Текст книги "На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг."

Дорога на фронт

29 января. Вот мы и офицеры. Оправив лямки вещевого мешка, я бросаю последний и прощальный взгляд на Каргополь и иду по дороге твердым и уверенным шагом.

– Ну и куда ты так спешишь, – услышал я вдруг, словно посторонний, свой же собственный внутренний голос.

– Куда? – как бы переспросил я сам себя и неуверенно ответил: – Очевидно, я спешу в Неведомое Будущее.

– А что там, ты знаешь? – как бы кто-то со стороны задает мне этот провокационный вопрос. – Ведь идешь-то ты не куда-нибудь, а на фронт! А знаешь ли ты, что такое фронт?!

Что там, на фронте, я не знал даже отдаленно. Я шел и смотрел на рябившую искорками в глазах, на накатанную и ровную снежную дорогу. Рядом со мною идет сутуловатый Саша Гришин.

– Спешить, пожалуй, не надо, – обращается он ко мне, – давай-ка зайдем куда-нибудь чайку напиться. Обмозговать ситуацию, переварить события.

Я соглашаюсь. Пройдя километров пять, мы постучались в крайний дом небольшой деревеньки Гусево. Отдохнули, напились чаю, позавтракали, прикрепили кубики на петлицы, поблагодарили хозяев и пошли дальше. Километров еще через четырнадцать, за изгибом Няндомского тракта, у погоста Малая Шалга, решили заночевать. Утро вечера мудренее.

Хозяйка дома, пожилая русская женщина, каких обычно зовут «старушками», гостеприимная и жалостная ко всякому путнику, вскипятила самовар, выставила топленого молока, квашеной капусты, картошку в чугунке, соленых грибов. О боже! Какой же благодатной и райской показалась нам эта незатейливая еда – еда простого русского человека. Заварили чай. Стол стоит у окна, а там – за окном, в лучах заходящего солнца, сверкает гладью Няндомский тракт. Глядя в небольшое, подернутое изморозью оконце, мы наблюдаем, как мимо нас идут остатки нашей колонны. Никто больше не осел в этой маленькой деревеньке.

Дом небольшой, но очень теплый. За ужином беседуем с хозяйкой. И никогда, наверное, не забыть мне этой беседы при свете сухой лучины.

Подумать только, в середине XX века и горящая лучина в средневековом кованом поставце. Да и чем могла эта женщина освещать свою избу вдали от электролинии, без керосина и свечей? Спать легли на полатях под тулупами. Шуршали тараканы, пахло русской деревней – запахом неповторимым, родным и приятным.

Поутру, встав на заре, хозяйка сварила нам каши на завтрак и в дорогу. Не спеша, поев каши с молоком, налившись чаю, стали караулить попутную машину. Наши ушли вперед, и конкурентов, по-видимому, не предвиделось. Две грузовые полуторки прошли мимо, третья затормозила. Договорились быстро: стакан махорки и четыре армейских сухаря. Нам повезло. Говорили, что такса здесь пять килограммов хлеба. Сухари я сэкономил заранее, лежа в госпитале. Махорка была Сашина. Старушке, приютившей нас, дали двадцать пять рублей и кусок хозяйственного мыла. Она была довольна, провожала нас до калитки и все твердила: «Храни вас Господь и Пресвятая Мать Богородица».

Через шесть часов мы были уже в Няндоме. Продрогли страшно. День, как и вчера, был солнечный, тихий и морозный. По дороге мы обгоняли остатки нашей колонны, и кое-кто подсел к нам в кузов.

«30 января 1943 года, – записал я в тот день вечером, – первый день нашей самостоятельной жизни. Ощущение необычное и странное. На вокзале в Няндоме какой-то солдат, шедший мимо, вытаращил глаза, вытянулся и взметнул ладонь к шапке. „Что это он так?“ – удивился я и даже оглянулся. Оказывается, это он перед нами, а мы ему даже не ответили. Нужно быть внимательнее».

Остаток дня шатались по городу. Зашли на рынок, потолкались по барахолке. Здесь всё только меняют и деньги не жалуют. Комендантский патруль прошел мимо – не остановил, не потребовал увольнительной. Всюду свободный проход.

– Где жить-то будем? – спросил я у Гришина. – Надо куда-то приткнуться. Да и о жратве подумать не мешает!

– Знаешь что, – доверительно прошептал Гришин, – попробуем толкнуться в «Райпотребсоюз». Чем черт не шутит, а?

Председатель «Райпотребсоюза», мужеподобная женщина, отнеслась к нам сочувственно и устроила обед в литерную столовую по «первому талону», то есть в отделение для ответственных работников.

– Порядок! – Саша Гришин от удовольствия потирал ладони. – Остается проблема с жильем. Шататься по квартирам – удовольствие не из приятных. Попробуем толкнуться в гостиницу.

– Что ж, попробуем, – согласился я.

Гостиница в Няндоме одна, двухэтажная, рубленная из добротного сосняка, окна большие, номера просторные, теплые, отопление печное. Нас разместили в компании двух лейтенантов-летчиков, добродушных и приветливых ребят. Вдоль стен четыре металлические кровати с пружинными сетками, ватными матрацами и теплыми шерстяными одеялами, чистым бельем и перовыми подушками.

– Это тебе не казарменная койка. – Гришин довольно подмигнул мне и стал пробовать упругость одной из кроватей.

– Что, из училища, что ли? – поинтересовались летчики.

– Угу, – промычал Гришин, – из училища.

– Ясно, – сказал один из летчиков, засмеялся и, встав со стула, оправил складки своей ладной коверкотовой гимнастерки.

– Пойдем посмотрим, чем тут кормят по «первому талону»? – сказал Саша Гришин.

По «первому талону» в райпотребсоюзовской столовой давали на обед щи и пшенную кашу со свининой, хлеб люди приносили свой. Пришлось и нам предварительно зайти на рынок – за четыреста грамм чернушки отдали семьдесят грамм сахара. Столы в столовой покрыты белыми скатертями, едят, пользуясь ножом и вилкой.

Тем, кто не сидел за пропитанным жиром столом на шестнадцать человек в солдатском пищеблоке, кто не делил супа и каши из общего бачка, кто не слышал команды «Встать, выходи строиться!», тому не понять нас и те ощущения, которые мы испытывали от минимального комфорта в этой провинциальной, не первого разряда, столовой.

Вернувшись к вечеру в гостиницу, мы узнали, что там обосновались еще несколько человек из наших.

– Где-то приткнулся наш Артюх? – сказал я. – Он вскочил в машину один из первых.

– И надо полагать, – добавил Гришин, – не отдал за проезд ни рубля, ни грамма хлеба.

– А что вы хотите, – вмешался в разговор подошедший Спирин, – Артюх одессит, и насчет «менять-продавать» ему нет равных.

В номере топилась печь. Летчики, очевидно, где-то гуляли. Пора и спать. Ложусь в чистую и мягкую постель, матрац приятно пружинит. Закинув руки за голову, я гляжу в потолок. «Неужели же, – пронеслось в мозгу, – трубач не прогорнит „зорю“ или „тревогу“. Неужели не завопят истошным голосом: „Подъем!“ Не сон ли это?» – думал я, засыпая.

31 января. Проснулся около восьми. Разогрел кашу, неспешно позавтракал и напился чаю.

– Наши соберутся не раньше пяти. – Гришин посмотрел на часы и продолжал: – Что думаешь делать?

– Займусь письмами, – ответил я. – Неизвестно, где завтра будем.

– Валяй, а я узнаю насчет обмундирования.

Гришин ушел. Написав несколько писем, я пометил их одним словом: «Няндома». Пусть сами догадываются. Интересно, какое нам дадут обмундирование? Шерстяное или диагоналевое?

– Обмундирования нет и не будет, – сообщает вернувшийся Гришин. На складах имеется лишь только милицейское, хлопчатобумажное, синего цвета. От него сама милиция отказалась. Оно все мятое и прелое.

– А что же делать? – спросил я растерянно.

– Брать то, которое есть, – отвечал Гришин, – другого не будет.

Получив гимнастерку и брюки темно-серо-синего цвета, мы одолжили в гостинице утюг и стали приводить их в приличный вид. В комнате запах прелью и сыростью, как в старом подвале, из-под раскаленного утюга шел вонючий и затхлый пар.

– Не тужи, Андрей, – смеется Гришин, – оно хоть и прелое, да новое.

Кроме того, выдали белье, кирзовую полевую сумку, документы и деньги. Резервным офицерам положено законом 550 рублей денежного довольствия в месяц. По окончании училища выдается оклад и 200 % подъемных. Итого: 1650 рублей. Своих денег у меня 600. Следовательно, я располагаю суммой в 2250 рублей. 2000 я оставляю себе, а 250 отсылаю матери.

– Сегодня воскресенье, – говорит Саша Гришин, – должен быть большой рынок. Пойдем побродим.

За 80 рублей купил буханку круглого украинского хлеба.

4 февраля. «Вот уже пятый день живем мы в няндомской гостинице, – пишу я матери, – платим по 5 рублей в сутки. Директор – женщина симпатичная и простая в обращении. Ей лет тридцать пять, и она сама по утрам ставит для нас самовар. Вечера проходят в болтовне с соседями по номеру – приветливыми и добродушными летчиками. Они здесь по приему каких-то грузов, идущих эшелонами из Архангельска. Сегодня у одного из них, старшего лейтенанта, я сторговал за 850 рублей ручные часы Первого часового завода. Он их получил в день окончания летного училища».

– Ладно, – сказал старший лейтенант летчик, снимая часы с руки, – тебе они на передовой понадобятся. А я себе достану.

Несколько раз ходили в кино. Картины идут старые, всем известные: «Свинарка и пастух», «Волшебное зерно», «Фронтовая хроника». Ленты некачественные и часто рвутся. Изредка обедаем в литерной столовой «Райпотребсоюза». Кто-то растрепал, что я художник, и сама директор няндомского ресторана явилась с просьбой «срисовать с нее карточку». То есть сделать увеличенную копию с фотографии, подкрашенную акварелью. Просьбу я выполнил, и мы с Гришиным оставшиеся дни получали приличный обед с хлебом и пивом, а по утрам кофе с молоком – продукт редкий и дефицитный.

5 февраля. Наконец-то из Архангельска прибыл долгожданный эшелон: обычные, двухосные, товарные теплушки, рассчитанные на «сорок человек или восемь лошадей». Нас разместили с комфортом – по тридцать на вагон. Теперь наш путь на фронт, на передовую. И вспомнились мне слова старого полковника, командира батальона Каспийского пехотного полка, участника Брусиловского прорыва и отца моего товарища: «Человек порой гибнет на войне задолго до того, как попадает в дело, на передовую. Если в душе возникает безумство страха смерти, можно сказать – пуля, осколок сами найдут его». И вот я думаю над этими словами и стараюсь не допустить этого страшного чувства в свое сердце.

Отправляли нас вечером. Четыре теплушки наши прицепили к очередному эшелону, идущему на Москву.

6 февраля. Вологда. Здесь наши вагоны отцепили и стали формировать небольшой специальный состав из десяти вагонов. Что было в тех вагонах, неизвестно. Да нас это и не интересовало.

7 февраля. Покидаем Вологду. Погода портится, наступает время «февральских кривых дорог». Метели такие, что иногда случается стоять в пути из-за заносов. В вагонах тепло и относительно свободно. На железных печурках парим горох и готовим гречневую кашу.

8 февраля. Прибыли в Череповец. Свободно торгуют водкой. Наши, естественно, перепились. «Страшно и жутко смотреть на скопище пьяных людей, потерявших разум и человеческий облик», – записал я в тот день. Идет отчаянная «резня в очко». Проигрывают друг другу не только подъемные, но и обмундирование, и белье.

– Что делать, – говорит, вздыхая, Симорин, – человек таким образом порой снимает накопившиеся нервные и психические перегрузки.

Самыми азартными и страстными картежниками оказались Костя Бочаров и Артюх. Артюх играл сосредоточенно, профессионально метал карты, забывая обо всем. На одной из остановок он вышел проветриться и сел в чужой эшелон, который и увез его в сторону Тихвина. Вернулся Артюх лишь через сутки. Упившиеся ребята из бывших московских школьников, заводилой среди которых был Витька Денисов, – стали вспоминать обиды и притеснения, чинимые в прошлом старшиной роты Шведовым. Завязалась потасовка, и Шведова вытолкнули в открытую дверь вагона на полном ходу поезда. К счастью, на насыпи был глубокий снег и Шведов отделался только испугом. На очередной стоянке он догнал нас по шпалам. Протрезвевшие ребята присмирели и, что греха таить, откровенно обрадовались счастливому возвращению нашего бывшего старшины.

11 февраля. Эшелон наш – всего из девяти вагонов – целые сутки стоял на станции Бабаево. День серый, пасмурный. Серые деревянные дома, голые деревья и кусты. Все под снегом, и все серое. У станции базар и барахолка, как и в Няндоме, тут ничего не продают, а всё только меняют. У коновязи пара низкорослых, тощих и грязных лошаденок с розвальнями, по снегу разметаны клоки сена и соломы. В небе тучи ворон. Старуха в латаной телогрейке и огромных валенках предлагает медный, плоский солдатский котелок с двуглавым орлом на клейме. Старуха просит за котелок четвертинку хлеба. Я дал старухе четвертинку буханки и получил посудину времен Скобелевских походов.

12 февраля. Проехали Чагоду и обедали на станции Хвойная. Здесь дислоцируются крупные путевые склады. По аттестату нас отоварили сухим пайком на трое суток и одноразовым горячим обедом. Грязная столовая размещается в наскоро сколоченном бараке при станции. Кормят мутным, перекипевшим супом и подгоревшей кашей с куском американской колбасы. И тем не менее это все-таки обед, а не сухой концентрат, едва прокипяченный на железной печке в теплушке.

13 февраля. Станция Неболчи. Военный комендант сообщает, что ехать предстоит до станции Тальцы, где в деревне того же названия и размещается резерв командного состава Волховского фронта.

Отсюда разойдутся наши фронтовые пути-дороги. Большая партия уходит на Ленинградский фронт через Волхов вдоль Ладоги по наскоро проложенной железнодорожной ветке. Уходят Вася Жидков, Витька Чеканов, Матвей Падалка, Виктор Федотов и близорукий коротышка Перфильев.

14 февраля. Старая маневровая «овечка» тащит наши четыре вагона в направлении станции Тальцы. Отъехав от Неболчей километров восемнадцать и не доезжая четырех километров до Талиц, наш куцый эшелон останавливается и следует команда вылезать. Вокруг – чистое поле и никаких признаков станционных построек или жилья. На путях встречает нас офицер из отдела кадров Волховского фронта в звании капитана. Золотым сиянием горят на его плечах офицерские погоны с четырьмя серебряными звездочками, на воротнике шинели прямые малиновые петлицы с золотыми пуговицами. Я оглянулся и на всех лицах увидел одно и то же выражение растерянности и удивления. Это понятно: подобную форму одежды нам приходилось наблюдать разве что в кино или на сцене, да и то только лишь на тех, кто изображался нашими врагами, – на белогвардейцах. Во всяком случае, кличка «золотопогонник» была страшной и опасной. Теперь мы стоим на путях и видим перед собою человека в золотых погонах. И этот человек, протягивая нам руку, говорит: «Здравствуйте, товарищи офицеры». Очевидно, капитан понял причину нашего смущения и замешательства и сразу объяснил нам, что он учился в Москве, на Академических курсах и что именно там их при выпуске обмундировали уже по новой форме. Разговаривая, мы перешли железнодорожные пути и направились в деревню Тальцы, видневшуюся за пригорком в полутора километрах от насыпи. В низине, извиваясь, текла неширокая речка Пчевжа, которую пришлось переходить по шатким, качающимся мосткам. Дорогой мы расспрашивали капитана о Москве, интересовались, как там с продуктами, бывают ли тревоги и что нового в театрах. В Тальцах не осталось ни одного местного жителя. Окна в большинстве домов с выбитыми стеклами забиты досками и заткнуты тряпками. Едва мы пришли в штаб резерва, как стали оформлять документы на группу офицеров по заявке 7-й гвардейской танковой бригады.

С этой группой ушел и наш Витька Денисов. Оставшихся дежурный по резерву пошел размещать на ночлег. Меня, Сашу Гришина и Федю Липатова определили во второй дом по главному порядку.

Заходим. Обычная крестьянская изба. Окна забиты досками и заткнуты ветошью, отчего в помещении темнота. Справа у стены нары, и на нарах люди. Лежат прямо в сапогах, курят и о чем-то тихо беседуют. Огоньки их папирос красно-оранжевыми отблесками вспыхивают в темноте. В доме тепло и уютно, приятно пахнет жильем и топящейся печкой. У огня, перед раскрытой дверцей подтопка, сидит смуглый парень – похоже, азербайджанец – в меховом жилете и валенках, с одним кубиком на петлицах и по бумажке, коверканным русским языком напевает: «Бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза…»

Мы в нерешительности останавливаемся, не зная, как нам быть дальше.

– Кто там? – раздается вдруг голос с нар.

– Здравствуйте, – обращаемся мы как бы ко всем сразу.

– Заходите и дверь прикройте. Дует.

– Что, новенькие? Из училища? Располагайтесь!

Располагаемся на нарах. Кипятим воду для чая, готовимся к ужину.

Старожилы-резервисты интересуются: откуда мы, сколько времени учились, случалось ли бывать на фронте. Рассказывают о себе, о положении в частях действующей армии Волховского фронта.

15 февраля. Сразу после завтрака нас приглашают на специальное собеседование с опытными офицерами-фронтовиками.

– Как думаете, – спрашиваю я у своих, – о чем речь будет?

– Тут и думать нечего, – отвечает Саша Гришин, – предстоит выслушать очередную лекцию на одну из актуальных политических проблем.

– О патриотизме, – уточняет Федя Липатов, – о любви к Родине, о выполнении долга перед Отечеством! Тебе этого мало?

Собрали нас в соседней, очевидно, наиболее просторной избе. В двух угловых оконцах стекла. Народу собралось немало. Все курят, перекидываются словами, репликами, смеются. Протиснувшись, садимся на доске, перекинутой между скамейками. Ждем, что будет дальше. В углу, за столом, в полосе света, сидит ничем особенно не примечательный капитан, со спутанными на голове курчавыми волосами и сильными корявыми руками. Поначалу на этого капитана никто и внимания не обращал – все ждали лектора. Однако, когда все собрались, заговорил именно этот капитан. Смотрел он на слушателей исподлобья, положив на стол свои сильные, натруженные кулаки. Говорил голосом тихим, но густым и властным:

– Так вот, значит, дела какие. Земля-то по этим местам поганая, болотистая, торфяная и не упружная. Миномет ставишь, думаешь стоит. Выстрел. А плита на пол-аршина в грунт ушла. Значит, вытаскивай. Ищи новое место, заново наводи, а время уходит – от тебя огня требуют. Теперь, к примеру, пушки. Колеса вязнут так, что и в лямках не вытягнуть. Лошадей нет. Вот и соображайте, как тут быть. Ежели, скажем, опытных солдат или сержантов не окажется, так вам самим за ум браться придется. Тут, значит, соображать нужно, как орудие крепить, как огневые строить. Окопы-то по здешним местам рыть не приходится. Тут на штык в землю – и вода. Какие уж тут окопы. Для миномета, к примеру, можно из сосняка крупного под плиту раму срубить, тогда весь удар на раму придется. А раму ту непременно с «усами» рубить нужно, – и капитан показал на своих пальцах, как нужно вязать у рамы «усы». – Теперь, – продолжал капитан, – возьмем пушку. Под орудийные колеса с бревен непременно салазки подводить надо. Это чтобы не вязли. А вот с сошниками на лафетах плохо дело. Не держит здешняя земля сошник. Просто бяда!

И это незамысловатое слово «бяда», сказанное капитаном, показалось мне таким близким и родным, по-русски крестьянским, что сердце защемило. То, о чем говорил капитан, мы слышали впервые. В училище подобных вопросов даже не касались, там преподавали только общие положения и принципы боя легкой полевой и гладкоствольной артиллерии. Капитан же учил нас конкретному опыту боевой практики минометчиков и артиллеристов в условиях необычных, характерных лишь для данной местности.

Я наблюдал за людьми; как они молча сидели и слушали. А капитан все говорил и говорил: советовал, как наилучшим образом обслуживать орудие расчетом из двух человек вместо шести, положенных по штату; как беречь сухари, где лучше всего хранить оружие и что делать, чтобы оно не ржавело. Никто его не перебивал, никто не задавал никаких вопросов. Каждый понимал – не в вопросах дело. Капитан сам расскажет обо всем, о чем нам следует знать. И суть не в том, чтобы мы, что-то узнав, запомнили или записали, а потом при случае извлекли из памяти или блокнота и употребили в дело. Капитан просто знакомил нас с условиями войны на этом конкретном участке фронта, предупреждал нас о том, чтобы мы полагались не только на общие и абстрактные схемы уставов, а больше на внутреннее свое чутье, на подсознательное творческое начало, на опыт старослужащих товарищей и подчиненных. Невольно обратил я внимание и на то, что, несмотря на зимнее время, одет капитан был по-летнему: гимнастерка хлопчатобумажная, много раз стиранная, шпалы на петлицах самодельные из жести консервных банок и жилет не меховой комсоставский, а солдатский стеганый. Не видно было ни орденов, ни медалей. Только в прорези петли карманного клапана продет кожаный ремешок часов.

Расходились мы прямо-таки сраженные каким-то особенным внутренним величием этого человека. Быть может, впервые коснулась тут моего сознания мысль о том, что война – это прежде всего труд, тяжелый и опасный труд. предъявляющий людям особые условия и требования.

В дальнейшем я узнал, что на войне ценятся именно такие люди – люди, умеющие работать в бою. Они не становятся героями, их грудь не украшает обилие орденов, а подвиг их остается как бы незаметен. Однажды я разговорился с летчиком-истребителем, сбившим не один вражеский самолет, и он поведал мне «тайну тарана». «От отчаяния на таран идут. От безысходности. Работать не умеют, стрелять не умеют, патроны, бензин не берегут. Остался с пустыми руками один на один с врагом – что ему делать остается? Вот он и прошибает «каменную стену» собственной головою».

16 февраля. Утром нас, двенадцать человек, вызвали в штаб резерва и вручили каждому предписание в отдел кадров 54-й армии, расположенный в районе деревни Оломна. На бланке предписания поверху жирным шрифтом выделено: «Явиться в срок по месту назначения». Из близко мне знакомых в группе оказались только Липатов, Капустин и Володин.

Ехать предстояло через Неболчи, Хвойную, Чагоду, Тихвин и Глажево. От станции Глажево до Оломны предполагалось добираться пешком. Как нас предупредили в штабе, там всего километров пятнадцать.

Собрав вещи и получив продукты, мы простились с Сашей Гришиным. Более я его не встречал. Восемнадцать километров до Неболчей шли пешком. В Неболчах сели на попутный эшелон и к вечеру прибыли в Тихвин.

17 февраля. На станции Волховстрой-1 нам предстоит садиться на поезд, идущий в направлении Глажево. На вопрос: «Скоро ли будет состав?» – комендант ответил: «В свое время будет. Ждите».

Станционное здание разбито, и лишь одна только комната коменданта наскоро залатана и приведена в жилое и рабочее состояние. Тут имеется все: топчан коменданта, застланный синим байковым одеялом, телефоны и телеграф, почта и печка, сооруженная из огромной железной бочки. Кроме стола, намертво пришитого к стене, и колченогой табуретки, иной мебели тут нет, и мы размещаемся прямо на полу. Будучи в Тальцах, я через маленькое зеркальце набросал свой автопортрет и вот теперь упрашиваю коменданта отправить его бандеролью домой. Посмотрев рисунок, комендант сказал: «Ладно, сделаю. Получат твой портрет в полной сохранности».

Подошло время обеда, в желудке пусто, а не известно, придет эшелон через сутки или через десять минут. Комендант все куда-то бегает, суетится, с кем-то ругается по телефону, что-то отбивает морзянкой. Улучив момент, Володин спросил, можно ли нам приготовить что-либо из еды.

– Если есть что, варите, – буркнул комендант, – поезд будет не ранее ночи. А ко мне больше не лезьте. Без вас голова пухнет.

Продуктов у нас достаточно. В резерве выдали нам комсоставский доппаек: печенье, сахар, свиное сало, табак, консервы «лосось в собственном соку». Решаем варить пшенную кашу со свиным салом. На бочке, раскаленной докрасна, вода кипит моментально. Посолили, засыпали крупы. Через некоторое время пшено стало вылезать из посудины – сухое и разбухшее. Что делать? Пытаемся запихнуть его обратно – это плохо удается. Вода вся выкипела, выпрела. Вместо каши получается нечто спрессованное и до такой степени сухое, что встает колом в горле. Кое-как утолив голод, остаток каши раскладываем по котелкам и прячем в вещевой мешок. Было совсем темно, когда подошел состав, и мы погрузились.

– Где нам выходить? – спрашиваем у коменданта.

– До конца ехать! – отвечает комендант. – Дальше поезда не ходят. Да, вот что, – сказал после паузы, – вы это, того, ежели бомбить станут, так не забывайте, чему вас учили-то.

Эшелон наш, обычный воинский эшелон, состоит из товарных теплушек и открытых платформ с какими-то грузами, зачехленными брезентом. Продвигаемся в кромешной тьме: только искры из паровозной трубы отмечают наш путь. На станцию Глажево эшелон прибыл в одиннадцатом часу. Выходим. Кругом мрак. Где-то в отдалении урчат моторы и слышны крики людей. Слева – черный провал ночи. Справа – масса эшелона. Словно уставший, пыхтит паровоз, освещая под собою клочок земли оранжево-желтым отблеском из поддувала. Отойдя от эшелона, ощупью пересекаем железнодорожные пути и тотчас теряем ориентацию. Только должна же быть где-то и дорога. Идем в направлении, откуда доносятся голоса и матерщина. Идем, озираясь при каждом шорохе. И вдруг над самым ухом: «Чё рот раззявил, холера тя возьми, места другого не нашел?!» От удара в спину чем-то тяжелым я чуть было не полетел в снег. Какие-то люди протащили мимо что-то тяжелое и скрылись в темноте. «Неужели же они что-то видят?» Однако глаза постепенно привыкают к темноте и начинают различать поблизости силуэты каких-то огромных и бесформенных глыб чего-то светлого, выделяющегося из мрака. Подойдя ближе, мы убеждаемся в том, что это танки, вымазанные белой краской, а рядом люди в белых маскировочных балахонах.

– Скажите, – спрашиваю я громко, ни к кому конкретно не обращаясь, – как попасть на дорогу по направлению к деревне Оломна?

– Справочное бюро за углом, налево, возле гастронома, – услышали мы откуда-то сверху, и тотчас веселый дружный хохот окружил нас.

Смеемся и мы. Обижаться тут не на что. Ориентируясь с большей определенностью, идем вдоль колонны танков. Навстречу бежит офицер. Мы к нему:

– Нельзя ли с вами доехать до Оломны?

– На танках не положено, – бросил мимоходом и побежал дальше.

– Пошли пешком, – предложил кто-то, – два десятка верст – не расстояние.

– Куда идти-то?

– Дорога одна. Придем куда-нибудь.

– А и придем не туда, эка важность. Там-то уж наверняка укажут, куда нужно идти.

– Это точно! Идем-то ведь мы на фронт, на передовую. Не наоборот же!

Вопреки нашим опасениям, мы попали в указанное место и явились точно по назначению в срок, то есть 18 февраля 1943 года под утро прибыли в отдел кадров 54-й армии Волховского фронта, в деревню Оломна.

18 февраля. В сырых и туманных сумерках хмурого рассвета едва вырисовываются очертания деревенских построек. Безотрадная картина деревни прифронтовой полосы. Несмотря на то что избы заняты под армейские службы и в них живут военные люди, поражает ощущение какой-то общей пустоты и безлюдья. Дело, очевидно, в том, что военные сами по себе иноприродны деревне с ее мирным сельским укладом. Ушли жители, и развалилось хозяйство – оно не нужно военным и не поддерживается ими. Поэтому-то всюду разорение всего того, чем когда-то жила деревня.

Значительно позже, к своему удивлению, я обнаружил, что землянки переднего края имеют более обжитой вид, нежели брошенные жителями дома прифронтовых деревень, хотя бы и занятые под службы тыла.

В отделе кадров нас долго не задержали и быстро рассортировали по дивизиям. Группа, в которую вошли Володин, Капустин, Липатов и я, получила назначение в 311-ю стрелковую дивизию, штаб которой был расквартирован где-то в районе железнодорожной станции Жарок.

Простившись со спутниками, распределенными по другим дивизиям, мы отправились в путь. Погода стоит сырая и пасмурная. Быстро меркнет свет короткого зимнего дня. В отдел кадров штаба 311-й дивизии добрались засветло, часам к четырем. Отдали бумаги и стали ждать. Через некоторое время штабной офицер, деловой и представительный, сообщил нам, что документы наши оформят не раньше ночи. Посоветовав, где нам отдохнуть, офицер ушел, оставив нас в состоянии некоторого недоумения. Через час Капустина и Володина вызвали в политотдел для собеседования. Вернувшись из политотдела, Володин собрал вещи, простился с нами и ушел, сообщив, что он уже на месте. Остальным документы оформили к десяти часам вечера. Капустина, Липатова и меня направляют в 1069-й стрелковый полк (схема 1).

– Как туда добираться? – справляемся у представителя отдела кадров.

– По дороге прямо, – отвечает резко и скороговоркой, – она одна: полем через болото, дальше лесом и вправо – там поляна с ручьем, мост и остатки деревни. Затем опять поворот вправо. Доброго пути. – И ушел.

Вновь расходятся наши дороги. Прощаемся с товарищами по училищу. Теперь нас только трое – втроем и отправляемся в путь.

Сырая и гнетущая тьма ночи. Бредем по дороге – она действительно одна. Идем полем, и чувствуется, что дорога насыпная: вокруг – непролазные болота. До леса, судя по времени, расстояние около пяти километров. Лес, густой, высокий и мрачный, словно коридором сжимает дорогу. В обе стороны от дороги отходят боковые просеки и тропы. Иногда попадаются указатели: «Хозяйство Цешковского», «Медсанбат-3», «Хозяйство Шевгуна». Кто такие Цешковский и Шевгун и какие у них такие «хозяйства»? И где тот поворот, от которого нужно принимать вправо, чтобы попасть на поляну с ручьем и переправой? Перекинувшись вопросами, пошли дальше.

Откуда они взялись, мы так и не поняли, – налетели на нас с лаем легкие собачьи упряжки с санитарными волокушами. Вожак головной упряжки матерый черно-пегий кобель с хриплым рыком, не обращая на нас внимания, пролетел мимо. В волокушах раненые, укрытые одеялами и пристегнутые ремнями. Позади этого странного каравана на значительном расстоянии бежит девчонка-санитарка в шубе и валенках. Пока мы соображали: спросить бы дорогу – их и след простыл. Лишь как эхо, где-то сзади, слышался отдаляющийся надсадный собачий лай.

Как-то само собою вышли мы на нужную поляну, по которой, как выяснилось потом, текла речка Кородынка. Небо высвечивается то зеленым, то красным, а то вдруг и белым отсветом.

– Похоже, ракеты, – промолвил Липатов.

– Почему так бессистемно? – отозвался Капустин.

Действительно, подумал я, почему? В училище нам объясняли, что ракеты служат средством сигнала атаки или отхода.

– Непонятная иллюминация, – выразился я вслух.

Вскоре мы, однако, узнали, что немцы пускают ракеты просто-напросто ради освещения передовой – из опасения действия наших ночных поисковых групп.

Судя по времени, мы, должно быть, прошли уже километров пятнадцать. Глаза привыкли к темноте, а от ракетных зарниц бывает моментами даже светло.