Текст книги "Как мы делали реформы. Записки первого министра экономики новой России"

В рамках аграрной реформы было принято еще одно важное постановление. Оно касалось государственной поддержки фермеров.

Было задумано как бы два крупных прорыва: одной рукой инициировать роспуск колхозов, а другой – поддержать фермеров. И 24 января 1992 года Ельцин подписал постановление правительства «О мерах государственной поддержки крестьянских (фермерских) хозяйств». Это было достаточно мощное по тем временам постановление. Оно, в частности, предусматривало оказание серьезной безвозмездной помощи новым крестьянам, то есть людям, переселявшимся в сельскую местность для ведения фермерского хозяйства. В нем было намечено также предоставление льготных кредитов и налоговых льгот фермерским хозяйствам. Нашему министерству было предписано выделить в бюджете на эти цели 6,5 миллиарда рублей. Это была весьма солидная по тем временам сумма. Она шла на безвозмездную помощь и на льготные кредиты фермерским хозяйствам. Причем мы сразу договорились, что распределение их пойдет через Ассоциацию крестьянских хозяйств России (АККОР), естественно, при определенном контроле местных финансовых органов. Но закоперщиком должен был быть сам фермер. Решение, с одной стороны, было абсолютно правильное, но, с другой стороны, на местах неизбежно возникали злоупотребления. Мне, правда, трудно оценить, были бы они больше или меньше, если бы выделенные деньги делили чиновники.

В этом же постановлении предусматривалось в сельском хозяйстве 15 % от всех государственных капвложений направить для создания инфраструктуры под развитие фермерства: газификацию, строительство дорог. В определенной степени постановление сработало, как и несколько следующих, более мелких. И многие фермеры, которые начали свое дело в то время, до сих пор живы и ведут хозяйство.

Мы достаточно активно взаимодействовали и с руководителями фермерских союзов, в частности в обязательном порядке участвуя в съездах АККОР, и с рядовыми фермерами. Делали это не только в московских кабинетах, но и во время поездок по стране.

В одной из таких поездок по Нечерноземью фермеры обратились к Гайдару с просьбой разрешить продавать им оружие, потому что тогда их одолевала, с одной стороны, соседская зависть, поощряемая местными властями, а с другой – откровенно криминальные элементы, рэкет. Тема сохранности имущества и даже личной безопасности фермеров стояла тогда достаточно остро. И мы подготовили специальный указ президента от 8 ноября 1992 года «О разрешении приобретения, хранения и использования гладкоствольного охотничьего оружия гражданами, ведущими крестьянские и фермерские хозяйства», который разрешал им продажу оружия по упрощенной схеме. А фермеру, который в разговоре с Гайдаром первый поднял эту тему, Гайдар сам подарил ружье.

На секунду отвлекаясь от темы, отмечу, что итогом той поездки Гайдара стал еще и указ президента «О присвоении почетного звания „Заслуженный конструктор Российской Федерации“» работавшему в Туле знаменитому конструктору охотничьего и спортивного оружия Игорю Яковлевичу Стечкину, автору знаменитого пистолета Стечкина.

В последующие годы трансформация колхозов несколько ускорилась, но не в направлении развития фермерства. Предприимчивые люди, как правило в альянсе с местными властями и председателями колхозов, в массовых масштабах скупали паи и становились в итоге собственниками всего колхоза или лучшей части его земель. Их дальнейшее использование было различным. В некоторых случаях действительно вкладывались инвестиции и возникало эффективное частное аграрное производство.

Угодья, находившиеся на относительно небольшом удалении от крупных городов, почти всегда правдами и неправдами выводились из состава земель сельскохозяйственного назначения, и на них строились коттеджные поселки, развлекательные центры, офисные или торговые центры и иные объекты коммерческой недвижимости. Некоторые земли многие годы оставались неиспользованными. Их новые хозяева или просто отложили недорого доставшуюся им землю до лучших времен, или ждали заметного роста цен с целью последующей перепродажи участков.

В рамках аграрной реформы было сделано, на мой взгляд, еще одно чрезвычайно важное дело. Освободившиеся земли бесплатно и по упрощенной процедуре раздали (как правило, в пределах пятнадцати соток) почти всем желающим, в первую очередь – горожанам. Это были нормальные земельные участки, а не четыре-шесть соток болот и прочих неудобий, которыми с большими сложностями наделяла людей советская власть. Их владельцами стали сотни тысяч российских семей. Раздача земли дала колоссальный толчок индивидуальному строительству, развитию газификации и энергоснабжения. Спрос на стройматериалы очень скоро дал «задышать» соответствующей индустрии, развил новые технологии индивидуального домостроения. Многие россияне обрели, кроме квартиры, дом или дачу. Вокруг крупных и средних городов возникли тысячи новых поселений. Вымирающие деревни превратились в приличные коттеджные поселки. Главное, что люди наконец обрели чувство собственности, и это сделало для необратимости рыночных реформ больше, чем многие другие начинания.

В целом нельзя сказать, что аграрная реформа не дала заметных результатов. Некоторые колхозы в конце концов стали нормальными коммерческими структурами, даже работающими на экспорт (в первую очередь зерновые хозяйства). Уже в 90-е, а еще активнее в последние двадцать лет создавались крупные агрокомплексы, которые во многом стали определять лицо АПК в отдельных секторах агроэкономики. В итоге из крупного импортера зерна и продуктов питания, каким был СССР, Россия превратилась в крупнейшего в Европе экспортера зерновых, а также ряда других видов сельхозпродукции.

Фундамент для этого был заложен именно в первой половине 90-х в рамках нашей аграрной реформы. При всех сложностях сегодня в стране существуют крепкие фермерские хозяйства, хотя многие фермеры находятся в тяжелом положении или ушли из села. Конечно, идеологи аграрной реформы надеялись, наверное, на более быстрый эффект, но остается бесспорным факт, что реформа была реально запущена и стала важным элементом общего реформирования экономики страны.

Рождение фондового рынка. Первые финансовые пирамиды

28 декабря 1991 года, то есть накануне либерализации цен (!), был принят еще один очень важный документ. Это было знаменитое постановление правительства № 78 об утверждении «Положения о выпуске и обращении ценных бумаг и фондовых биржах». Это был первый документ, закладывавший в стране основы цивилизованного рынка ценных бумаг, в частности формировавший правила лицензирования такой деятельности.

Устанавливалось, что биржи должны получить лицензии и специалисты, занимающиеся рынком ценных бумаг, тоже должны пройти аттестацию. Предусматривалось также лицензирование финансовых институтов, профессионально работающих на рынке ценных бумаг. На территории России вводилась регистрация эмиссии российских ценных бумаг и признавались недействительными все бумаги, либо не получившие утверждения проспекта эмиссии, либо до определенного срока не перерегистрировавшие ранее выпущенные ценные бумаги. Готовился этот документ в финансовых подразделениях нашего Министерства экономики и финансов. Его разрабатывали в департаменте ценных бумаг под руководством классных специалистов Сергея Горбачева и Бэллы Златкис.

Я счел важным упомянуть об этом документе, чтобы подчеркнуть, что наша команда занималась созданием цивилизованного рынка еще тогда, когда, собственно говоря, и ценных бумаг-то в России почти никаких не было. Воистину решения были ориентированы на долгую перспективу.

Это постановление загодя устанавливало цивилизованные правила игры и одновременно ставило какие-то преграды возможным мошенничествам. Оно еще много лет до принятия закона о рынке ценных бумаг почти без изменений работало на нужды создания и развития фондового рынка в стране. Можно искренне гордиться таким долгожительством нашего постановления, видеть в этом свидетельство его весьма качественной подготовки. Правда, сегодня понятно, что в конце 1991 года мы не могли предусмотреть все те направления, по которым будет развиваться российский рынок ценных бумаг. Мы регулировали этим постановлением легальные формы поведения на фондовом рынке, определяли правила законных финансовых операций, требовали, в частности, чтобы эмитент регистрировал эмиссию, обосновывал ее обеспечение, уплачивал налог на эмиссию и так далее. Система контроля за нелегальным выпуском и обращением ценных бумаг в том документе, естественно, прописана не была. А тема эта неожиданно возникла. В последующем правительство должно было следить за развитием дел в новом секторе экономики и соответствующим образом реагировать на разного рода болезненные отклонения от нормы.

Это стало особенно актуальным в 1993–1994 годах, когда начали возникать всякие МММ, «Тибет» и им подобные жульнические схемы и реализующие их компании, занявшиеся незаконным сбором средств населения. Увы, следующие правительства упустили эту проблему из вида, не внесли своевременно необходимые дополнения в нормативный документ, принятый еще в конце 1991 года. Они явно не ожидали, что миллионы неподготовленных российских обывателей устремятся на этот рынок и дадут себя жестоко обмануть. Лишь летом 1994 года появились какие-то новые документы, призванные отрегулировать положение, сложившееся на фондовом рынке, хотя билеты МММ можно с большой долей условности отнести к фондовому рынку.

К тому времени ситуация во многом вышла из-под контроля. Миллионы людей по неопытности потеряли в различных финансовых пирамидах и прочих аферах немалые деньги. Рынок ценных бумаг был серьезно скомпрометирован в глазах населения. Популярности рыночной экономике в целом это тоже не добавило. Обучение ее азам в данном случае стало гораздо более болезненным, чем могло бы быть, прояви власть активность вовремя. Учитывая низкую подготовленность населения к рынку, особенно к такой сложной его составляющей, как финансовый и фондовый рынок, государство должно было, с одной стороны, активно заниматься рыночным образованием россиян, а с другой – жестко запретить разного рода пирамидальные построения и иные авантюрные схемы инвестирования на финансовом рынке. Кстати, финансовые пирамиды законодательно запрещены даже в тех странах, где существует развитый фондовый рынок. Правда, и США, безусловного лидера мирового финансового рынка, регулярно сотрясают скандалы с обманом инвесторов и вкладчиков, в основе которого лежат те же схемы финансовой пирамиды. Их авторы, в отличие от Мавроди и других российских финансовых авантюристов, обычно получают десятки лет тюрьмы, но это вряд ли успокаивает пострадавших от них американцев.

Не устояло от соблазна воспользоваться принципами финансовой пирамиды и само российское правительство, с середины 90-х годов активно сооружавшее пирамиду ГКО, бесславно рухнувшую в августе 1998 года.

Для меня искренне удивительно и обидно, что в драматическое время конца 1991 года мы нашли возможность заняться и рынком ценных бумаг, а в значительно более спокойные последующие годы правительству было недосуг. Не была создана необходимая законодательная база. С опозданием возникла специальная государственная служба, контролирующая положение на рынке ценных бумаг. Заплатили за эту недальновидность или элементарную лень власти простые россияне. И заплатили немалую цену.

7. Борьба за сохранение единства России

Среди множества свалившихся на нас проблем была одна, где экономика особенно тесным образом переплелась с политикой. Я имею в виду сложную сферу вопросов государственного устройства: все то, что было связано с так называемым парадом суверенитетов, ставшим тяжелым испытанием для новой российской власти. Не только экономика, а и вся страна трещала по швам. Чуть ли не с первых дней прихода к руководству правительством мы столкнулись с требованиями экономической независимости, выдвинутыми Татарстаном. Потом свои претензии к Москве начали предъявлять и другие республики, но Татарстан был первым, наиболее последовательным и жестким в своих требованиях. Остальные смотрели на это противостояние и ждали, что получится у Казани.

У этого процесса были свои политические корни. На каком-то этапе борьбы с федеральным центром Ельцин, заигрывая с регионами, продекларировал известный тезис: берите суверенитета, сколько сумеете унести. Незадолго до августовских событий, а особенно после них, уже терявший власть Горбачев в попытках ослабить российское руководство стал все чаще напрямую апеллировать к региональным руководителям внутри России. Пример малых республик Прибалтики, успешно отделившихся от СССР, также подпитывал сепаратистские тенденции. Распад СССР, слабость молодой российской власти, только обретавшей многие важные элементы государственности, еще больше подхлестнули этот процесс.

Татарстан хочет независимости

Случись тогда отделение Татарии, в стране возник бы опаснейший прецедент. Поэтому нам нужно было, во-первых, во что бы то ни стало решить вопрос миром, а во-вторых, не подтолкнуть чрезмерными уступками центробежный процесс и удержать другие республики и области от соблазна борьбы с центральной властью и повышенных требований в ее адрес.

Переговоры с Татарстаном начались в декабре 1991 года. Казань формально выставляла в первую очередь политические требования, связанные с национальным самоутверждением, суверенитетом, новым пониманием федерализма. Но на деле в основе были экономические вопросы, главный из которых: дележ татарской нефти и доходов от ее экспорта.

В то время экспорт нефти был еще достаточно централизован, жестко регулировался, и именно экономический аспект переговоров с Татарстаном о разграничении прав Центра и региона решал все. Позже фактически такой же торговлей вокруг нефти стали и переговоры с Башкирией. Казань тогда вполне резонно ставила вопрос о том, что республика уже понесла колоссальный экологический урон. При этом на регион по-прежнему ложится очень высокая экологическая нагрузка, связанная с добычей и переработкой нефти и химическими производствами. Но было понятно, что правительство Татарстана просто стремилось воспользоваться ситуацией, сложившейся после распада Союза, в первую очередь слабостью центральной власти в России. Казань довольно жестко ставила вопрос о том, что нефть, а также налоги должны быть поделены совершенно по-другому. Разумеется, в пользу республики.

Политически вопрос ставился значительно шире. Речь шла по меньшей мере о полном экономическом суверенитете. Руководство республики давало ясно понять, что если оно не добьется успеха на экономических переговорах, то готово поставить вопрос о выходе из России. Причем наши собеседники заявляли это совершенно серьезно.

Первый этап переговоров был поручен мне. Позднее к ним подключились Гайдар и сам Ельцин. Я поначалу попытался переложить хотя бы предварительную часть переговоров на Александра Николаевича Трошина (напомню, исполнявшего тогда обязанности союзного министра). Я предложил ему должность своего заместителя в российском министерстве, договорившись о том, что он будет заниматься регионами. И когда в моем кабинете появились ходоки от Татарии, я отправил их именно к нему в надежде, что старый государственник быстрее и доходчивее им объяснит, что нельзя растаскивать Россию по кусочкам. Но после того, как Трошин побеседовал с ними пару дней, он пришел ко мне и заявил об отказе от должности, сказав, что не хочет участвовать в развале России. На что я возразил, что развал грозит стране как раз в том случае, если не заниматься такими переговорами и не искать компромиссы. Убедить Александра Николаевича мне не удалось. Правда, и я быстро понял, что один из руководителей Госплана, с его амбициями большого начальника, не привыкшего говорить на равных с «какой-то автономной республикой», для этой работы не годится. В Госплане предпочитали стучать кулаком по столу, а тут нужна была гибкость и убедительность. После того как провалилась моя идея переложить часть работы на Трошина, пришлось все переговоры вести самому.

Переговоры шли крайне тяжело. Они были для меня трудны еще и потому, что я стал крупным государственным чиновником лишь три недели назад, а моим визави по переговорам был премьер-министр Татарии Мухаммат Сабиров. Это был опытнейший чиновник, очень жесткий аппаратчик старой советской школы, к тому же старше меня на 15–20 лет.

А поскольку к тому времени почтение крупных регионов по отношению к центру сильно уменьшилось, нашей команде пришлось довольно туго. Татарская делегация хорошо подготовилась и имела продуманные и просчитанные ответы на многие наши аргументы. Например, мы их резонно спрашивали: хорошо, вот вы выйдете из России, возьмете свою нефть, а что вы дальше с ней будете делать? Как вы будете ее вывозить, чтобы зарабатывать ту валюту, о которой, собственно, идет речь? Они, видимо, уже продумали этот вопрос, и в ответ звучало: мы купим специальные танкеры «река-море», заплатим областям, которые расположены ниже нас по Волге за транзит и будем гнать нашу нефть на экспорт через Каспий, а дальше через иранские нефтепроводы. На что я зло отвечал, что остальные области вниз по Волге из России не выходят, поэтому я вам такой тариф за транзит установлю, что республике почти ничего не останется.

Первую победу мне удалось одержать после того, как я использовал против руководителей Татарстана их же заявление о желании добиться независимости и суверенитета. Сыграл на их самолюбии и амбициях. Я заявил примерно следующее: «Есть советский внешний долг. Мы фактически расплачиваемся за него экспортом нефти. Для этого нам нужны ее централизованные поставки. Кроме того, нефть идет в обмен на централизованный импорт продовольствия и других товаров ширпотреба. Товары и продукты из централизованных источников, как вы говорите, вам не нужны. Хорошо. А как же быть с внешними долгами бывшего СССР? Все бывшие союзные республики согласились, что это и их долги тоже. Если вы теперь независимые и самостоятельные, значит, должны тоже оплатить часть внешнего долга. Проедали кредиты вместе, „гуляли“ вместе – вместе должны и платить!» Они согласились. После этого разговаривать стало проще.

В итоге спор фактически пошел о том, сколько нефти Татария должна будет поставлять в централизованные ресурсы.

В то время в республике добывалось около 28 миллионов тонн нефти в год. Во всяком случае, таковы были ожидаемые на 1992 год цифры. Они, собственно, и были ценой вопроса. Экспорт нефти тогда централизованно квотировался, то есть его объемы административно регулировались. Министерство экономики устанавливало общие объемы экспорта (квоты по конкретным предприятиям делили потом Минтопэнерго и МВЭС) и квоты региональным органам власти. Позже было принято решение о том, что местные органы власти вправе сами экспортировать порядка десятой части той квоты, которая приходится на экспортирующие предприятия, находящиеся на их территории.

Казань требовала для себя право самой определять объемы нефтяного экспорта, включая распределение квот по своим предприятиям. Я приводил встречные аргументы: вы же получаете оборудование по централизованным поставкам; оборудование, купленное на кредиты, гарантированные правительством России; получаете из централизованных фондов зерно, продовольствие… Учтем, что это был конец 1991 года, когда многое еще поступало в регионы из централизованных фондов: продовольствие, лекарства и прочее. «Все это оплачивается за счет тех самых централизованных поставок нефти», – настаивал я. Тогда это называлось экспортными поставками в счет государственных нужд и импортом для государственных нужд. Казанцы этот аргумент достаточно резонно парировали: мол, все эти поставки из централизованных фондов постоянно идут с опозданием и в недостаточных объемах, Татария все равно вынуждена сама где-то искать и зерно, и продовольствие. В общем, спасибо за заботу, мы готовы ее снять с Москвы, но отдайте нам нашу нефть. Требование по-своему понятное, но удовлетворение его ставило бы федеральное правительство в крайне тяжелое положение. В этом случае Татарстан лишал нас всякой возможности маневра. Ведь когда мы сами продавали эту нефть, то могли выбирать, на что тратить полученную валюту: то ли на оплату внешнего долга, то ли на импорт чего-то насущно необходимого, то ли просто на пополнение бюджета, то есть на армию и на другие общегосударственные нужды. А здесь у нас отбирали «вентиль» и говорили: «Спасибо, теперь нам от вас ничего не нужно!» Но все государственные расходы продолжали висеть на федеральном правительстве. Эти расходы не сводились только к централизованному импорту зерна или продовольствия.

Главное, чего мы боялись, – создать прецедент. Если бы по этому пути пошли другие регионы, мы потеряли бы контроль над источником если не большей части бюджетных поступлений, то по крайней мере валютных доходов бюджета. Напоминаю, что это происходило до введения конвертируемости рубля. Бюджет состоял как бы из двух кучек: одна – валюта, а другая – постоянно обесценивающиеся рубли. Фактически проблема была глубже. Реально решался вопрос о компетенции региональных – в данном случае республиканских – и федеральных органов власти. Нам было критически важно консолидировать распадающееся государство.

Так и крутились переговоры и взаимные спекуляции вокруг централизованных поставок и внешних долгов. В конце концов я задавал своим партнерам прямой вопрос: «Татарстан все-таки остается в России?» Они отвечали: «Да. Мы остаемся в России». «Тогда, – продолжал я, – даже забывая о централизованном импорте, вы должны оплачивать часть общегосударственных расходов на армию, внешнюю политику, таможню, охрану государственной границы». Они соглашались. И мы тут же переводили это в миллионы тонн нефти, которые Татарстан должен отдать федералам на общегосударственные нужды.

Здесь я, конечно, проявил чудеса лукавства и хитрости. Ведь незадолго до этого я уже выцыганил у собеседников пару миллионов тонн нефти в счет оплаты внешнего долга, апеллируя к их желанию независимости. Счет был простой: поскольку у нас такая-то часть доходов от экспорта нефти идет на покрытие внешнего долга, а ваш экспорт такой-то, вот вам цифра – именно столько вы должны отдать на покрытие внешнего долга. Однако Сабиров эту наивную хитрость проглотил. Точнее говоря, сначала он, естественно, возражал. Но поскольку с внешних долгов мы начали и быстро этот вопрос уладили, я разыграл оскорбленную невинность. С праведным гневом я вопросил: «Ну как же так можно?! Мы же уже договорились. С вами невозможно иметь дело, коли вы не держите слово!» Бедный премьер в итоге махнул рукой, а российское правительство получило еще немного нефти.

Первый заместитель министра топлива и энергетики Эдуард Грушевенко, которого я привлек к переговорам, подсказал мне еще один очень мощный аргумент. Дело в том, что татарская нефть низкого качества, высокосернистая. Поэтому в своем Нижнекамске, где расположен крупнейший в Татарии нефтеперерабатывающий комбинат, республика могла перерабатывать собственную нефть только с добавлением легкой тюменской. Ее туда поставлялось от пяти до семи миллионов тонн.

Когда наши споры заходили в тупик, мы говорили: ну хорошо, мы не будем больше поставлять вам нефть из Тюмени, перерабатывайте только свою. При этом мы заведомо знали, что технологически ее нельзя там перерабатывать. Следующая заминка. И мы вновь выставляем свой аргумент: ваша низкосортная сернистая нефть продается за рубеж только потому, что поступает в общий трубопровод и там разбавляется хорошей тюменской нефтью. Замечу, именно так и возник российский сорт нефти URALS, имеющий неустойчивое качество и поэтому более низкую цену по сравнению с арабской или американской нефтью. Итак, хотите независимости? Тогда стройте свои трубопроводы или везите свою «серу» в танкерах по Волге. Если ее и купят, то не по шестнадцать или семнадцать долларов за баррель, а по двенадцать или даже по десять! «А ваши трубопроводы проходят по нашей территории. Вот мы их будем перекрывать и устанавливать тарифы за транзит нефти через нас», – отвечали татарстанцы.

Однажды кто-то особо горячий из татарской делегации даже крикнул: «Будете на нас давить, взорвем ваши трубопроводы». Я тут же жестко заявил, что не хотел бы вести переговоры о применении силы и ему не советую. Сабиров тоже дал суровую отповедь своему молодому коллеге. Молод он, правда, был по сравнению с Сабировым, а не со мной.

Мы действительно все время крайне деликатно старались не касаться возможности использования силы. Никогда не спрашивали, например: «Как вы будете перекрывать нефтепровод, если федеральные войска придут его охранять?»

Нам приходилось считаться и с аргументом Татарстана, что тюменская нефть, перерабатываемая на Нижнекамском комбинате, поставляется не только в Татарстан. Нефтепродукты потребляют все. Мы на это возражали: «У вас есть еще и КамАЗ, а в его работе заложен труд всей России».

Вот таким образом мы делили эти 28 миллионов тонн нефти, которые должна была добыть Татария в 1992 году. По каждой позиции шли напряженные споры. Если они в каком-то пункте одолевали меня, я вел их к Гайдару. И он разыгрывал мини-спектакль со словами: «Это же просто неприлично! Неужели Нечаев на такое согласился? Мы его немедленно уволим». Премьер даже вставал на мою защиту, а федеральный центр отвоевывал еще какую-то позицию.

В итоге Татарстан получил в свое распоряжение порядка 10–11 миллионов тон нефти из двадцати восьми. Его квота, определенная по общим правилам, составила бы восемь миллионов тонн. Когда основные пропорции были вчерне согласованы, я сказал: «Хорошо, это ваша доля. Все, что согласовали, мы отдадим в распоряжение республиканским властям. Но теперь сами договаривайтесь с вашими нефтедобытчиками, откуда они возьмут деньги на инвестиции, где будут покупать трубы, качалки, компрессоры, насосы и прочее». И тут же началась естественная склока между нефтедобытчиками и правительством Татарстана, то есть возник конфликт уже внутри самой татарской делегации. Я потом помирил их, согласившись на то, что если они добудут больше 28 миллионов тонн, то этот прирост будем делить в более приятной для них пропорции: они получат из прироста порядка 80 %. Причем для меня эта договоренность была чуть ли не важнее, чем для них. В Татарстане добыча нефти все время падала. В наших интересах было как-то стимулировать ее увеличение.

По сути дела, так решился вопрос с независимостью Татарстана. Республика получила новую квоту на экспорт нефти, зато ее доля в централизованном снабжении была резко уменьшена.

В общем, государственного опыта приходилось набираться в ускоренном режиме. Помню, как мы страшно ругались на этих переговорах. Были моменты, когда захлопывались папки: все, с вами договориться невозможно, мы уходим, Татария выходит из России. Я успокаивал: «Давайте попьем чайку. Может быть, это все остынет?» Смешно, но переговоры начались еще в тот момент, когда я только «брал Госплан» и сидел в том самом заштатном зампредовском кабинете на птичьих правах. Правда, в процессе переговоров положение мое упрочилось. Я даже пересел в кабинет первого заместителя председателя Госплана. Председательский кабинет был оставлен как бы для Гайдара. Я его занял лишь в феврале, когда наше суперминистерство разделилось на собственно Министерство экономики и Министерство финансов.

Наверное, мое не совсем определенное и, по чиновничьим меркам, несолидное положение тоже как-то отражалось на ходе переговоров. Татарская делегация несколько раз их прерывала. Они приезжали, потом уезжали за новыми инструкциями. Однажды они вдруг заявили, что уже настолько готовы к суверенитету, что приступают к выпуску собственных денег. После этого ко мне пришел корреспондент какой-то татарстанской газеты, кажется «Вечерней Казани», и спросил, что я думаю об этом. Я ответил, что не возражаю: пусть выпускают эту свою валюту, она все равно неизбежно будет жестко привязана к рублю. Слишком сильно связаны экономики. Для нас в любом случае главное – это укрепление рубля. В зависимости от этого будет определяться и курс татарстанской валюты, а что будет напечатано на банкноте, чей портрет будет на ней помещен – Ленина (он в то время еще красовался на наших рублях) или Шаймиева, – это значения не имеет. «Могут, например, Пушкина нарисовать и даже птичку какую-нибудь», – добавил я.

В ответ на это интервью я получил гневное письмо от пресс-секретаря Минтимера Шаймиева с обвинением в том, что я допустил личный выпад в адрес президента республики. Я послал ему в ответ предельно сухое извинение, смысл которого состоял в том, что нужно строить новые отношения в рамках экономического федерализма и что главное – это найти компромисс в общих вопросах, а не заниматься мелкими обидами. «Что же касается введения Татарстаном собственных денег, – писал я, – то считаю это ошибочным шагом, но тем не менее прошу прощения, если мои слова о портрете показались обидными». Письмо было, честно говоря, резковатое, но инцидент был исчерпан.

Вскоре было подготовлено первое соглашение. Именно соглашение. Татарстан все время настаивал на межгосударственном договоре, а мы категорически отказывались. Тут я занимал очень жесткую позицию: все переговоры только на условиях, что Татария – это часть России и мы готовим не договор между двумя государствами, а некое внутреннее соглашение.

Казанцы ходили с протестами к Ельцину. Он со своим опытом слегка сглаживал ситуацию, но в целом нас поддерживал. В итоге нам удалось сбить их с позиции, с которой они изначально начали переговоры. Проект межгосударственного договора все-таки трансформировался в нормальное соглашение между правительством России и правительством Татарстана об экономическом взаимодействии. Хотя были моменты, когда казалось, что все рушится. Сабиров в отчаянии заявлял, что он не может с таким документом вернуться в Татарию, что его ждут люди на улицах, что у них мощный всплеск национализма. И нам приходилось долго и кропотливо работать над формулировками этого соглашения.

В итоге по возвращении в Казань после завершения переговоров Сабиров провел большую и удачную пресс-конференцию. Мне было приятно потом узнать, что́ он сказал о самих переговорах: «Для меня было полной неожиданностью, что новые молодые люди, которых я встретил в Москве, абсолютно профессионально владеют вопросом и с ними можно иметь дело как с профессионалами». Мне потом прислали из Татарии газеты с материалами о пресс-конференции. Одна из статей так и называлась: «С ними работать можно!» Это дорогого стоило. Ведь начинались переговоры совсем в другом ключе. Я вот, мол, старый волк, профессионал-хозяйственник, а вы тут молодая шпана, не знающая жизни. В итоге дело, конечно, не в комплиментах, пусть даже и заслуженных. Главное, что в результате этих переговоров и заключенных соглашений выиграли обе стороны. Ценой минимальной уступки, порядка трех миллионов тонн нефти, нам удалось сбить накал бушевавших тогда политических страстей. Казань четко и однозначно признала, что Татарстан является частью России, которая просто находится в несколько иных, более свободных экономических отношениях с центром. И в конце концов именно такой подход стал основным вектором всей политики правительства в отношениях с регионами: максимальное делегирование им прав, снимающее часть нагрузки с федерального правительства.