Текст книги "Как мы делали реформы. Записки первого министра экономики новой России"

Делим валюту со слезами на глазах

На первом этапе в части валютных расходов государства нам пришлось применить и административные меры. Для этого была, в частности, создана Валютно-экономическая комиссия при председателе Правительства РСФСР. Возглавлял ее Гайдар, а я и Петр Авен были назначены его заместителями. В комиссию входили представители Минэкономики, Минфина, МВЭС, Внешэкономбанка, ряда других ведомств. Ей было поручено рассмотрение всех вопросов, связанных с расходованием республиканского валютного резерва. В рамках этой комиссии в обязательном порядке рассматривались вопросы привлечения и использования иностранных кредитов. Здесь вообще решались все вопросы, связанные с движением валюты. Причем особенно пристально обсуждались вопросы выделения валюты тем или иным предприятиям, организациям, федеральным органам. Заседания комиссии обычно проводили по очереди я и Авен, а окончательно ее решения утверждались Гайдаром. Иногда он в последний момент что-то вычеркивал из подготовленных, буквально выстраданных нами предложений.

Вскоре, а именно в январе 1992 года, было принято решение, утвержденное, кстати, Верховным Советом, о замораживании всех счетов во Внешэкономбанке. Воспользоваться деньгами можно было только с разрешения правительства, то есть нашей комиссии.

Заседания комиссии превращались в психологическую пытку и для ее членов, и для просителей, которые требовали вернуть им их же собственные законные деньги. Дело в том, что реально этой валюты во Внешэкономбанке просто почти не было. Доллары и дойчмарки существовали лишь в виде записей по счетам. Согласитесь, что делить 25 миллионов долларов на огромную страну несколько труднее, чем 600 миллиардов долларов (не считая резервного фонда), которые были у нынешних властей накануне последнего кризиса.

В основном средства направлялись на закупку детского питания, медикаментов, в частности не выпускавшегося у нас инсулина, и на другие неотложные нужды преимущественно социального характера. До сих пор помню эпизод с генеральным директором известной космической корпорации «Энергия» академиком Семеновым. Он входит на заседание комиссии (а проводились они в бывшем зале заседаний Политбюро на Старой площади), неся под мышкой какой-то большой и непонятный агрегат. Сейчас охрана едва ли бы такое пропустила, но тогда все было проще и демократичнее. Потом оказалось, что это кухонный комбайн, разработанный космической фирмой в рамках активно насаждавшейся Горбачевым конверсии. Комбайн, правда крупноватый, они сделать сумели, а наладить выпуск к нему мини-электромоторов – нет. Решили закупить их в Японии на валюту, заработанную от американцев в рамках совместной космической программы. Я, как мог деликатно, стал объяснять ему, что денег этих фактически нет, да и комбайн их не самая насущная вещь для полуголодной страны. Семенов, кажется, так ничего и не понял. Только, глядя на меня в упор, спросил: «Как нет, это же наши деньги!» И не дожидаясь конца моего ответа, молча забрал со стола свой агрегат и так же молча, не прощаясь, вышел. Мне было искренне неловко перед уважаемым конструктором, хотя моей личной вины в пропаже их денег не было ни капли. Как ни странно, после таких передряг впоследствии у меня с Семеновым, как и со многими другими «красными директорами», сложились хорошие рабочие и уважительные личные отношения.

Через два года частным лицам замороженные деньги были выплачены полностью, а долги юридическим лицам стали погашаться путем выдачи им валютных облигаций Министерства финансов (облигаций внутреннего валютного займа), которые потом, до их погашения, много лет довольно активно ходили на финансовом рынке, включая международный. Так был создан первый вполне цивилизованный инструмент решения долговой проблемы. Расплата облигациями, которые с первого дня можно было продать на рынке по текущему курсу и по которым даже выплачивался доход в 3 % годовых, многократно лучше предлагавшегося некоторыми экономистами советской школы циничного списания долга государства перед собственными предприятиями и гражданами, чем де-факто неоднократно «баловались» коммунистические правители (тут стоит вспомнить сталинские добровольно-принудительные «народные» займы).

Сама ситуация была экстраординарной. Фактически последний советский режим элементарно растранжирил деньги предприятий, которым лишь незадолго до этого разрешили, с массой ограничений, самостоятельно зарабатывать валюту, обязав при этом всю ее хранить во Внешэкономбанке.

Реальная угроза голода

С приближением зимы над страной все отчетливее нависала угроза голода и холода, особенно в индустриальных центрах, а с ней и угроза массовых социальных потрясений. Отовсюду поступали сообщения об огромных перебоях с самыми необходимыми продуктами, даже за хлебом и молоком выстраивались многочасовые очереди. В магазинах за ненадобностью закрылись мясные и гастрономические отделы. В некоторых городах стали возникать стихийные «табачные бунты». В отдельных регионах продовольственных ресурсов оставалось буквально на считаные дни.

Анатолий Чубайс, работавший осенью 1991 года заместителем председателя горисполкома Петербурга, рассказывал, что на заседаниях исполкома каждую неделю обсуждался вопрос о запасах мяса, хлеба, других продуктов, которых хватало для обеспечения скудного рациона города только на несколько суток. Такая же ситуация была в Москве, да и во всех других городах. Драматическим было и положение с запасами топлива, в том числе на электростанциях. На экономическом языке подобное положение называется «остановка материальных потоков».

В качестве иллюстрации драматизма положения и реальности угрозы голода и холода приведу лишь один официальный документ (десятки подобных примеров даны в книге Егора Гайдара «Гибель империи», который, готовя свою монографию, изучил огромный массив архивных документов ЦК КПСС и советского правительства). Это справка для высшего руководства страны, подготовленная КГБ СССР и подписанная 2 сентября 1991 года. Полагаю, что ни у кого не вызывает сомнений, что КГБ был в СССР довольно информированным ведомством. Вот некоторые выдержки из нее: «Поставки продовольствия в город (речь идет о Москве. – А. Н.) обеспечиваются на 60–79 %, а его запасы имеются лишь на 15 дней. <…> Сложное положение складывается в энергетике. Все ТЭЦ работают с колес. Необходимые запасы угля и мазута составляют лишь 50 % от потребного количества. Снабжение продуктами питания осуществляется с перебоями. <…> Особую озабоченность вызывает обеспечение населения хлебопродуктами. Установлена норма – 250 граммов в день на человека (норма военного времени. – А. Н.)».

Особо обращаю внимание читателей на дату документа: 2 сентября 1991 года. За месяцы, прошедшие с момента подготовки этого документа до нашего прихода в правительство положение резко ухудшилось. На память о той ситуации в Москве у меня до сих пор хранится синенькая «карточка покупателя» с фотографией, по которой москвичам продавалось за один раз только по полкило продуктов типа колбасы или сыра. Приезжим выдавали по 200 граммов, и то обязательно нашинкованное, чтобы он, этот хитрец-приезжий, не увез провизию куда-нибудь в Тулу или в Рязань, а съел тут же, на месте.

По проведенным тогда исследованиям, каждый горожанин проводил в очереди только за колбасой (там, где она вообще продавалась) более четырех часов в месяц. Люди должны помнить немецкие посылки с гуманитарной помощью и истерию в газетах, что мы не переживем зиму.

Я вспоминаю одно драматическое заседание, которое проводил в Совмине вместо Гайдара. Я тогда был его первым заместителем по Министерству экономики и финансов, но иногда он поручал мне проведение оперативных совещаний в правительстве в целом.

Это было недели через три после нашего прихода во власть. На повестке дня стоял вопрос о снабжении продовольствием Петербурга. Питерские власти почти в полном составе приехали в правительство буквально со словами: спасите город! Кстати, если не ошибаюсь, на том совещании я познакомился с нынешним президентом России.

Как выяснилось, запасов муки в Питере оставалось на неделю, а резервов кормового зерна – дня на два-три. Снабжение города мясом, не считая импорта, в основном базировалось на продукции местных птицекомбинатов. Сама область зерно практически не производила, и все снабжение и мукой, и кормами было ориентировано на централизованные поставки. А они прекратились. Импорт из-за замораживания кредитов почти остановился. Помню, кто-то из питерских на совещании отчаянно крикнул: «У нас куры дохнут, а потом люди начнут». Петербург действительно оказался тогда на грани голода. Допустить такое в городе, пережившем блокаду, было нельзя.

Комиссия выслушала их доклад, и все глаза повернулись ко мне: ты председатель, тебе и решать. А я еще три недели назад заместитель директора научного института, академический ученый, пусть и занимавшийся проблемами реальной экономики.

Как часто бывает на больших и тяжелых совещаниях, гнетущая тишина вдруг буквально повисла в воздухе. Помню, на секунду у меня появилось желание встать, выйти из зала, тихо закрыть за собой дверь и никогда больше в Дом правительства не приходить. Слишком тяжела была ситуация и велика была ответственность.

До сих пор я благодарен Леониду Чешинскому, бывшему в то время председателем Госкомитета по хлебопродуктам, превращенного позднее в АО «Росхлебопродукт». Он каким-то сдавленным голосом сказал: «Есть у нас один пароход с американским зерном, который сейчас находится где-то у входа в Балтийское море. Он идет в Мурманск. Там положение лучше, и теоретически мы можем его завернуть на Питер. Но это под вашу личную ответственность и с письменным приказом!» Это уже было какое-то решение. Я воспрянул духом и немедленно распорядился связаться по специальной связи с капитаном и дать соответствующую команду. Так я впервые в жизни развернул корабль. Сначала этот, потом нашли еще один. Парализованная было мысль лихорадочно заработала в поисках дальнейшего решения. Мне тогда подчинялся Комитет по государственным резервам. Я разрешил открыть госрезерв и выдать оттуда необходимое до прихода и разгрузки корабля количество муки. Параллельно мы договорились завезти картошку из Польши по бартеру.

В общем, Петербург был спасен. Увы, позже Анатолий Собчак забыл об этой отчаянной ситуации и о том, как она разрешилась, и иногда критиковал меня «за нерешительность». Под нерешительностью он, правда, своеобразно понимал любые отказы в выдаче ему средств в соответствии с часто нереальными запросами, возникавшими на почве его особых отношений с Ельциным.

Наверное, это звучит лихо: завернул корабли, открыл госрезерв. Да, даже у первого замминистра, правда, ключевого ведомства, поэтому имевшего ранг министра, власти было немало. Тогда было немного другое правительство, даже по количественному составу: нас было вначале немногим более двадцати человек. И министр был действительно Министром с большой буквы, особенно в экономическом блоке правительства. Я, например, кроме своего Минэкономики, отвечал еще за Комитет по госрезервам, Комитет по иностранным инвестициям, Комитет по ценам, почти за десяток научных институтов и еще за массу других организаций, которые курировал. А еще я возглавлял несколько правительственных и межведомственных комиссий с широкими полномочиями и ряд межгосударственных комиссий по сотрудничеству с нашими ведущими внешнеэкономическими партнерами. Сейчас все это делают зампреды правительства. В общем, власти у меня тогда хватало, но и ответственность была соответствующая.

Для иллюстрации трагизма ситуации не могу отказать себе в удовольствии привести еще один пример в силу современного особого положения главного участника того случая.

В конце декабря распоряжением правительства я был назначен председателем особой межведомственной комиссии по оперативным вопросам. Ее задачей было отслеживать ситуацию после начала реформы, в первую очередь последствия либерализации цен. В силу этого ко мне стекалась разнообразная оперативная информация от всех ведомств и регионов. Помню одно сообщение в правительство, подписанное вице-мэром того же Петербурга В. В. Путиным, отвечавшим за внешнеэкономические вопросы. Цитирую по памяти, поэтому не дословно (желающие проверить могут, несомненно, найти этот документ в архиве правительства). В оперативном донесении сообщалось, что мэрии удалось договориться о получении в рамках гуманитарной помощи сверх квоты 60 тонн (в цифре могу слегка ошибаться, все-таки прошло много лет) мясных «консервов для кормления собак». Завершалось письмо словами с явно угадывавшимся чувством справедливой гордости, что на несколько дней угроза дефицита пищевого белка в городе снята. Привожу этот пример без тени иронии по отношению к автору документа. Положение было по-настоящему аховое.

Угроза экономической катастрофы усугублялась охватившим страну кризисом системы управления. Прежний механизм директивного управления хозяйством полностью вышел к тому времени из строя. Не было сколько-нибудь надежных рычагов, позволявших мобилизовать и довести до потребителя те незначительные остатки товарных запасов, которые еще существовали, но придерживались их производителями или торговлей в ожидании дальнейшего повышения цен.

Ярким примером этого кризиса управляемости может служить возникшая той осенью ситуация с заготовками зерна. Они всегда были одним из наиболее красноречивых показателей состояния дел в нашей экономике и традиционно проходили еще со времен продразверстки под сильным административным нажимом. После августовского путча, окончательно разрушившего советскую административную систему, государственные закупки зерна упали в четыре раза. Наивные попытки правительства СССР закупать зерно у собственных крестьян за валюту провалились из-за отсутствия этой самой валюты. В долг даже совхозы отгружать зерно отказались. По данным Комитета по хлебопродуктам, централизованных запасов зерна в стране хватало лишь до февраля 1992 года. Это делало перспективу голода не выдумкой склонных к преувеличениям журналистов, а суровой правдой, с которой страна могла столкнуться уже к концу зимы.

Последний шанс на спасение – либерализация экономики

В общем, мы стояли на пороге настоящего краха, когда совершенно реальной была угроза остановки транспорта, прекращения работы теплоэлектростанций, отключения света и тепла. Увы, все это и было той реальной стартовой площадкой, с которой нам приходилось начинать свою деятельность. И естественно, что эта ситуация во многом диктовала общую логику реформ, последовательность конкретных шагов.

Позднее нам пришлось выслушать немало упреков в том, что мы выбрали неверный курс, что реформы нужно было начинать по-иному, что мы должны были двигаться гораздо медленнее, более осмотрительно. Эти упреки в адрес гайдаровских реформ звучат и сегодня. Причем высказываются они не только убежденными противниками любых перемен, мечтающими о возврате страны на рельсы административно-распределительной экономики, но и людьми, разделяющими в принципе идеологию экономического реформирования России. На это можно ответить только одно: мы пошли по единственно возможному в тех обстоятельствах пути. Наши действия были во многом детерминированы конкретными условиями, существовавшими в тот момент в России.

Разумеется, у нас было четкое общее видение того, какую экономику мы хотим построить в стране. В качестве генерального направления было выбрано создание современного рыночного хозяйства. И это направление было принято верховной властью России, в частности V съездом народных депутатов, давшим президенту карт-бланш на проведение рыночных преобразований. Выбранный общий курс задавал и основные стратегические параметры проводимой экономической политики, определял набор ее конкретных целей и задач.

Отдельно замечу, что теорию перехода от капитализма к социализму классики марксизма-ленинизма разрабатывали несколько десятилетий, а потом еще семьдесят пять лет их последователи теоретически обосновывали конкретную практику ленинско-сталинской политики. А вот теории (а тем более практики) перехода от социализма советского типа к цивилизованной рыночной экономике в нашем распоряжении осенью 1991 года не было. Создавать ее приходилось собственными руками, каждый день принимая решения в обстановке, далекой от приятной тиши парижских и лондонских библиотек. Конечно, нам помогало знание исторического прошлого развитых стран и, в частности, опыт послевоенного реформирования экономики Германии, Франции, Японии. Мы могли опереться и на опыт «азиатских тигров». Немало полезного удалось почерпнуть и из современной практики преобразований в восточноевропейских странах, вступивших на путь радикальных экономических реформ в постсоциалистическом обществе на пару лет раньше России. Не прошли даром и два-три года разработки программ экономических реформ, осуществлявшихся нами и нашими коллегами на рубеже 90-х годов. Не было одного: реальной практики реформ на территории бывшего СССР. Зато была конкретная ситуация развала хозяйства огромной страны, к тому же напичканной ядерным оружием и лишь обретающей свою новую государственность и политическую независимость. И именно эта реальная ситуация во многом определяла масштаб и последовательность наших действий.

Очень скоро нам стало ясно, что действенных и одновременно адекватно воспринимаемых обществом административных рычагов спасения ситуации у нас просто нет. Правда, некоторые люди из близкого окружения Ельцина (одним из их лидеров был Юрий Скоков, тогда первый заместитель председателя Правительства РСФСР) предлагали ему вариант «а-ля военный коммунизм»: уполномоченные с особыми правами на заводах, полупринудительное изъятие зерна у сельхозпроизводителей, тотальная система государственного распределения, карточки для населения. Это был бы гигантский шаг назад даже от половинчатых экономических новаций Горбачева – Рыжкова. А главное, это был путь в абсолютный тупик, кратковременное продление агонии старой системы. И еще важный момент. В нашем распоряжении не было красногвардейских отрядов, готовых силой оружия забрать зерно у крестьян. К счастью, не было и руководителей, способных отдать такой приказ. У Ельцина хватило мудрости эти предложения отвергнуть.

Оставался один шанс: максимально быстро запустить саморегулирующиеся рыночные механизмы экономического развития. Была сделана ставка на те решения, которые пробудили бы инициативу людей, заставили «зашевелиться» предприятия, стимулировали извлечь из закромов запасы сырья, материалов, товаров, активизировали бы внутреннюю и внешнюю торговлю, оживили замирающее производство. Одним словом, заставили бы экономических субъектов действовать, и действовать не из-под палки, а потому, что им это выгодно или по крайней мере дает надежду на выживание. Эта логика и обусловила конкретные меры правительства: максимально либерализовать экономические отношения, дать свободу производителю, поставщику, торговцу, экспортеру и импортеру, финансовому сектору. Комплекс решений, снимающих подавляющую часть существовавших ограничений на выбор программы производства, поставщиков и потребителей продукции, на условия торговли, внешнеэкономической деятельности, и составил основу избранного нами пути спасения страны через реформирование ее экономики. Знаменитая либерализация цен была лишь одним, хотя и важным, элементом этой политики.

Нашей первейшей задачей было в максимально короткие сроки преодолеть охвативший страну товарный голод, вытащить со складов имевшиеся там запасы и запустить их в оборот. Именно эту цель преследовала либерализация цен и торговли, с помощью которых можно было в кратчайшие сроки обеспечить хотя бы ограниченное насыщение товарного рынка. В то же время либерализация цен во многом была вынужденной реакцией на создавшуюся ситуацию.

Здесь нужно напомнить, что частичная либерализация цен началась, по сути дела, еще до нас, когда при последнем премьере союзного правительства Валентине Павлове фактически были отпущены оптовые цены. Не регулировались цены, в том числе розничные, и в кооперативном секторе, на колхозных рынках. Именно тогда в стране появился огромный псевдокооперативный рынок: практически при любом большом заводе создавался «кооператив» из 3–5 человек, включая, как правило, родственников и друзей директора, и через этих «кооператоров» шла торговля очень большой частью продукции, выпускаемой на предприятии. Цены на такой «кооперативный товар» государством не регулировались. Можно к тому же вспомнить, что еще до нас ценовой реформой того же Павлова была уже отпущена почти треть розничных цен, касавшихся товаров не первой необходимости: эксклюзивные, категории «люкс», ювелирные изделия.

Держать розничные цены в то время, когда оптовые у вас уже отпущены, а доходы не контролируются, было абсолютно бессмысленным занятием. На это нужны такие субсидии, каких и в лучшие времена у всего Советского Союза не было. Все это определяло резкий рост скрытой инфляции. Скрытой, потому что формально государственные цены как будто существовали и оставались на стабильном уровне, но товаров по этим ценам уже не было. Кроме того, в условиях паралича управления огромная часть товаров, цены на которые формально еще были регулируемыми, в действительности перетекала на черный рынок, и цены на них становились бесконтрольными. Скрытая инфляция принимала открытые формы.

В дефицитной экономике, при полностью опустевших прилавках, человеку становится безразлично, по какой цене нет нужных ему товаров. Его интересует, по какой цене он может их получить. Так или иначе, люди вынуждены были искать товары и продукты питания и приобретать их отнюдь не по государственным ценам. В такой ситуации удерживать цены административным путем уже невозможно, а главное – бесполезно. Нам оставалось лишь открыто признать, что российский розничный рынок абсолютно разрушен и удержать цены правительство просто не может, потому что у него для этого нет ни финансовых, ни административных возможностей. И в этом смысле решение об их либерализации было лишь честной констатацией сложившегося положения вещей. Но в то же время в освобождении цен заключался и существенный стратегический момент. Оно имело огромное значение в плане создания механизмов рыночной экономики, в которой свободные цены играют колоссальную роль, давая производителю и потребителю информацию о реальных потребностях и возможностях рынка.