Текст книги "Аист"

Андрей Неклюдов
Аист

Белорусская деревня Радимичи, некогда большая, имевшая свою ферму, силосную башню, выгон, теперь насчитывала только шесть жилых домов. Да и проживали в них большей частью одинокие старухи.

Мы с женой, родители которой происходили из этих мест, приехали сюда после многолетнего перерыва и деревни не узнали. Силосная башня давно обрушилась и угадывалась лишь по густо поросшему крапивой холму. Пруд, в котором я когда-то удил карасей, превратился в неподступное болото. Не было бегающих по пыльным улицам ребятишек и мычащих по утрам и вечерам коров. Тишина и оцепенение поселились тут.

Впрочем, поля окрест были возделаны. Из соседнего, более крупного села сюда временами наползала техника – углублялись мелиоративные канавы, косилась на лугах трава. Признаться, ухоженный вид этих лугов, зеленых полей кукурузы, желтых ковров рапса, как и волшебное исчезновение борщевика, поразили нас еще на въезде в Беларусь.

Километра за четыре до деревни мы сделали остановку возле небольшого, увенчанного рыжествольными соснами холма. На этом холме, под его сухим песчаным одеялом покоились родители жены и более далекие ее предки. Тут было как-то не по-земному тихо, пахло хвоей и увядшими цветами. Меж оградок росли кустики черники с нетронутыми ягодами, можжевельник и боярышник. Могилы, в отличие от городских кладбищ с их тяжелыми полированными надгробиями и пышными цветниками в каменных рамах, были тут совсем обыкновенны: кресты – деревянные либо отлитые из бетона, холмики – поросшие травой, с воткнутыми в них пластмассовыми цветочками, кое-где – поникшие цветы в баночках с позеленелой водой. На таких простых деревенских кладбищах мне всегда чудится, будто лежащие тут отжившие люди откуда-то глядят на меня. Но не снизу, не из-под земли, а откуда-то сбоку или сверху. Глядят, как глядит на тебя твое отражение в воде.

Кладбище называлось Рябинкой – по имени речки Рябинки, протекающей в подножии холма. Рябинка эта, по воспоминаниям жены, была некогда вполне приличной речкой, а теперь представляла собой ручеек, едва приметный в гуще камышей.

Немногочисленные обитатели Радимичей мою жену Нину помнили и отнеслись к ней с радушием и теплотой. И в первую очередь – соседка Фаина.

Это была крупная, даже грузная женщина с ясными серыми глазами и лицом, сохранившим следы былой красоты, из-за чего слово «старуха» к ней никак не лепилось. Хотя была она далеко не молода и обременена болезнями. Фаина родилась и до зрелых годов жила в Радимичах, знала и всегда хорошо отзывалась о родителях Нины, была с ними одного поколения. Зиму Фаина отсиживалась в городе, где имела квартиру, а с первым теплом ее доставлял в родную вотчину на своей легковушке дальний родственник, и он же поздней осенью забирал ее обратно в город. По хозяйству управляться она была уже не в силах, даже из дому редко выходила из-за больных ног, а помогал ей во всем Степан Сотник, щуплый и крикливый мужичонка, о котором речь еще впереди.

Дом у Фаины небольшой, аккуратный, обшитый вагонкой и выкрашенный в ровный зеленый цвет, оттеняющий белые наличники.

При входе во двор всякий новый человек (а таким человеком в данном случае являлся я) невольно должен был оторопеть. И, правду сказать, я оторопел. Оторопела и жена. И было, от чего: выкошенная поляна перед крыльцом сплошь была уставлена диковинными деревянными фигурами. Тут были и кабан с острыми клыками, и рыба неопределенного сорта, и семейство зайцев, и леший с носом-сучком, и синий крокодил на пяти ногах, сделанный из пня с корнями. Казалось, мы попали на выставку народных промыслов. Но, как скоро узналось, всё это было творением рук Степана.

Нине особенно понравился еж с выточенными из дерева и окрашенными в серый цвет «иголками» и курносой мордочкой. Моё же внимание привлекли две толстые змеи, переплетшиеся между собой в каком-то мучительном напряжении.

– Нашел такой корень пригодный, возиться, почитай, не пришлось! – прокричал мне из огорода автор, видя, что я задержался возле змей.

И была еще более искусная работа, правда, не завершенная, – аист с приподнятыми ажурными крыльями. Именно приподнятыми. Прежде я встречал фигуры аистов со сложенными либо с широко распахнутыми крылами. У этого же они были чуть воздеты, как будто выражая сомнение: лететь или не улетать? Трудно было поверить, что из дерева, пусть даже не из цельного, можно вырезать столь тонкие, едва ли не прозрачные крылья. Аист был неокрашенный, желтовато-белый и едва уловимо пахнул липой. Фаина это увлечение своего работника откровенно не одобряла.

– Делом бы занялся, чем безделицами своими, – не раз корила она при мне Степана. – Крыша у бани течет, забор, того и гляди, ляжет…

Однако гостям (в частности – нам с Ниной) хозяйка дома говорила про эти рукоделия не без гордости:

– Это Сотник всё сам вырезал! Нигде этому ремеслу не обучался, а вон как похоже! Я иной раз пугаюсь, из дому выходя: что за заяц-великан сидит?

Разговаривали мы в просторной комнате, у стола, покрытого голубой рельефной скатертью. Фаина подробно расписывала нам свои хворобы.

– Почему и пришлось этого Сотника взять, – заключила она.

– И давно он у тебя? – спросила Нина.

– Уж третий год.

Фаина знала о своем помощнике немного.

Попал Степан в эти места еще в юности, из Приуралья. Жил поначалу в отдаленной от Радимичей деревне, там женился, однако попивал и работал неважно. Всё больше резал свои «безделицы». А когда жена, видимо, стремясь выручить хоть какую-то копейку, продавала эти поделки, Степан еще горше запивал. В конце концов женщина не вытерпела и прогнала непутевого мужика из дому. Изгнанник ютился сперва у соседей в сарае и там же пил с соседом, за что и соседка его прогнала. Поскитавшись, Сотник прибрел в полуопустевшие Радимичи и вселился в один из заброшенных домов. Стал подрабатывать у местных вдовствующих старух: какой дров наколет за стакан дешевого вина и пачку сигарет, у какой крышу подправит за миску вареной картошки. Фаина тогда была еще не совсем разбитой – он ей воду из колодца таскал, по осени картошку помогал выкапывать. Получал за то полный обед. А как она занемогла, так уже и весь огород, и дрова, и баня, и вода, и все остальное хозяйство перешло под его опеку. И сам он жил летом при Фаине, спал на топчане на веранде ее дома. А в сарае гремел цепью и ворчал его злой косматый пес Мухтар.

– У него что, никаких родственников нет? – сочувственно спросила у Фаины про Степана моя жена.

– Ниночка! Какие у него родственники! Его родители родили да и выпустили, как лягушку. И не узнавали ни разу, как он и что. Так и вышел непутевый, необразованный. Два класса в школе проучился, а ему пять записали, пожалели, а ума так на два класса и осталось. И по мужицкой работе никуда он не годится – забор вон подправить не может, веревкой подвязал, а тот опять падает. Только и знает ерунду эту, «безделицы» свои вырезать, точно ребенок. В детстве, видать, не наигрался. А по годам – дак мой сверстник, седьмой десяток уже.

Степан и выглядел немолодо – сутулый, сморщенный, с жиденькой светлой порослью там, где бывают усы, и редкими волосками на коричневом подбородке. Один глаз его всегда был прищурен, придавая ему хитроватый вид. Хотя по натуре, как я убедился, это был человек на редкость, уникально бесхитростный. Ходил он в разных сапогах (один черный и большой, другой – черно-синий, поменьше), в каких-то женских светло-серых трикотажных штанах и синем свитере с дырками на локтях.

Каждое утро и вечер Сотник шествовал мимо нашего дома с коромыслом и двумя ведрами на нем – к колодцу. Коромысло походило на лошадиный хомут, с вырезом под шею. Ведра болтались на крючках из проволоки, соединенных с «хомутом» короткими цепочками.

И всякий раз Степан неизменно останавливался против нашего крыльца у старой скамьи из одной доски и закуривал, не спуская с плеч коромысла. Затем, потоптавшись нерешительно, кричал (такова была его манера говорить):

– Ну что, молодые?! Спите еще?!

И лишь когда я выходил из дому на его крик, он со звяканьем ставил ведра на землю и присаживался на скамье с видом человека, которого пригласили присесть побеседовать.

– Ну что? – повторял он уже не столь громко, но все же достаточно громко, чтобы слышали ближние соседи. – Что делаете? Нинка печку топит?

Ни меня, ни саму Нину почему-то не оскорбляло это его фамильярное «Нинка». Так Степан звал всех женщин, за исключением Фаины. Печь же была его излюбленной темой. При каждой встрече он осведомлялся, не топила ли Нина печь и не собирается ли топить. Вероятно, у него сложилось представление, будто топить печь для женщины – это величайшее удовольствие или же неотъемлемое регулярное занятие, вроде причесывания или подкрашивания губ.

– А ты что делаешь? – отвечал я вопросом же.

– Вот за водой иду. Фаина воды просила наносить, баню топить буду. Фаина говорит, чтобы по полведра носил! – снова разражался он криком, очевидно, желая, чтобы Фаина у себя в доме также слышала. – Мне что, по двадцать раз туда-сюда ходить?! Не натаскаешься!

– А что, в городе у вас плохая вода? – спрашивал он через минуту. – Фаина говорит, плохая.

– Да, не очень, – подтверждал я.

– А у нас тут хоро-о-ошая, чи-и-иста-ая, – растягивал он в улыбке блёклые губы.

– А ты кем работаешь? Директором? – спрашивал он в другой раз.

Как я убедился, всех приезжающих из больших городов Степан считал директорами. «Фаину троюродный племянник привозит, директор». Или: «Фаина говорит, у вас сын уже большой? Наверное, директор».

Поначалу, пока не привык, меня удивляла и смешила эта Степанова прямо-таки ребячья наивность.

Как-то угостил меня другой житель Радимичей сушеной рыбой, подлещиком, но, не будучи любителем пива, я отдал ее Сотнику.

– Хорошая рыба! – громко одобрил тот, сгибая корявыми пальцами рыбёху. – Откуда? Из города привез?

– Да нет, здесь насушил, – решил пошутить я. – Вчера рыбачил – вот и насушил.

– Молоде-е-ец! Быстро! Быстро ты! – искренне восхитился старик.

В один из первых дней по приезде Нина вывесила во дворе освежить залежавшееся за годы постельное белье. Степан, проходя мимо со своим коромыслом, остановился, закурил, покачал головой, после чего прокричал:

– Ого! Уже настирала сколь! Быстро! Быстро управилась, молоде-е-ец!

– Степан, – спросил я его однажды во время утренней беседы на скамье, – где ты научился такие фигуры вырезать?

– А нигде! – энергично выкрикнул он. – Так, баловался в молодые года, ножичком резал, стамеской, напильником шоркал. А потом один приезжий, бабки Нюрки внук, директор, подарил мне два специальных резака. Ими куда сподручнее. Я ему за то орла дал. Большой орел, с крыльями вширь, – и Степан растопырил руки в продранных рукавах, показывая размах крыльев подаренного орла.

Как-то я застал Степана за вырезанием. Вернее, за подготовкой к вырезанию: топором он вытесывал болванку для будущей поделки.

– И что это будет? – поинтересовался я, подойдя ближе.

– Ящера вот хочу сделать, по телевизору видел, – с прищуром глядя на меня, проговорил вполголоса мастер. Но потом не выдержал и закричал на весь двор: – А Фаина ругается! Кабачки, говорит, поливай, а не безделицами занимайся! А что их каждый день поливать-то?! Сгниют! Ясное дело: сгниют!

– Крыша в бане течет, огород в сорняках! – послышалось на это из дому.

– Вишь: ругается, – кивнул на дом Сотник, как будто даже довольный, что хозяйка его ругает. – Бульбу прополол, воды нанес, малину набрал – всё ей мало!

– Как он мне надоел! – горестно качая головой, жаловалась нам с женой Фаина. – Кричит, матерится! Всем в деревне надоел. А как его прогонишь? Сама ничего не могу. И ведь делать ничего толком не умеет. Пол в бане фанерой застлал – где такое видано? Руки не из того места выросли, вот что. Только безделицы свои и умеет вытачивать.

Но когда какой-то проезжающий через

...

конец ознакомительного фрагмента