160, полустратегические бомбардировщики Ту-22 (наши знаменитые «Бэкфайеры», из-за которых в свое время было столько споров с американцами). И даже стратегические бомбардировщики предыдущего поколения Ту-95, еще находившиеся на вооружении, тоже оказались за пределами России.

При распаде Советского Союза Россия вообще оказалась в смысле обороны просто в тяжелейшем положении: почти все лучшие войска и вся лучшая техника находились в других союзных республиках. Россия в составе СССР была стратегическим тылом. После обретения ею суверенитета и полной самостоятельности обнаружилось, что солдат у нее уйма, а современного вооружения почти нет. Российская Федерация осталась с армией, состоящей в основном из тыловых частей. А лучшая стратегическая авиация оказалась на Украине, многие ракетные комплексы – на Украине, в Белоруссии, в закавказских республиках. Там же, а также в Прибалтике была развернута и система радиолокационного слежения. Правда, в Россию выводились войска из ГДР и ставших независимыми Прибалтийских государств. Однако они обладали преимущественно тактическим наступательным вооружением; в частности, в советской армии в ГДР было огромное количество танков, которые по прошлой военной доктрине должны были за несколько дней оккупировать половину Европы. Плюс вывод этих войск создавал гигантские дополнительные проблемы, так как их нужно было где-то размещать, обеспечивать снабжением. Вскоре нам пришлось создать для этого специальные комиссии по выводу войск и реализации остающегося на месте их прошлой дислокации имущества. Курировать их тоже пришлось мне.

Хотя формально на первом этапе после распада СССР существовали Объединенные Вооруженные силы СНГ, было ясно, что России придется создавать собственную армию. Пришлось резко давить на военных, чтобы при разделе армии современные вооружения хотя бы частично были возвращены России. Разумеется, принципиально этот вопрос решался на высшем политическом уровне, но технические детали были за военными. В дальнейшем часть их действительно удалось получить, но на это потребовались годы. Так, современная стратегическая авиация только в середине 90-х была выведена с Украины. Много усилий потребовал и раздел Черноморского флота.

Однако в начале 1992 года ситуация была малопредсказуемой. И поэтому особенно остро стоял вопрос о поиске компромисса между задачами нормализации бюджета и потребностями поддержания обороноспособности, в том числе и в части закупки вооружений. Если по расходам на текущее содержание армии, как я уже объяснил, без сокращения численности вооруженных сил снижать было особенно нечего, то в сфере закупки вооружений резервы, безусловно, были, и немалые. И мы пошли на воистину драматическое урезание этой статьи расходов.

Впрочем, делалось это не волюнтаристски и не бездумно. Нам было, например, понятно, что нельзя сильно сокращать научно-исследовательские и опытно-конструкторские работы, ведущиеся в оборонном комплексе. Во-первых, от этого зависела наша будущая обороноспособность. Во-вторых, это часто были двойные технологии, общий научно-технический потенциал страны, лучшая часть нашей промышленности. Поэтому самому жесткому и даже жестокому сокращению подверглись закупки серийных вооружений. Исходя из общих финансовых возможностей и других оборонных расходов мы приняли решение сократить эти закупки на 80 % от текущего уровня.

Тут надо отдать должное Вячеславу Мозгалеву, о котором я уже упоминал. Я дал ему общую установку. Мы согласовали основные принципы нового оборонного заказа, и он пошел считать, что конкретно следует заказывать, чтобы выйти на запланированные объемы финансирования. Я помню, как мы с ним потом подолгу рассматривали каждую позицию. При этом я многому научился у Мозгалева. Он оказался очень грамотным и думающим специалистом, прекрасно знавшим состояние вооружений. В результате я принял решение о выделении средств на достройку имевшихся уже на стапелях авиазаводов трех самолетов Ту-160, поскольку, как уже говорилось, современные стратегические бомбардировщики остались на Украине. Мы с Мозгалевым решили продолжить финансирование пилотных образцов знаменитых ныне ракетных комплексов «Тополь», составляющих сейчас основу наших стратегических сил. Это действительно вооружение XXI века. Ракеты, по мощности почти совпадающие с шахтными, но только мобильные! Искренне горжусь этим прозорливым решением.

Зато кардинально, буквально до нескольких штук, была сокращена закупка танков. И это было вполне оправданно. Во-первых, мы выводили в это время в Россию танки из Германии. Во-вторых, на некоторых заводах, например на омском «Омсктрансмаше», и без того существовали просто залежи готовых танков. В сущности, это была трагедия для омского завода. И когда я через некоторое время приехал в Омск, то увидел, что директор завода просто отказывается поверить в столь резкий поворот событий. Он не мог осознать, что продукция его предприятия в прежних объемах больше стране не требуется. Директор упорно не хотел перестраиваться, не соглашался идти ни на какую конверсию. Он все ждал, что мы снова начнем закупать танки. Ведь столько лет закупали, а теперь вдруг не будут? Помню, разговор с ним складывался очень тяжело. В какой-то момент он сказал: «Давайте сделаем перерыв, я отвезу вас на полигон. Сами увидите, какие мы делаем танки». Танки действительно производили внушительное впечатление. Но тут он опрометчиво провез меня чуть дальше: на место, где хранились уже выпущенные и выведенные из ГДР танки. Это было величественное и одновременно трагическое зрелище. Гигантская просека в тайге, и, сколько хватает взгляда, видишь уходящие вдаль аккуратные ряды слегка припорошенных снегом танков. Их были тысячи. После этого я просто взорвался. Даже повысил голос, что со мной случается крайне редко. «У вас здесь танков на несколько десятков лет вперед, а вы требуете денег, чтобы делать еще. И это когда стране не хватает бюджетных средств на самое необходимое! Да вас под суд нужно отдать за вредительство», – жестко выговаривал я бедолаге директору.

Тем не менее на доработку новых моделей деньги мы им дали. Благодаря этому появился лучший в нашей истории танк своего класса «Черный орел». Увы, долгое время он так и существовал в единственном экземпляре, который демонстрировали на важнейших выставках военной техники в России. А несколько лет назад я прочитал в газете, что «Омсктрансмаш» объявлен банкротом. Упорное нежелание руководителей завода перестраиваться привело его к печальному финалу.

Тогда же было принято драматическое решение о судьбе трех заложенных к тому времени авианосцев. Строились они в Николаеве, то есть давали работу не нашей, а украинской промышленности. Но главным все-таки было ограничение по финансам. В итоге тяжелейших обсуждений мы приняли решение один авианосец достраивать, один законсервировать, а находившийся на начальной фазе постройки утилизировать. Это как бы лежит и на моей совести. Однако продолжение их строительства в полном объеме и даже консервация двух, тоже недешевая, съели бы львиную долю средств, которые мы были в состоянии выделить на закупку вооружений. С точки зрения собственно военной техники принимать приходилось лучшее решение из худших.

По многим видам военной техники заказ сводился к нескольким экземплярам, только ради сохранения самой технологии производства, в частности кадров. Знаю, что меня и Мозгалева сильно костерили, например, в бывшем Минавиапроме за то, что директорам оборонных предприятий приходилось держать огромные мощности в простое. Ведь если заказ, скажем, на МиГ-29 сокращен, условно со ста штук до трех, то все равно задействованные производственные площади и оборудование на заводе остаются почти прежними. Но работы нормальной нет, доходы от такого производства мизерные. Я отвечал, что это уже не моя проблема, а Минобороны. А еще в большей степени – оборонных департаментов Минпрома, которые все время старались сохранить максимум мощностей для выпуска военной техники, несмотря на их избыточность. Помню, с каким трудом мне удалось настоять на закрытии производства подводных лодок в Нижнем Новгороде. Я убеждал Минпром, что их выпуск нужно сконцентрировать в Северодвинске, где мощностей достаточно для обеспечения даже будущей возросшей потребности. В результате в Нижнем Новгороде на «Красном Сормово» производство подлодок было закрыто. Мощности высвободились для конверсии, которая в целом прошла успешно. К тому же еще требовалось сохранять мобилизационные мощности. Они, правда, тоже сокращались, но в меньшей степени, нежели закупки вооружений.

Понимая сложное положение, в котором оказались предприятия, лишившиеся оборонного заказа, я инициировал использование новой формы их поддержки: государственный конверсионный кредит. Он выдавался на предельно льготных условиях, под 8 % годовых (напомню, что ставки коммерческого кредита тогда превышали 100 % в год), на финансирование перепрофилирования производственных мощностей. Конечно, мы понимали, что далеко не все директора смогут рационально воспользоваться этим кредитом, что часть его будет израсходована на выплату заработной платы работникам предприятий просто для того, чтобы не было массового оттока кадров или даже социального взрыва. Но и это нецелевое использование было для страны экономически выгоднее, чем продолжать клепать никому не нужные дорогие железки, которые потом еще надо было перевозить и охранять. Такие кредиты давали предприятиям шанс выжить, и многие сумели ими воспользоваться. Благодаря конверсионным кредитам, а главное, твердой линии на сокращение производства вооружений, которой так не хватало Горбачеву, впервые заговорившему о конверсии, но так и не сумевшему заставить предприятия ее осуществлять, действительно начали реализовываться конверсионные программы.

Помню, как в Омске на известнейшем крупном оборонном заводе «Полет», который делал многие наши спутники, я уже в 1992 году знакомился с программой выпуска грузовых «анов», который они «перетаскивали» с Украины. Тульский завод «Штамп» с помощью конверсионного кредита нормально завершил переход на выпуск бытовой техники, газовых плит, всяких насосов и труб. До этого там делали корпуса снарядов и ракет, была хорошо налажена трубная технология. Вот они и перешли на изготовление различных бытовых труб и изделий из них. В Новгороде оборонный завод стал по «отверточной технологии» делать видеомагнитофоны «Самсунг». В 1996 году я снова там был, встречался с директором, они уже делали собственные модели.

Мы твердо нацелились жить по средствам и, соответственно, шли на резкое сокращение оборонных расходов бюджета, но при этом старались проявлять гибкость при реализации нашей линии. Например, искали возможность производить военную технику в таких объемах, чтобы и технологию сохранить, и минимизировать производственные издержки.

Надо отдать должное и представителям ВПК. Они тоже постепенно эволюционировали в ходе наших дискуссий, а главное, по мере развития ситуации. Если сначала нам просто намекали: вы в нашем деле ничего не понимаете (а кто-то, наверное, в душе считал нас агентами Буша и врагами нации), то потом настроение стало меняться. Они стали просить деньги уже под конверсию или под экспорт, приходили с какими-то идеями, с реальными проектами. А самое главное: многие уже приходили со словами: «Всё, мы ничего не просим! Вы только точно скажите: как будет дальше? Если не будем производить такое-то и такое-то изделие, то мы начнем конверсию». И дальше я старался помочь им перезагрузить мощности, занять их гражданской продукцией, хотя формально это было функцией Минпрома, а не Минэкономики. Но деньги, а главное конструктивное желание помочь, были у нас. И директора быстро сориентировались, куда нужно идти, если хочешь не просто пожаловаться на жизнь, а найти решение. Помню, как уже несколько позже мы ссорились с вице-премьером Георгием Хижой и с руководителем Рособоронпрома, созданного после ликвидации Минпрома, Виктором Глухих, которые старались сохранить побольше мощностей в зарезервированном состоянии. Так, на всякий случай, на будущее. А я постоянно твердил им в ответ, что не надо, все равно столько оружия, как в СССР, мы никогда больше производить не будем. Поэтому закрывайте, перепрофилируйте.

Параллельно мы все-таки старались загрузить остающееся производство: перенести заказы с Украины, из Белоруссии и передать их на наши, российские заводы. Ряд предприятий переводили на выпуск той военной техники, которую ранее делали в других республиках.

Серьезной формой поддержки оборонных предприятий стало содействие в выходе на мировой рынок, облегчение экспорта продукции. Забегая вперед, отмечу, что для многих оборонных предприятий экспорт стал главным фактором выживания в тяжелой ситуации и оставался им многие годы, вплоть до недавних.

Вспоминаю одну из первых своих встреч с руководителями ряда авиационных предприятий и конструкторских бюро. Их главный тезис был: мы делаем лучшие военные самолеты в мире, а вы не хотите их закупать! На что я отвечал, что самолеты у нас действительно хорошие, но бюджет у нас почти самый худший в мире. «Давайте находить компромисс, – говорил я, – в частности, поищем покупателей за рубежом».

Я всегда активно поддерживал производителей в их попытках выйти на мировой рынок. Приходилось при этом бороться и с МВЭС, и с Рособоронпромом, которые очень жестко старались держать заводчан в узде и не выпускать их на внешний рынок, оставляя за собой сферу внешнеторговых отношений. В 90-е годы целый ряд предприятий получил право самостоятельной торговли военной техникой, которое у них в последние годы вновь отобрали, опять сконцентрировав все в руках государственных структур, включая специально созданную госкомпанию «Рособоронэкспорт».

Важно было помочь нашим производителям вооружений найти новые зарубежные рынки сбыта, так как многие традиционные партнеры типа стран Варшавского договора отпали. Причем найти покупателей, которые будут платить деньги, а не брать военную технику даром или в счет невозвратных советских кредитов в рамках «дела поддержки социализма и национально-освободительных движений». В итоге экспорт военной техники стал крупной составляющей российского экспорта в целом и начал приносить стране миллиарды долларов валютной выручки.