Текст книги "На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг."

По дороге, навстречу нам, идет пожилой солдат. Идет без оружия, руки в карманы. Мы останавливаем его и спрашиваем дорогу.

– А чё надо-то? – не вынимая рук из карманов, переспрашивает солдат. – Штаб полка, что ли? Так прошли. Туточки недалече, шагов с полета. Там часовой окликнет. – И пошел размашистой походкой, не обращая на нас более никакого внимания.

Вернулись несколько назад.

– Вот, – кричит Капустин, – табличка тут: «Хозяйство Репина». Может, это и есть то, что нам нужно?!

«Хозяйство Репина» действительно оказалось штабом 1069-го стрелкового полка. Мы остановились перед добротной землянкой со стеклышком в небольшом оконце. Кругом все по-хозяйски ухожено. Доложили дежурному по штабу.

– До утра отдыхайте, – сказал дежурный, забрав наши документы. – Эй, там, – крикнул в темноту, – часовой! Проводи командиров, покажи землянку.

Часовой лениво идет по тропе, останавливается, не доходя до землянки, молча тычет в нее пальцем и возвращается на прежнее место. Землянка победнее штабной. Вход завешен одеялом. Поднимаем полог – там черная дыра. Из дыры тянет теплом и запахом пота; слышится дружный храп и тяжкое дыхание с присвистом. Встав на колени, поочередно вползаем в дыру. Одеяло падает, и мы оказываемся в непроглядной тьме. Движение – и моя ладонь упирается во что-то мягкое и теплое.

– Ктой-то? – слышится испуганный голос.

– Тебе что, в душу твою мать, другой дороги нет, как по головам ходить?!

Молчим. Замолчала и землянка. Очевидно, тут это в порядке вещей. Падаем там, где кто нашел место, втиснувшись среди спящих. Полная непроглядная тьма и густой дружный храп. Засыпаем и мы, как были: в шинелях и шапках, с вещевыми мешками за спиной.

19 февраля. Проснулись мы всё в той же тьме. В землянке, однако, стало свободно. Оглянувшись, я убедился, что мы одни. С кем мы ночевали – неизвестно. Вещевой мешок колом давит в спину, лямки режут плечи. Изгибаясь, чтобы не удариться головой о накат, шарим по стенам в поисках выхода.

– Здесь! – крикнул Липатов и поднял полог из одеяла.

На улице совсем уже светло. Идет редкий снежок, медленно и нехотя опускаясь на землю. Из одной землянки в другую пробежал офицер в меховом жилете, в ватных штанах и ушанке. Мы к нему – товарищ, скажите.

– Ждите, – бросил на ходу, – вызовут. – И скрылся в проеме лаза.

Присели под сосной. Ждем. Через некоторое время из штабной землянки со стеклышком вышел средних лет представительный командир, как и все тут, в меховом жилете и ушанке, и направился прямо к нам, неся в руках какие-то бумаги. Мы поднялись с земли, отряхнулись и невольно приняли положение по команде «смирно».

– Здравствуйте, товарищи лейтенанты, – произносит он твердым, властным баритоном и представляется: – Майор Репин.

Почему Репин?.. Репин был художник, проносится в мозгу… Нет, не то… Ах да… На той табличке было написано: «Хозяйство Репина». Выходит, перед нами – командир полка майор Репин!

– Лейтенант Капустин кто? – слышу я голос майора Репина.

– Я! – И Женька выходит вперед.

– Так, – как бы что-то соображая, говорит командир полка, – во второй батальон. Лейтенанты Липатов и Николаев – в первый. Оружие и все, что положено, получите в службах тыла. Счастливо воевать. – И, пожав нам поочередно руки, повернулся и ушел к себе в землянку со стеклянным оконцем. Мы стоим, молча рассматриваем бумаги, стараясь разобраться в том, что там написано.

– Пошли, что ли? – услышали мы вопрос, исходящий от личности неопределенного звания и положения. На личности ватные штаны, валенки, телогрейка без каких-либо знаков различия и мятая шапка ушанка. И, не сказав более ни слова, личность пошла по извилистой тропинке, протоптанной в снегу. Молча, гуськом мы тронулись следом. Вокруг редкий березовый лес и мелколесье. Далеко ли мы отошли от штаба, сказать трудно, как наткнулись на странного человека, сидящего возле дерева. Провожатый наш прошел мимо. «Зачем в лесу, у дерева, сидит этот необычный человек?» – спрашиваю я как бы самого себя. В черных, густых и курчавых волосах – снег. Большой и горбатый нос, а в глазницах снег. Мундир серо-зеленого цвета, черные погоны с серебряным галуном. Ворот расстегнут, и там тоже снег. Ноги босые, а пальцы на морозе не красные, а бледно-восковые, и между ними снег. Останавливаемся. Федя Липатов бледнеет. Женька Капустин смотрит сумрачно и наконец спрашивает:

– Что это такое?

– Язык, – равнодушно отвечает проводник, – позавчера брали.

– Язык, – переспрашиваем мы, – а почему же он здесь?

– А куды ж его? – растерялся проводник. – Допросили и в расход, в Могилевскую губернию. Пошли, что ли?!

В тылы полка пришли во второй половине дня. Среди леса, повсюду, громоздятся груды каких-то тюков и ящиков. У коновязей стоят лошади, хрустя сеном. Суетятся и снуют туда-сюда старики-солдаты, похожие скорее на деревенских мужиков, нежели на бойцов регулярной армии. Тут же без всякой системы ютятся какие-то шалаши, палатки и балаганчики.

– Во табор-то, – смеется Женька Капустин.

– Все одно, что цыгане, – поддакивает Липатов.

Над землянками плывут струйки сизого дыма, а из-под навесов, сплетенных из лозняка с набросанными поверху ветками ельника и занавешенными сбоку от ветра одеялами и плащ-палатками, слышится стук молотков, скрежет напильников, смех и матерщина.

– Тут вот, – сказал проводник и остановился. – Только теперь обед у них. Обождать придется. Прощевайте, пошел я.

– Будь здоров, – ответили мы разом.

Пока есть время, решили и мы перекусить. Собственно говоря, мы даже и не завтракали сегодня. На бочке из-под мазута вскрыли банки с консервами, нарезали сала и стали есть. Зубы сводит от промерзшего лосося, сухари во рту будто инородное тело – кипятку взять негде, а кипятить некогда. Наконец к нам подошел начальник тыла – он сам так представился, фамилии не назвал.

– Продукты, товарищи командиры, у вас получены, – говорит деловито и авторитетно, – обмундирование проверим на месте через старшин. В артснабжении получите оружие и с темнотою – в батальоны. Вас проводят.

– А какой системы оружие? – интересуемся мы.

– Вон, трехлинейки. – И указал на штабель винтовок, сложенных неподалеку как дрова прямо на снегу. – Их отремонтировали, но вы проверьте.

– Нам положены пистолеты, а не винтовки.

– Мало ли, кому что положено. Пистолетов нет. Нет даже автоматов. Получим – выдадим. Берите винтовки и гранаты.

Делать нечего – стали выбирать. Одну пробую – не работает, другая – тоже. Наконец выбрал. Нужны патроны. Спрашиваю у солдата.

– Вон, в цинке, – отвечает лениво, – бери сколь надо.

Вспомнилось училище. Там мы отчитывались за каждую гильзу. А тут вон – патроны навалом. Собрались: на ремне подсумок и две гранаты-лимонки, за плечами мосинская трехлинейка, как в курсантские времена.

Провожатые пришли в седьмом часу. Разобрались, познакомились и в путь – провожатые впереди, а мы гуськом сзади. У какой-то развилки малопонятных тропинок простились с Женей Капустиным. Быстро темнело.

И ночь, зимняя и тоскливая, окутывала мраком окружающий лес. По сердцу искорками пробегает тревожный холодок.

По лесу шли не менее получаса. Наконец вышли на опушку ничем не примечательной поляны, сплошь занесенной снегом. Проводник остановился.

– Поляна эта, – сказал он и будто запнулся, – «Поляной смерти» зовется. Мы ее дней с десяток как брали. Что наших тут уложили – тьма. И теперь еще вон лежат. На той стороне мы у них отрезали километра два по фронту, да в глубину будет два. Теперь, значит, так. Поляну эту он прошивает сквозь с пулемета во фланг. Идти по одному, перебежками. Как ракета – к земле и не дыши. Погаснет – вперед. А там видно будет. Ну. Пошли.

Пригибаясь и подавшись корпусом вперед, проводник побежал стремительно и энергично. Мы едва поспевали следом. Вдруг резкий хлопок, раздавшийся среди мертвой тишины, буквально швырнул нас на землю. Ракета, взметнувшаяся слева, озарила пространство ярким, режущим светом. Я лежал на снегу, притаившись. Далеко и где-то слева застучал немецкий МГ. Над головой засвистели пули. Я лежал без движения, и только пальцы правой руки ощупывали что-то твердое, выпиравшее из мерзлой земли и накрепко спаянное с нею. «Ботинок, – соображаю я, – человеческий ботинок». Жуть, страшная жуть холодной лентой впивалась в сердце. Эту ленту, казалось, я ощущал физически. Мне чудилось даже, что ее можно взять за конец и вытянуть, освободить меня от нее.

– Эй, там, не спи! – слышу я сдержанный окрик. – Бегом!

Ракета погасла, и, пока нет новой, нужно успеть проскочить. Во рту сухость страшная, язык колом стоит в гортани и словно мертвый – ворочать им не хватает сил. Ремень от винтовки нестерпимо режет плечо. Шатаясь, бредем мы за своим проводником по тропе, петляющей среди каких-то нагромождений и завалов – в темноте разобрать трудно.

– Здесь, – говорит проводник и останавливается у входа в землянку.

Через некоторое время нас приглашают зайти внутрь. Землянка, освещенная лампочкой от аккумулятора, представляется вместительной. Стоим во весь рост. От чугунной печки тянет теплом. Пользуясь приглашением, садимся – стоять нет сил, дрожь в ногах не проходит. За небольшим столом сидит капитан и читает наши бумаги. Что-то кому-то говорит. Я вижу под металлическим абажуром лишь его кудлатую голову и тонкие, сильные кисти рук – лицо тонет во мраке.

Я потом спросил Липатова, как он чувствовал себя. «Как тебе сказать, – смеясь отвечал Федя, – все вокруг было тогда, как не в фокусе».

Похоже, и у меня тогда было подобное же состояние – ощущение распространяющегося тумана и притупление слуха, будто уши заложило.

– Сейчас за вами придут, – услышал я вдруг отчетливо, будто звук прорезался. Эти слова действительно относились к нам. Но капитан, сказав их, продолжал заниматься своим делом.

Мы сидим молча. Пытаюсь ворочать воспаленным языком, сглотнуть слюну – это плохо удается. В дверях кто-то крикнул глухим, простуженным голосом: «Где они?» И другой, как бы ближе: «Эй, лейтенанты, выходите!»

Выходим на воздух и тотчас попадаем во мрак ночи. Правда, в полосе света, на мгновение вырвавшегося из землянки, заметил я пожилого солдата в драном полушубке.

– Пошли, – сказал солдат и направился по тропе влево. При вспышке очередной ракеты слева я рассмотрел группу каких-то сооружений, очевидно землянок, а справа – отдельные деревья и дальше густой, высокий лес. Шли недолго. Солдат в драном полушубке свернул вновь влево и остановился у входа в землянку. От стены отделился часовой в балахоне из плащ-палатки. Повисшая в небе ракета осветила угрюмую физиономию с мрачным выражением грубого и жесткого лица.

Рассматривая часового, пока висела ракета, я вдруг ощутил внутреннее облегчение: дрожь в ногах пропала, сухость в горле прошла, холодная лента из сердца исчезла. Сопровождающий нас солдат в драном полушубке что-то объяснил часовому и исчез в темноте. Подняв полог из одеяла над входом в землянку, часовой крикнул в темноту низким хрипатым голосом:

– Начальник, тут лейтенантов пригнали.

– Ну и что? – услышали мы откуда-то из глубины землянки раздраженный голос. – Пусть спать ложатся, завтра разберемся.

– Давай на верхние нары, – сказал хрипатый малый и, толкнув нас в проем двери, опустил полог из одеяла. Мы оказались в полной темноте.

Как только глаза стали привыкать к окружающему нас мраку, я смог уже различить слева от себя красноватый силуэт остывающей чугунной печки. Протянув вперед руки, я нащупал нары из ровного кругляка. Не снимая шинелей, карабкаемся на второй ярус. У стены спит человек, укрывшись овчинным полушубком, и есть еще место на троих. Уткнувшись головой в собственный вещевой мешок, я тотчас уснул.

Проснулся я от шума, ругани и стонов. Землянка освещена трепещущим пламенем коптилки. По ее бревенчатым стенам мечутся черные тени.

В углу справа, на топчане, сидит человек в нижней рубахе и чешет затылок. Все свободное пространство землянки занимают люди в белых балахонах.

– У тебя что, рук нету? – сердится человек в нижней рубахе. – Справа мотай его, справа.

Тут я замечаю, что у одного из тех, кто в балахонах, вся голова в крови и на балахоне тоже кровь. Другие его бинтуют.

– Все, что ли?

– Все! Пошли.

– Давай гаси свет.

Потухла коптилка, наступила тишина. Сосед мой под тулупом даже не проснулся. А может быть, подумал я, ничего этого и не было. Может быть, все это только кошмарный сон, мираж?! Под боком что-то мешает. О боже. Гранаты. Я их даже с ремня не снял. Снимаю и кладу их в изголовье рядом с вещевым мешком. Засыпаю. И просыпаюсь вновь от того, что кто-то трясет меня за ногу.

– Тут, что ли, новые лейтенанты-то? – слышу я окающую вологодскую речь и никак не могу сообразить, где я. Мне чудится, что я все еще в Устюге. Но, обнаружив над собою бревенчатый накат, понимаю, что что-то не то.

– Тут мы, – говорю я и не узнаю своего голоса.

Вровень с нарами возникает голова – добродушная, немолодая, широколицая, освещенная сбоку бликами коптилки. «Водочки извольте-дак», – изрекает голова. Я отупело смотрю на голову. Какая «водочка». Почему среди ночи «водочка». Какой-то кошмар. Не схожу ли я с ума? Но у добродушной головы обнаруживается рука с металлическим стаканчиком, и в нос ударяет натуральный запах спиртного.

– Пейте-дак, – говорит голова, – ваша законная. Вы-то у нас уже на довольствии. С приездом-дак.

Старшина роты, догадываюсь я. Пью водку. Закусывать нечем. А старшина уже наливает Липатову. Человек, спавший на топчане в углу, надевал гимнастерку. И я различил на петлицах блеск трех самодельных латунных кубиков. Очевидно, командир роты, подумал я. Лицо худое и немолодое, строгое. Волосы на косой пробор, волнистые, бабочкой свисают на лоб. Выражение лица энергичное и властное.

– Арчаков, – крикнул старшина, – за завтраком-дак. Да получи-тко две порции на лейтенантов-то.

Кто-то внизу гремит котелками и идет к выходу. Слышится грохот падающей посуды, матерная ругань и выкрик: «Кой дурак винтовки поперек дороги бросил?»

– Лейтенантские это винтовки, – слышу я голос с нижних нар и по хриплому тембру узнаю нашего ночного часового.

– Для винтовок существует пирамида, – резко, отчеканивая слова произносит старший лейтенант, как бы ни к кому не обращаясь, – и винтовки должны стоять там, чьи бы они ни были.

Выслушав упрек в свой адрес, я молча слезаю с нар и выхожу на воздух, прихватив по пути наши оставленные на лестнице винтовки.

Светает. В серых сумерках хмурого утра определяются предметы и детали окружающего мира. По белому снегу, подобно привидениям, двигается вереница солдатских фигур с термосами и котелками. В полусотне метров от землянки стоит мохнатая монголка с розвальнями, на которых укреплена походная кухня. Пожилой солдат в грязном тулупе орудует большим блестящим черпаком. Вокруг кухни толкотня. Подойдя ближе, среди общего говора, улавливаю фразы: «Чё ноне шум был?», «Разведка, говорят, ходила. За языком. Да сами влипли», «Двоих, слышь, потеряли, а третьему скулу разворотило», «К минометчикам, вон, перевязываться заходили». Так! Значит, ночью был не сон, не бред, а фронтовая явь!

Так начинался день 20 февраля 1943 года – первый день нашего пребывания на переднем крае обороны первого батальона 1069-го полка 311-й стрелковой дивизии 54-й армии Волховского фронта.

Смердынский мешок

20 февраля. Около приютившей нас землянки сидят солдаты и по двое едят из одного котелка. Принесли и нам с Липатовым на пару. Лишь старший лейтенант, сидя в своем углу за столом, ест в молчаливом одиночестве. Солдаты хлебают жидкий пшенный суп сосредоточенно и степенно. Слышатся лишь тупые металлические звуки стукающихся о стенки котелков ложек, тихое чавканье да приглушенные вздохи. Ездовой закончил раздачу и торопит свою мохнатую лошаденку. Ему нужно ведь проскочить роковую «Поляну смерти», и совершает он этот путь дважды за день. Поев, солдаты стали из газеты крутить цигарки и набивать их крупной махоркой.

– Теперь у нас, значит, на передовой небезопасно будет.

Говоривший солдат деловито обсосал цигарку, закусил ее углом рта и стал высекать огонь кресалом. Пауза, возникшая при этом, была явно предумышленной. Солдат, хитро щурясь, как бы привлекал к себе всеобщее внимание.

– Теперь, значит, – продолжал солдат, пуская кольца сизого, крепко пахнущего махорочного дыма, – как только наши новые лейтенанты со своими красными нашивками объявятся на передке, немцы враз сообразят, что и к чему! Вот и будешь от своей морды на отбивные получать, навроде как ноне у разведчиков было.

– Гутарят, быдто удвоих подшибло, – обратился к говорившему низкорослый, плотный солдат с черными усами, в кавалерийской шинели. – Там они ишшо. Али как?

– Там, куда им деваться, – лихо сплюнув сквозь зубы, сказал рябой солдат. – Мы, однако, с Зюбиным смотрели. Лежат они ближе к нашим. Видать их. Немцы трогать их не станут. Ни к чему им это.

Мы с Липатовым молчали. Солдаты нас не замечали, не обращали на нас ни малейшего внимания. Между тем было очевидно, – разговор их рассчитан был на нас. Из землянки высунулась фигура старшего лейтенанта. Он бросил в нашу сторону угрюмо неприветливый взгляд и крикнул:

– Шарапов, где Вардарьян?

– У пехотных, – лениво ответил Шарапов – тот самый, кто только что рассуждал о наших красных шевронах с золотыми галунами.

– Позови, – резко приказал старший лейтенант и на полусогнутых ногах юркнул обратно в землянку.

«Что происходит? – рассуждал я сам с собой. – Да, мы впервые тут, на передовой. Да, нам трудно, непривычно и тяжко. Да, вчера у нас дрожали ноги, пересохло в глотке, не легче нам и сегодня. А разве у вас все было иначе?! Или вы уже успели забыть, как сами вы впервые попали на фронт, на передовую?! Откуда такое презрение и ерничество?»

По тропе в нашем направлении идут Шарапов и офицер в новом, белом полушубке. На Шарапове телогрейка, ватные штаны, высоко под колени затянутые обмотками. Ноги у Шарапова тонкие, кривые, а на ногах узконосые немецкие ботинки на высоком каблуке, отчего кажется, будто Шарапов ходит вприпрыжку, сильно сутулясь и отчаянно размахивая руками. Лицо у Шарапова худое, острое и «себе на уме». Грязная солдатская шапка лихо надета набекрень, на одно ухо. Что-то карикатурное есть в его облике.

Офицер в новом полушубке выглядит крепким, молодым и здоровым парнем с типично армянской физиономией: большим, мясистым и горбатым носом, полными губами, большими, навыкате черными глазами и небольшими черными усиками. Из-под комсоставской цигейковой шапки выбивается копна черных вьющихся волос. Офицер идет слегка косолапой походкой. На ногах валенки с подвернутыми голенищами. На поясе болтается наган со странной алюминиевой цепочкой наподобие бус.

– Вы прибыли сегодня ночью? – обратился к нам офицер и, улыбнувшись, отрекомендовался: – Лейтенант Вардарьян.

Мы поочередно назвали себя и обменялись рукопожатиями. Шарапов беззастенчиво рассматривал нас. Рассматривал так, словно собирался покупать и прикидывал – сколько мы можем стоить?!

– Пажаласта, захаадытэ, – сказал Вардарьян с сильным акцентом и пригласил нас в землянку.

Старший лейтенант сидел в своем углу на топчане и был явно чем-то недоволен. Перед ним наши бумаги, которые он раздраженно перебирает.

– Николаев кто? – спросил старший лейтенант, не поздоровавшись, не называя себя и даже не представившись.

– Я Николаев.

Старший лейтенант посмотрел на меня и перевел взгляд на Федю.

– А вы – Липатов?

– Да.

– Ну и что мне с вами делать?

– Вам, очевидно, виднее, – ответил я.

– Шарапов, – крикнул старший лейтенант, – Спиридонов!

– Тут я, однако, – отозвался голос с нар.

– Сержант Шарапов – командир первого орудия, сержант Спиридонов – командир второго. Лейтенант

Николаев примет огневой взвод у лейтенанта Вардарьяна. Сержанты ознакомят вас с положением дел в расчетах. Лейтенант Вардарьян, назначаю вас страшим на батарее, своим заместителем. Введите в курс дела новоприбывших командиров. Что касается вас, лейтенант Липатов, то для вас у меня нет ни взвода, ни минометов.

По тону и интонациям, с какими были сказаны последние слова, можно было понять, что официальная часть знакомства окончена, и мы с Липатовым вышли из землянки на воздух.

– Сынок, – услышали мы окрик старшего лейтенанта, выходившего вслед за нами из землянки и на ходу надевавшего полушубок, – бери автомат, пошли. Вардарьян, я к комбату.

Оправив ремень, старший лейтенант – теперь мы уже знали, что это командир минометной роты Федоров, – трусцой пробирался по тропинке. За ним следом поспевал его ординарец Сынок с автоматом, молоденький солдат, совсем еще мальчишка.

С уходом Старшого, тут так все за глаза звали командира роты, атмосфера напряженности несколько ослабла. Уже знакомый нам старшина пригласил нас подойти к тому самому столу, за которым несколько раньше сидел Федоров, только с противоположной стороны. Старшина приветливо улыбался и певуче по-вологодски окал:

– Как же это так-то, товарищи лейтенанты, вы-дак налегке-то так? – Старшина смотрел на нас поверх очков в стальной оправе, подвязанной вместо дужек веревочкой. – У вас-дак и суконного-то обмундирования не числится. Без телогреек-то да без ватных брюк-то плохо-дак. А жилеток-то меховых теперь и не получить-дак. Вот беда дак беда. Ну дак что-нито придумаем.

Вардарьян о чем-то шептался с Шараповым и после некоторой паузы обратился к нам:

– Сержант Шарапов проводит вас на огневую, покажет минометы, проводит на передний край, ознакомит с секторами обстрела.

– Скажите, – обратился я к Вардарьяну, – действительно ли так рискованно появляться на передовой с нашими нарукавными шевронами, как тут недавно заметил на этот счет сержант Шарапов?

– Не знаю, – ответил Вардарьян, – у нас тут такие шевроны не носят. А чтобы не выделяться, можете их спороть. Шарапов вам поможет.

– Пусть спарывает, – сказал я и подставил рукав шинели.

Орудуя финским ножом, Шарапов спорол шевроны и отдал их мне. И вот я прячу в карман с таким трудом изготовленные знаки нашего комсоставского отличия и так мало носимые нами.

– Я готов, винтовку брать?

– Зачем? – с недоумением спрашивает Шарапов.

– А вдруг немца встретим? – несколько неуверенно говорит Федя.

– У немцев своя территория, – хитро щурясь и подмигивая, бросает Шарапов, – а днем вообще немцы по расположению наших войск не ходят.

Тронулись. Шарапов семенит впереди. Мы гуськом сзади.

– Наши огневые, – кивает Шарапов в сторону расчищенной от снега неширокой площадки со стоящими в линию зачехленными минометами. – Привет Сушинцеву, – и, указывая на нас, пояснил: – Новые комвзвода. Степанова нет, что ли?

Коренастый и пожилой Сушинцев в полушубке и каске отвечает, что Степанов еще спит.

– Два миномета наши, – говорит Шарапов, – два – степановские. Вот и вся батарея. Жидковата?! Да?! До прорыва была погуще. – Шарапов помолчал и вдруг отрывисто выкрикнул: – Пошли! Как стреляем, покажем после. Всему научим, – бросил как-то снисходительно.

Идем по узкой тропинке среди пустынного, унылого леса. И если бы не деревья, посеченные осколками, со срезанными снарядами вершинами, то ничто не напоминало бы тут о войне, о переднем крае, о ежеминутно грозящей тут опасности.

– Воронка от бомбы, – Шарапов небрежно махнул рукой в сторону, – в ней воду берем. Селитрой воняет, так другой нет. Из болота еще хуже.

Лес редел, и мы наконец вышли на опушку, поросшую мелколесьем.

– Вот и передовая, – объяснил Шарапов. – Эй, старина. Тихо? – обратился он к солдату, скучавшему за укрытием, напоминающим поленницу дров с наваленным рядом хворостом.

– Тихо, – промычал вполголоса солдат.

– Ты, лейтенант, того – дюже не высовывайся. А то и впрямь влепят. Тут до немца-то метров триста будет, не более. А снайпера ихние – звери.

– Те разведчики, что ночью погибли, где? – поинтересовался я.

– Эвона там они, – ответил солдат, не сходя с места, – вона, супротив той лупляной сосны.

Всматриваюсь в даль напряженно и внимательно. Там, вблизи сосны, ободранной снарядами, действительно, можно различить два еле заметных бугорка, которые уже начинают исчезать под падающими хлопьями сырого снега.

Пройдя еще немного по фронту и встретив еще несколько таких же скучающих на дежурстве солдат-пехотинцев, мы возвращаемся к своим землянкам. Повсюду тишина и покой. С трудом верится, что мы уже на фронте на передовой. Но это было, несомненно, так.

К тому времени, как мы прибыли в часть, наше наступление в этом районе боевых действий захлебнулось, и войска оказались вынужденными перейти к стойкой обороне. Наступление началось 10 февраля. Частям 311-й стрелковой дивизии был дан приказ наступать в юго-западном направлении и овладеть железнодорожной станцией Любань Октябрьской железной дороги. «В ожесточенных трехдневных боях войска сломили сопротивление противника на фронте в пять километров и продвинулись вглубь обороны на три-четыре километра. В трудных условиях бездорожья, увязая в глубоком снегу, преодолевая сильный минометно-артиллерийский и ружейно-пулеметный огонь, наши войска медленно продвигались вперед». Так сообщалось в официальных документах.

Вечером я попросил Вардарьяна рассказать о событиях, предшествовавших нашему появлению в полку. Вардарьян долго и мрачно смотрел на меня своими огромными, точно маслины, глазами, смотрел пристально из-под тяжелых нависших век. Потом сразу, будто прорвало, заговорил быстро, сопровождая речь энергичной жестикуляцией:

– Запланированная плотность артиллерии – восемьдесят стволов на километр. Думаешь много, да? Под Москвой было два ствола, а тут восемьдесят, да! Нет, дарагой, мало! Смотри, какой лес кругом, а! Смотри, какой передний край у немца. Крепость, да! Артподготовка один час тридцать минут! Хорошее время, да?! Сколько снарядов выпустили. Посчитай, головы не хватит. В атаку пошли! Немцы такой огонь открыли, пехота головы поднять не может. Что будешь делать?

Куда артиллерия била? – продолжал Вардарьян, – в белый свет, да как в копеечку! На другой день опять артподготовка, да. Танки пошли. Авиация помогла. Прорвали, да?! Два по фронту да два в глубину! Какой результат, а? На Мгу, на Любань прорывались! «Шиш тебе» – так вы, русские, говорите, да! В сорок втором от Погостья до Смердыни дошли, а теперь – два на два. Смех, да?! Что будешь делать, а?! Бревна, земля, амбразуры – крепость, да! Стена китайская! Танки, пушки прямой наводкой по амбразурам бьют, стену рушат. На два километра у немца больше сотни огневых точек. Ты понимаешь, а?! Что с таким огнем будешь делать? Разведка, дармоеды, ничего не знали. Пехота, как слепая, лезла. Сколько положили, а?! На этой «Поляне смерти»?! На другой день танки пошли. По убитым, да! По раненым, хорошо так, да?!

Я слушал молча, мурашки бегали по телу от этих слов. Мозг отказывался переваривать услышанное. А ведь он сам был свидетель всех этих событий, был непосредственным участником этих боев.

– Снег какой, знаешь, а?! – продолжал Вардарьян после некоторой паузы. Овраги, лес, болоты. Оттепель началась, ручьи текут. Люди мокрые, сушиться негде, холод. Что будешь делать, да?! Так воевали. А что взяли, а? Мешок взяли. Смердынский мешок называется! Аппендицит, да! Теперь жди, когда он по флангам ударит – мышеловку захлопнет! Тогда всем крышка. Отрежет аппендицит, да! – Вардарьян засмеялся. – На таком пятачке одними минометами, огнем по площади, все с дерьмом перемешать можно. Тогда что будешь делать, а?! – Синие белки его глаз налились кровью. Он стиснул кулаки, скулы ходили желваками. Воспоминания эти привели его в состояние крайнего возбуждения.

Мне хотелось как-то смягчить обстановку, но я не знал, как это сделать. Постепенно Вардарьян приходил в себя, закурил, улыбнулся и уже спокойно произнес:

– Так воевали, да! Понял! Теперь что? Санаторий, да! Тишина кругом. Оборона.

21 февраля. Взвод я еще не принял. Да вряд ли здесь и возможен какой-либо официальный ритуал приема-передачи воинского подразделения. Отношения между командным составом и рядовыми тут так не похожи на те, к которым нас приучали в училище.

Я присматриваюсь к своим будущим подчиненным, стараясь по возможности понять их характер. Я сознаю – в один день этого не осилить. Для этого не хватит и всего того времени, что определено нам судьбою быть вместе. Тем не менее должен же я составить себе, пусть поверхностное, но все же собственное, личное представление о тех, кто будет под моим непосредственным началом.

Из разговоров я узнал, что 311-я дивизия формировалась в Кировской области и что основным костяком личного состава вошли в нее ополченцы и запасные из местных вятичей, люди пожилые, многие из них воевали даже в четырнадцатом году. Много в дивизии и сибиряков-охотников, промысловиков. Попадаются ссыльные, поселенцы и уроженцы иных мест, направленные в дивизию из госпиталей. Есть и уголовники.

Во взводе, в двух его расчетах, пять человек. Это всё, что осталось от наступления.

Командир первого орудия, он же и помкомвзвода, – сержант Шарапов. Шарапову 38 лет, но выглядит он старше. Родом из-под Коломны – по фронтовым понятиям, мы земляки. Шарапов умный и пройдошистый мужик, острый на язык и никого не боящийся. Дело свое знает превосходно. О таких говорят «мастер на все руки». Стрелял ли Шарапов из миномета, рубил ли лес, копал ли землю, строил ли блиндажи, огневые или делал какую-либо иную работу, – все спорилось в его жилистых, с набухшими венами руках. Шарапов пользовался заслуженным авторитетом как у начальства, так и у подчиненных. В обстановке переднего края ориентировался легко, и никогда не видел я его унылым или паникующим. Особой характерной чертой шараповской натуры была его легкая возбудимость. «Заводной ты, однако», – говорил ему командир второго орудия Спиридонов. Со мной Шарапов сразу перешел на «ты» и обращался как с «мальчишкой-барчуком», которого ему почему-то дали на воспитание. Лишь спустя три месяца, когда пришло пополнение, он стал говорить мне «вы» и называть меня в присутствии подчиненных «товарищ лейтенант». Натерпелся я от Шарапова немало, особенно же в первые дни, но и прощался он со мною, когда я покидал 1069-й полк, наиболее тепло и задушевно.

Заряжающий первого миномета – рядовой Морин. Ему 35 лет. Морин спокойный, плотный и кряжистый мужик из донских казаков. Ходит Морин в длинной кавалерийской шинели и носит лихие черные усы. Он искренне презирает «самовары», так он зовет минометы, и с тоской смотрит на косматую лошаденку, ежедневно доставляющую нам кухню. Морин часто сидит в одиночестве, в состоянии тягостной задумчивости, вздыхает о своих родных степях и конях. Он ненавидит леса и болота, боится их страхом нездешним и верит в то, что вся нечисть, какая есть на белом свете, водится именно в этих местах. Порой он мурлычет себе под нос родные казачьи напевы и очень страдает оттого, что нет рядом казака-земляка, лихого кавалериста. В минометчики Морин попал из госпиталя. Вардарьян сразу же предупредил меня, чтобы в обращении с Мориным я был осторожен: «Э, пайми ты: трудно Морину, очень трудно! Хароший он человек – Морин».