Текст книги "История города Екатеринослава. Книга первая. Монастырское урочище"

Глава 13
Бортные ухожья

Кроме зверя и птицы, в сказочном Герцинском лесу жили ещё одни очень важные маленькие жужжащие обитатели. Дупла старых толстых стволов деревьев-великанов были до краёв наполнены мёдом диких пчёл. О «медовом богатстве» Московии писали многие, например, Альберт Кампензе в уже упоминавшемся письме Папе Римскому Клименту VII: «Московия очень богата мёдом, который пчёлы кладут на деревьях, без всякаго присмотра. Не редко в лесах попадаются целые рои сих полезных насекомых, сражающихся между собою и преследующих друг друга на большом пространстве. Поселяне, которые держат домашних пчёл близ своих жилищ и передают в виде наследства из рода в род, с трудом могут защищать их от нападения диких пчёл».[368]368
  Кампензе. Стр. 31.


[Закрыть]

О мёде как о самом важном нашем богатстве писал и епископ Павел Иовий: «Самое же важное произведение Московской земли есть воск и мёд… В дуплах нередко находят множество больших сотов стараго мёду, оставленнаго пчёлами, и так как поселяне не успевают осмотреть каждаго дерева, то весьма часто встречаются пни чрезвычайной толщины, наполненные мёдом.[369]369
  Иовий. Стр. 39.


[Закрыть] Такое дупло дерева с живущей в нём пчелиной семьёй называли «борть», а медоносные леса соответственно «бортными ухожьями». «В древнюю пору чернолесье отличалось от бортного ухожья, где водились дикия пчёлы», – писал Н. Аристов в своём сочинении «Промышленность древней Руси». «Бортники рубили дровяной и строевой лес на свои нужды и берегли старыя толстыя деревья, в которых были дупла, выдалбливали сами в них новыя борти, ловили также в своём участке зверей».[370]370
  Аристов. Стр. 31.


[Закрыть]

В отличие от чернолесья – дикого чёрного леса, само слово «ухожье» несёт понимание того, что такое лесное угодье очищалось от бурелома, хранилось от пожаров и для лучшего медосбора обновлялось саженцами медоносов. В Сибири ещё и сейчас можно видеть среди таёжных массивов или на островах посреди озер липовые рощи из древних деревьев неимоверной толщины, посаженые здесь когда-то рукой человека. Такие же посадки в былые века производились и в центральных районах страны. В «Руссии» «бортных ухожий» было очень много, именно это позволяло московитам производить, потреблять и продавать огромное количество мёда и воска. Но Московская Русь не являлась монополистом в обладании медоносными лесами. Писатель Иван Прыжов в своей книге «История кабаков в России в связи с историей русского народа», изданной в 1868 году, со ссылкой на первоисточники, сообщал: «Длугош говорит про Казимира, что он отнял у Татар (1352) Подолию, богатую мёдом и скотом. Польские леса назывались медообильными: silva melliflua. Померания и Силезия считались странами медоносными».[371]371
  Прыжов. Стр. 8–9.


[Закрыть]

С седой древности по всей Европе сбор мёда диких пчёл, бортничество, являлось одним из первых промыслов человека, и этот промысел имел свои тайны. Нам, жителям XXI века, очень интересно и полезно взглянуть хотя бы одним глазком на те профессиональные секреты, которыми обладали наши предки в старину. Ради этого стоит прочитать приоткрывающую древние тайны статью Н. К. Карасёвой «Бортничество кумандинцев предгорного Алтая в конце XIX – начале XX вв.»:

«При разыскивании мёда диких пчёл кумандинцы применяли своеобразные приёмы. Первый наиболее распространённый способ заключался в следующем: ранней весной кумандинцы выезжали в лес с «солонцом», который приготовлялся следующим образом: брали лесной мох, пропитывали его человеческой мочой, подсаливали и несколько дней держали в плотно закупоренной берестяной посуде, где он закисал и приобретал специфический запах. Затем его выставляли вблизи «гарей» – участков выгоревшей тайги, где, как правило, селились пчёлы. Привлечённые резким запахом, пчёлы летели к нему, напивались мочи и, отяжелевшие, медленно возвращались в дупло, раскрывая своё местонахождение. Кумандинцы следили за полётом пчелы, находили место, где жили пчёлы, затем отмечали тамгой (зарубкой) дерево и осенью возвращались за мёдом».[372]372
  Карасёва.


[Закрыть] Такой поиск мёда на Алтае называли «пчелованием», то есть «охотой за находными колодками». Пчелование могло быть очень удачным, «в ином хорошем большом дупле набирали до 20 пуд. мёда».

Пчёл кумандинцы приманивали не только солонцом, часто их привлекали мёдом, налитым в небольшую посуду. «Привлечённые запахом мёда, пчёлы летели к нему, напивались и возвращались в дупло. Кумандинцы… следили за полётом пчёл, находили дупло, срезали мёд серипом (серповидным ножом), предварительно уничтожив пчёл, и складывали в берестяные туеса или деревянные кузова. Рой снимали в берестяной короб, при этом голову покрывали сеткой, а в руках держали дымящуюся гнилушку».[373]373
  Карасева.


[Закрыть] И всегда алтайцы были внимательны в лесу. Протоптанная к любимому дереву медвежья тропа, остатки разбросанных пчелиных сотов, могли многое сказать опытному охотнику.

20 пудов мёда, это 328 килограммов. Удачливому искателю, получившему разом такой приз, можно только позавидовать. Хотя обычно количество мёда в дупле было меньшим: «…Одна колода иногда содержала в себе 32–48 кг мёда». Но, в любом случае, бортничество долгое время было занятием довольно прибыльным и приносило в семью ощутимый достаток. «Дома выжимали вручную соты, отделяя тем самым мёд от воска. Мёд переливали в берестяные туеса и хранили в тёплом, сухом месте. Чаще всего кумандинцы вываривали в котле соты и, дав им отстояться, готовили из отстоя пиво (сыра), добавляя немного хмеля».

Наверняка именно такие, или очень близкие приёмы существовали в древности у бортников наших восточно-европейских лесов. А вываренные в котле соты – это основа тех самых «медов», легендарных напитков из древнерусских летописей. С одним из таких русских бортников, охотников за «диким мёдом» произошёл любопытный случай, который описал Павел Иовий со слов московского посла в Ватикане.

«Весёлый и остроумный посол Димитрий разсказывал нам для смеху, как один крестьянин из соседственнаго с ним селения, опустившись в дупло огромнаго дерева, увяз в меду по самое горло. Тщетно ожидая помощи в уединённом лесу, он в продолжении двух дней питался одним мёдом и наконец удивительным образом выведен был из сего отчаяннаго положения медведем, который, подобно людям, будучи лаком до мёду, спустился задними лапамив то же дупло. Поселянин схватил его руками за я-ца и закричал так громко, что испуганный медведь поспешно выскочил из дупла и вытащил его вместе с собою».[374]374
  Иовий. Стр. 40.


[Закрыть] Рассказ этот явно является русским анекдотом, но тем не менее и он несёт в себе полезную информацию. Не могу сказать, насколько адекватно воспринимали такую байку европейцы, читавшие Павла Иовия, но очень многие из его современников, или более поздних исследователей Московии посчитали нужным вставить её в свои сочинения.

С ростом спроса на сладкий продукт борти в стволах деревьев стали делать искуственно. Их изготовление являлось непростой и трудоёмкой операцией. Надо было правильно выбрать дерево достаточной толщины недалеко от источника воды и растущих цветоносов. На весу, на большой высоте с помощью ручных столярных инструментов, надо было выдолбить дупло достаточных размеров с двумя отверстиями. Малое отверстие – «леток» для пчёл, с другой стороны ствола делалась «должея», большое отверстие с заслонкой, через которое производился уход за бортью, уборка скопившегося мусора, удаление погибших пчёл и, конечно, выемка в конце лета части медовых сот. Новая борть должна была просушиться и «выстояться» в течение нескольких лет. В готовую борть приманивали пчелиный рой, а от медведей устраивали специальную защиту – забивали под деревом с бортью острые колья, со стороны должеи на стволе вешали «тукмак», качающийся тяжёлый чурбак на верёвке.

Пытаясь залезть в борть, медведь отталкивал бревно, которое возвращаясь назад толкало медведя. Чем сильнее разъярялся топтыгин, тем больший отпор получал он от «тукмака». Это «сражение» на вертикальном стволе неизбежно заканчивалось поражением косолапого, он в конце концов отступал или не удержавшись, летел с дерева вниз.

Судя по литературе, хорошо сделанная борть не одно столетие могла верно служить многим поколениям бортников. На бортные деревья, как пишет Иван Прыжов, наносили специальные клейма: «…Борть была предметом ценным, и на бортных деревьях вырубали топором знамя, – знак собственности; за снятие чужаго знамени (раззнаменить борть) была установлена пеня… Бортныеухожья принадлежали народу, князьям и монастырям».[375]375
  Прыжов. Стр. 9.


[Закрыть] Представляет интерес информация о том, что собственниками бортей и собственниками лесов, в которых эти борти находились, могли быть разные лица. Так по Литовскому статуту (законодательство княжества Литовского), который в значительной части вошёл и в Московские Судебники, борть была вещью неприкосновенной:

«Если б дерево опалило огнём, то “было волно им улей з бортью выпустити, а верховье и корень того дерева оставити в пущы тому пану, чия пуща есть”…Владелец пущи, рубя лес, обязан был находящимся в пущи чужим “бортем, а дереву жадное шкоды вчинити”».[376]376
  Прыжов. Стр. 15.


[Закрыть] Именно эти, выпиленные после пожара из цельного древесного ствола борти, явились основой будущих пасек, которые как раз и начали появляться в XIV–XV веках. Такие обрубки толстых стволов – «колоды», с живущими в них пчелиными семьями легко было собрать в одном удобном месте, как правило на опушке леса, огородить частоколом. Колоды могли ставиться вертикально, или ложиться на бок, соответственно и назывались «стояками» или «лежаками». Пасеки было легче обслуживать, защищать от пожаров, да и сами колоды-ульи стали делать на земле из кусков толстых брёвен, удалив предварительно сердцевину и сделав верхнюю и нижнюю крышку.

Сохранившиеся исторические документы свидетельствуют о том, что в Московской Руси колодное пчеловодство особенно интенсивно развивалось на южной Украйне, в порубежных Сиверских лесах и в лесостепном Приднепровье. Так воевода Арсеньев, направленный Москвой для строительства пограничной крепости Сумы в 1653 году, докладывал царю и великому князю Алексею Михайловичу Романову о злоупотреблениях при заготовке дёгтя в государевых лесных угодьях. Попутно он указывал на плутни лукавых путивльских бортников, на умышленное сокрытие ими от властей обширных пасек численностью в сотни колод:

«Гос. царю и вел. кн. Алексею Михайловичу… путивльские бортники платят в твою гос. казну медвеного оброку по 900 пуд. а им худому бортнику соидется себе пудов по 100 и болши потому гос. что сверх верхового мёду завели себе в бортных ухожьях пчелиные пасеки ульев по 500 и болши да им же гос. путивльцам сходитца и тех вотчин на всякого человека по 100 р. денег и болши…».[377]377
  Багалей. Материалы. Т. 1. Стр. 19–20.


[Закрыть]

У пчелования и бортничества, этого массового, доходного, но и опасного промысла, не могло не быть своих святых покровителей. Так в Муромской земле такими покровителями были святые Пётр и Феврония.[378]378
  Прыжов. Стр. 10.


[Закрыть] С монахами же Соловецкого монастыря, святыми Зосимой и Савватием связана легенда о том, что «угодники Соловецкие Зосима и Савватий из хождения в дальние страны, по повелению Божию, принесли в набалдашнике посоха матку пчелиную и, пустив её в русскую землю, положили начало пчельничеству». Естественно с этими святыми покровителями пчёл и пчёльников связано множество русских пословиц и поговорок, вот только малая их часть:

– Зосима-Савватий цветы пчеле растит, в цвет мёду наливает.

– Милостивый Спас вояке душу спасает, а Зосимо-Савватий – пчелу бережёт.

– На Зосиму пчёлы начинают мёд заносить, соты заливать.

– Попаси, Зосим Соловецкий, пчёлок стаями, роями, густыми медами.

– Пчела – Божья угодница, а и та Зосиме-Савватию свой молебен поёт.

Существовали и отдельные молитвы, посвящённые пчеловодству, и даже целые молитвенники, сообщает тот же Иван Прыжов: «Обширное занятие пчеловодством вызвало у народа особый молитвенник, в роде целаго молебна об изобилии и хранении пчёл в ульях пчеловода, и целый ряд поверий о святости пчелы, божьей пташки, и мёда». Легенды есть легенды, однако пчела не появилась на Руси в одночасье, ещё Геродот сообщал о скифах, поставлявших грекам воск и мёд.

Глава 14
Новый Иерусалим

 
Город чудный, город древний,
Ты вместил в свои концы
И посады, и деревни,
И палаты, и дворцы!
 
 
Опоясан лентой пашен,
Весь пестреешь ты в садах.
Сколько храмов, сколько башен
На семи твоих холмах!
 

Федор Глинка. 1841

«Москва – столица Московии. Это довольно большой город: вдвое больше тосканской Флоренции и вдвое больше, чем Прага в Богемии», – написал в 1517 году в «Трактате о двух Сарматиях» Матвей Меховский.[379]379
  Меховский. Стр. 114.


[Закрыть] Возможно, у кого-то такое сообщение вызовет недоверие и скепсис, – неужели в начале XVI века столица варварской Московии была больше европейских столиц? Но не верить этому нет причин. Другой иностранец, известный нам англичанин Ричард Ченслер, в 1553–1555 годах писал о том же: «Москва обширный город; думаю, что весь этот город больше Лондона с его предместьями… В Москве красивый Кремль, его стены из кирпича и очень высоки; говорят, будто он 18 футов толщиною».[380]380
  Середонин. 1884. Стр. 2.


[Закрыть]

Впечатления от Москвы 1636 года голштинского дипломата Адама Олеария также кажутся удивительными и невероятными: «Внутри и вне стен города Москвы находится множество церквей, часовен и монастырей. В 1-м издании я определил число их до 1500, что показалось удивительным и даже невероятным Иоан ну Людвигу Готфриду в его “Archontologia Cosmica”, Стр. 467; но я показал тогда ещё мало, как дознал я это потом из дальнейших верных известий, частию от наших соотечественников, несколько лет уже проживших в Москве, частию же от самих Московитян, которые в прошедшем году жили у нас в Голштинии, несколько времени при поимке пленника их, ложнаго Шуйскаго (Falschen Zuski), и с которыми я ежедневно виделся и беседовал. Эте-то лица единогласно сообщили мне, что в городе Москве находится более 2000 церквей, монастырей и часовен.[381]381
  Олеарий. ЧИОИДР. 1868. Кн. 3. Стр. 113.


[Закрыть] Такое количество церквей (более 2000) в начале XVII века! А главное – все они были востребованы. Это можно, конечно, объяснить набожностью и религиозным фанатизмом москвичей, но можно сказать и по-другому. Вера была ещё очень искренней, и эти цифры отражают нравственные устои Московского государства, состояние души его народа.

 
Как побил государь Золотую Орду под Казанью,
Указал на подворье своё приходить мастерам.
И велел благодетель, – гласит летописца сказанье, —
В память оной победы да выстроят каменный храм.
 
 
И к нему привели флорентийцев, и немцев, и прочих
Иноземных мужей, пивших чару вина в один дых.
И пришли к нему двое безвестных владимирских зодчих,
Двое русских строителей, статных, босых, молодых.
 
 
Лился свет в слюдяное оконце, был дух вельми спёртый.
Изразцовая печка. Божница. Угар и жара.
И в посконных рубахах пред Иоанном Четвёртым,
Крепко за руки взявшись, стояли сии мастера.
 
 
«Смерды! Можете ль церкву сложить иноземных пригожей?
Чтоб была благолепней заморских церквей, говорю?»
И, тряхнув волосами, ответили зодчие: «Можем!
Прикажи, государь!» И ударились в ноги царю.
 
 
Государь приказал. И в субботу на вербной неделе,
Покрестясь на восход, ремешками схватив волоса,
Государевы зодчие фартуки наспех надели,
На широких плечах кирпичи понесли на леса.
 
 
Мастера выплетали узоры из каменных кружев,
Выводили столбы и, работой своею горды,
Купол золотом жгли, кровли крыли лазурью снаружи
И в свинцовые рамы вставляли чешуйки слюды.
 
 
И уже потянулись стрельчатые башенки кверху.
Переходы, балкончики, луковки да купола.
И дивились учёные люди, зане эта церковь
Краше вилл италийских и пагод индийских была!
 
 
Был диковинный храм богомазами весь размалёван,
В алтаре, и при входах, и в царском притворе самом.
Живописной артелью монаха Андрея Рублёва
Изукрашен зело Византийским суровым письмом…
 

Дмитрий Кедрин

Прекрасные стихи Дмитрия Кедрина передают сам дух, атмосферу жизни средневековой Москвы, передают и многовековые легенды. На самом же деле ещё с XV века над застройкой Кремля начали трудиться итальянские архитекторы. Одним из них был Аристотель Болонский, известный в Италии под именем Alberti Aristotile, и Ridolfo Fioraventi, построивший в Болоньи колокольню Святой Марии дель Темпио, выправивший колокольню Святого Власия, построивший «необыкновенный» мост в Венгрии. Именно Аристотель взялся восстановить в Москве рухнувший по неопытности строивших его мастеров Кривцова и Мышкина собор Успения Пресвятой Богородицы. Качество итальянской по стройки было таково, что освящённый в 1479 году храм вот уже более пяти столетий верно служит своим прихожанам. Этот Аристотель был не только искусный архитектор, но и опытный литейных дел мастер, поскольку занимался по поручению русского царя ещё литьём пушек и колоколов.[382]382
  Контарини. Примечания. Стр. 190.


[Закрыть]

Интерес к Московии со стороны итальянских государств был очень высок, особенно после брака московского великого князя Иоанна III Васильевича с племянницей последнего византийского императора Константина XI, Софьей Палеолог. Активно искало союза с Москвой герцогство Миланское. Отсюда в «Руссию» отправлялись художники, архитекторы, инженеры которые выполняли различные дипломатические поручения, осуществляли сбор информации и по сути являлись прямыми политическими агентами миланского герцога. Милан прилагал немало усилий, рассчитывая склонить Москву к союзу против Османской Империи. Аристотель Болонский, видимо, был одним из таких южноитальянских порученцев.[383]383
  Сообщение в Милан. 1486 г. Стр. 652.


[Закрыть]

В апреле 1493 года в Милан, прибыли московские послы Докса и Мамырев (посольство «Мануэля Докса и Даниеле Мамурево» в итальянских документах). Правитель Миланского герцогства Лодовико Моро Пьетро устроил посольству исключительно пышный приём. Во время пребывания на гостеприимной южной земле послы пригласили на московскую службу очередную группу итальянских специалистов, видимо, тогда же представители великого князя Иоанна III Васильевича встречались с гениальным Леонардо да Винчи. Как вы знаете, на обратном пути у этого посольства возникло немало трудностей. Но итальянские мастера были успешно доставлены в Москву благодаря заботам крымского хана Менгли Гирея и выделенному внушительному татарскому конвою. Масштабные работы по перестройке Москвы и других городов, начатые Аристотелем Болонским, были продолжены.

Д. И. Иловайский, знаменитый русский историк XIX столетия, произведения которого пользовались огромной популярностью ещё при жизни автора, убедительно описал ту эпопею:

«…Великий князь вместо старых дубовых стен Московскаго кремля построил каменныя зубчатыя с башнями или стрельницами; под некоторыми башнями проведены из Кремля подземные ходы или тайники к Москве реке для снабжения водою на случай осады. При постройке этих стен старый Кремль был расширен со стороны Неглинной; здесь великий князь приказал снести дворы и даже церкви, чтобы оставить свободное пространство между Посадом и Кремлем; на этом пространстве был разведён сад… Не ограничиваясь столицею, Иван воздвигал каменныя крепости и в других городах; между прочим, он построил новыя каменныя стены в Новогородском кремле на старой основе.

Все важнейшия каменныя сооружения исполнены были под руководством иноземных мастеров, особенно итальянских, каковы, кроме Аристотеля: Пьетро Антонио Соляри, зодчий кремлёвских стен; Алевиз, вместе с Соляри переделавший Благовещенский собор, потом строитель Архангельскаго собора и Кремлёвскаго дворца, и др. С подобными художниками проник тогда в Россию и самый стиль Возрождения; в храмовом зодчестве он явился здесь в соединении с прежним Византийско-русским стилем».[384]384
  Иловайский. Т. 2. Стр. 499.


[Закрыть] Кстати, именно итальянские мастера наладили в Московии производство прочного обожжённого кирпича.

Несмотря на постоянную заботу великих князей и серьёзные средства, вкладываемые в строительство и благоустройство столицы, ещё очень долго Москва не радовала глаз и обоняние иностранных гостей. Посланник императора Фердинанда, барон Сигизмунд Герберштейн, оставивший нам свою знаменитую книгу «Записки о Московских делах» (1550 г.) так изложил свои впечатления о ней: «Этот столь обширный и пространный город в достаточной мере грязен, почему на площадях, улицах и других более людных местах повсюду устроены мостки».[385]385
  Герберштейн. Стр. 100.


[Закрыть] Спустя почти девяносто лет, в 1636 году, Адам Олеарий в книге «Описание путешествия в Московию» всё ещё писал: «Улицы в Москве довольно широки, но осенью и вообще в дождливую погоду ужасно грязны, и грязь там глубокая; поэтому лучшия улицы выложены деревянной мостовой, состоящей из положенных одно подле другого брёвен, по которым ходят и ездят, как по мосту».[386]386
  Олеарий. ЧИОИДР. 1868. Кн. 3. Стр. 108.


[Закрыть]

Однако здесь не надо забывать, какими вообще были города в Европе XVI–XVII веков. Помните, как описывал Францию более позднего, просвещённого XVIII столетия Патрик Зюскинд в своем романе «Парфюмер»?

«В городах того времени стояла вонь, почти невообразимая для нас, современных людей. Улицы воняли навозом, дворы воняли мочой, лестницы воняли гнилым деревом и крысиным помётом, кухни – скверным углём и бараньим салом; непроветренные гостиные воняли слежавшейся пылью, спальни – грязными простынями, влажными перинами и остросладкими испарениями ночных горшков…

Воняли крестьяне и священники, подмастерья и жены мастеров, воняло всё дворянское сословие, вонял даже сам король, – онвонял, как хищный зверь, а королева – как старая коза, зимой и летом. Ибо в восемнадцатом столетии ещё не была поставлена преграда разлагающей активности бактерий, а потому всякая человеческая деятельность, как созидательная, так и разрушительная, всякое проявление зарождающейся или погибающей жизни сопровождалось вонью. И, разумеется, в Париже стояла самая большая вонь, ибо Париж был самым большим городом Франции».

Совсем не на пустом месте возникла та татарская поговорка – «Чтоб тебе, как Христианину, оставаться всегда на одном месте и нюхать собственную вонь». Гораздо более чистоплотными тогда были народы Востока. Адам Олеарий, записывая свои впечатления о Персии, отметил опрятность её жителей: «Достойно похвалы в Персиянах то, что они очень опрятно и чисто держат как свои покои, так и одежду. У знатных людей хоть немного запачкается или замарается чем платье, они тотчас же его оставляют; простолюдины же почти еженедельно моют свои одежды…».[387]387
  Олеарий. ЧИОИДР. 1869. Кн. 3. Стр. 772.


[Закрыть]

Хотя Европа в те времена не блистала чистотой и гигиеной, в ней активно развивались науки, множились университеты, значительных успехов добивалась медицина. На этом фоне простодушные провинциальные россияне, конечно, смотрелись народом варварским. Нередко на этой почве случались курьёзные случаи:

«Не много лет тому назад, один искусный цырюльник, по имени Квирин (Quirinus), Голландец, чрезвычайно любезный человек, находился в службе у Великаго Князя и в своем жилище имел человеческий скелет, который висел у него на стене позади стола. Однажды, когда он, по своему обыкновению, сидя за столом, играл на лютне, пришли на звук музыки Стрельцы, которые тогда ещё держали постоянную стражу на Немецком Дворе, и ради любопытства заглянули в дверь. Когда они увидели висевшия на стене человеческия кости… в ужасе они разбежались и распустили слух, что Немецкий цырюльник повесил у себя на стене мертвеца, и когда сам играет на лютне, то мертвец движется.

Слух этот тотчас дошёл до Великаго Князя и Патриярха, которые послали немедленно нарочных посмотреть и разузнать всё обстоятельно, особенно наблюдая за тем, когда цырюльник будет играть на лютне. Посланные не только подтвердили первое показание, но ещё уверяли, что мертвец на стене просто плясал под лютню. Русским показалось это великим дивом: они начали держать совет и порешили, что цырюльник непременно должно быть колдун, и что его следует сжечь вместе с его костями мертвеца».[388]388
  Олеарий. ЧИОИДР. 1868. Кн. 3. Стр. 166–167.


[Закрыть]

Когда несчастный шутник узнал о грозящей ему опасности (не всякий согласится быть заживо сожжённым на костре), то пришёл в ужас и упросил одного из знатных немецких купцов, имевшего в Москве большой авторитет, поехать к влиятельному боярину, князю Ивану Борисовичу Черкасскому и объяснить, что наличие у цирюльника человеческого скелета никак не связано с волшебством: «…В Германии ужь такой обычай, что все лучшие Врачи и цырюльники имеют у себя человеческия кости, которыя и стараются изучать, для того собственно, что если кому-либо из живых людей случится сломить себе ногу или повредить другой какой ни есть член, то по скелету можно лучше узнать, как приняться за дело и излечить повреждение. Что же касается до того, что висевшия кости двигались, то происходило это не от игры цырюльника на лютне, а от ветра, который дул в открытое окно и качал кости».[389]389
  Олеарий. ЧИОИДР. 1868. Кн. 3. Стр. 167.


[Закрыть] В конце концов царь Михаил Фёдорович казнь «цырюльника» отменил, но «…всё-таки Квирин должен был немедленно выехать из России, а его скелет выволокли за Москву реку и там сожгли».

Такие случаи были, конечно, исключением, как город Москва не отличалась в худшую сторону от других европейских столиц, а качеством жизни, возможно, их и превосходила. «В Москве такое изобилие всех вещей, необходимых для жизни, удобства и роскоши, да ещё покупаемых по сходной цене, что ей нечего завидовать никакой стране в мире, хоть бы и с лучшим климатом, с плодороднейшими землями…» – писал посол австрийского императора Леопольда I, Августин Майерберг, приехавший в 1661 году к московскому царю Алексею Михайловичу.[390]390
  Майерберг. ЧИОИДР. 1873. Кн. 4. Стр. 120.


[Закрыть]

Система управления Московской Руси также была ничуть не хуже своих зарубежных аналогов. Упоминавшийся Михалон Литвин в своих записках, сравнивая Литовское и Московское государства, оставил нам любопытные наблюдения: «В Литвеодин чиновник занимает десять должностей, а прочие удалены от правительственных дел. Москвитяне же соблюдают равенство между своими и не дают одному многих должностей: управление одною крепостию на год или много на два поручают они двум начальникам вместе и двум нотариям (дьякам). От этого придворные, в надежде получить начальство, ревностнее служат своему Князю, и начальники лучше обращаются с подчинёнными, зная, что они должны отдать отчёт и подвергнуться суду…».[391]391
  Литвин. Стр. 57.


[Закрыть]

Или вот такие подробности: «В Московии, напротив, никому не позволяется брать подводы, кроме гонцов, посылаемых по делам государственным, которые, благодаря быстрой своей езде, часто меняя усталых лошадей (ибо везде стоят для этого в готовности свежия и здоровыя лошади), чрезвычайно скоро переносят известия. В Литве же канцелярия Вашего Величества расточает дипломы на подобныя путешествия. И потому подводы употребляются на перевозку вещей придворных, а от этого недостатка в подводах происходит то, что мы, неприготовленные, терпим нападения врагов, предупреждающих весть об их приходе».[392]392
  Литвин. Стр. 59.


[Закрыть]

Интересное наблюдение о занятиях московской молодёжи оставил в 1537 году в своём «Донесении о Московии» венецианский посол Марко Фоскарино: «Молодежь упражняется в разнообразных играх, весьма близких однако к военному искусству; она состязается, напр., в бегании [взапуски], кулачном бою, верховой езде и т. п. В каждой игре есть своя награда, и особенная честь оказывается тому, кто лучше всех владеет луком. Игры в карты, кости и т. п. [здесь] не в употреблении вследствие совершенного запрещения их на зло нам, Итальянцам, у которых от такого беспутства сумасбродные юноши приводят к разорению бесчисленные семьи, а бедные и несчастные солдаты едва в состоянии заплатить свой проигрыш».[393]393
  Фоскарино. Стр. 15.


[Закрыть]

Превращение захолустного городишки на берегу Москвы-реки в огромный и богатый город, по историческим меркам, произошёл стремительно, за 200–250 лет. От князя Ивана Калиты до царя Иоанна IV Васильевича Москва проделала колоссальный путь как в строительстве самого города, так и в превращении удельного княжества в сильное государство, в созидании идеологическом и религиозном. Очень образно описал этот процесс польский король Сигизмунд III в инструкции для своего испанского посланника Самуила Грушецкого в 1612 году: «…Из тёмных начал возникшее Московское государство, когда люди того же происхождения переходили в подданство новаго Государя, вскоре так возрасло, что весь Христианский мир удивился, и даже устрашились Магометане, и долгое время было тягостно для соседних народов, особенно же для Королевства Польскаго».[394]394
  Инструкция Самуилу Грушецкому, посланнику при короле Испанском. ЧИОИДР. Москва. 1847. Год 3. Кн. 4. Стр. 4.


[Закрыть]

Этот зубовный скрежет польской королевской власти не кажется удивительным, если знать его предысторию, например, неудавшийся план литовского великого князя Витовта, его брата польского короля Ягайло и претендента на ханство Золотой Орды Тохтамыша, о котором написал летописец в Патриаршей (Никоновской) летописи:

«…Поидём пленити землю Татарьскую, победим царя Темир-Кутлуя, возмём царство его и разделим богатство и имение его и посадим во Орде на царстве его царя Тахтамышя, и на Кафе, и на Озове, и на Крыму, и на Азтаракани, и на Заяицкой Орде, и на всем примории, и на Казани; и то будет всё наше, и царь нашь, а мы не точию Литовскою землёю и Полскою владети имамы, и Северою, и Великим Новымгородом, и Псковом, и Немцы, но и всеми великими княжении Русскими, и со всех великих князей Русских учнём дани и оброкы имати, а они нам покорятся, и служат, и волю нашу творят, якоже мы хотим и повелеваем имь…».[395]395
  ПСРЛ. Т. 11. Стр. 172.


[Закрыть] Великий русский историк Николай Михайлович Карамзин со слов другой летописи, Троицкой, описал этот эпизод короче и ёмче:

«Безопасность Литовских приобретений в России требовала гибели Княжения Московскаго, уже сильнаго; и Витовт, обещаясь возстановить власть Тохтамыша над Золотою Ордою, Заяицкою, Болгариею, Тавридою и Азовом, именно поставил в условие, как уверяют наши Летописцы, чтобы сей Хан отдал Москву Литве».[396]396
  Карамзин. Т. 5. Стр. 167.


[Закрыть] Такое стремление князя Витовта не удивительно, удивительным кажется другое, то что этот план не удался. Литовское государство по тем временам было державой достаточно могучей, не говоря уже о возможностях союзных Литве татар.

Хотя быстрого успеха на этом пути, к большому разочарованию литовской знати, добиться не удалось, но литовско-польские владыки не оставляли подобную мысль и в дальнейшем. Тот же польский король Сигизмунд не только активно распространял в Европе сведения о варварстве и деспотизме Московитов, но и предлагал практические действия – изоляцию России от Европы, где «санитарным кордоном» будет являться, естественно, Польская Корона (это в XVI-то веке!). Характерны в этом отношении три его письма (от 13 июля 1566 г., 13 марта 1568 г., 6 декабря 1569 г.) английской королеве Елизавете:

«Ваше пресветлейшество, видите, что мы не можем дозволить плавание в Московию, потому что оно не может быть допущено по причинам, не только лично до нас касающимся, но и относящимся к религии и ко всему христианству…

…Москаль – этот не только временный враг короны нашей, но и враг наследственный всех свободных народов, чрезвычайно преуспел в образовании и в вооружении, и не только в оружии, в снарядах и в передвижении войск…

…Враг всякой свободы под небесами, Москаль, ежедневно усиливается по мере большого подвоза к Нарве разных предметов, так как оттуда ему доставляются не только товары, но и оружие, доселе ему неизвестное, и мастера, и художники: благодаря сему, он укрепляется для побеждения всех прочих (государей)…

…Мы хорошо знаем, что вашему величеству не может не быть известно, как жесток сказанный враг, как он силён, как он тиранствует над своими подданными и как они раболепны перед ним. Казалось, мы доселе побеждали его только в том, что он был невежествен в художествах и незнаком с политикою».[397]397
  А. С. Мулюкин. Приезд иностранцев в Московское государство. Из истории русского права XVI и XVII веков. С.-Петербург. Типография СПб. Т-во «Труд», Фонтанка, 86. 1909. Стр. 67.


[Закрыть]

Впрочем, король Сигизмунд III не был оригинален в своей по казной ненависти к «Москалям», он только продолжал дело, начатое его предшественниками. Давайте назовём вещи своими именами, борьба с Московией прежде всего была борьбой религиозной, борьбой католицизма с православием, и она для польских королей оказалась весьма доходным бизнесом.