Текст книги "Снег на экваторе"

– Сейчас уже ничего. А в начале XX века такая бумажка стоила во много раз больше, чем нынешние десять тысяч метикалов[8]8
  Денежная единица государства Мозамбик. – Прим. ред.


[Закрыть], – пояснил стоявший рядом служитель.

Изнывавший от скуки африканец наблюдал за мной, ожидая повода вступить в разговор.

Музей не был избалован вниманием горожан. Его приземистое здание затерялось среди современных многоэтажных строений деловой части Мапуту. За два часа, проведенные в залах, я был единственным посетителем. Но я не пожалел, что зашел.

Открывалась экспозиция предметами экзотическими. На бархате стендов матово блестели тяжелые бронзовые браслеты и железные ромбовидные мотыги, радужно переливались океанские ракушки, хищно торчали зубы диких животных. Все эти разнородные вещи объединяло то, что когда-то они выполняли роль денег.

В прошлые века на юге Африки сложилась собственная денежная система. За определенное количество раковин, браслетов, бусинок можно было получить все, чего пожелает душа: от шкуры гепарда и слоновьей щетины до разящего без промаха копья и красавицы жены. Вес каждой денежной единицы был строго фиксированным. Самая большая именовалась «бар» и равнялась почти трем центнерам слоновой кости, самая маленькая, метикал, содержала 4,83 грамма золота. Чтобы драгоценные золотые пылинки не рассыпались во время бурных споров, вспыхивавших в ходе обменных операций, длительных переходов по тропическому лесу или саванне, их помещали в очищенные и промытые утиные косточки.

Когда в июне 1980 года члены Народной ассамблеи Мозамбика выбирали название для денежной единицы независимой республики, они вспомнили о крупинках древнего золота и остановили выбор на метикале, а в ознаменование первой годовщины этого события решили открыть Музей денег. Для экспозиции нашли, пожалуй, самое подходящее место. Столица Мозамбика – молодой город, ему меньше 200 лет, и обнаружить в нем старинное строение непросто. Здание нынешнего музея, построенное в 1860 году индийским торговцем с оглядкой на португальский стиль, было свидетелем всех этапов истории города. Рядом с домом возвышается «Красный форт», с которого когда-то начался Лоренсу-Маркеш, поменявший после независимости название на Мапуту. Правительство Португалии купило у индуса здание под резиденцию губернатора «заморской территории», затем там размещались административные службы, полицейский участок.

Каждый новый владелец, убежденный в безупречности собственного вкуса, спешил оставить свой след. Он разбазаривал казенные деньги на всевозможные усовершенствования. К счастью, буйство бюрократической фантазии коснулось в основном интерьера здания, почти не затронув общей планировки и внешнего вида. Музейным работникам пришлось лишь привести в порядок залы и внутренний дворик.

Большая часть экспозиции посвящена колониальному периоду. Первые поселения португальцев появились на побережье нынешнего Мозамбика в начале XVI века. Почти пять столетий их присутствие определяло историю этой земли. Европейская цивилизация принесла сюда и настоящую монету. С непривычных африканцам плоских золотых кружков горделиво взирали короли и принцы, а на оборотной стороне красовался монарший герб, обрамленный вязью с искусно вплетенными в нее лузитанскими крестами. Реиш и крузаду, патака и эшкуду вступили в спор с барами и метикалами. Борьба оказалась нелегкой. Только в середине позапрошлого века европейские деньги утвердились повсюду: от побережья до внутренних районов.

Постепенно монеты стали заменяться ассигнациями. В XIX столетии Мозамбик приступил к выпуску собственных денежных знаков. Их разнообразие поражает. Помимо банкнот Национального заморского банка Португалии, свои ассигнации и монеты имелись почти в каждой провинции. Выпускали их и многие из действовавших в Мозамбике крупных европейских компаний. Им нельзя отказать в недостатке фантазии. В музее есть монеты круглые, треугольные, квадратные, многоугольные, с одним или с множественными отверстиями. Имеются и такие, чью форму описать не представляется возможным. Одна из фирм – могущественная «Компания де Мосамбике», державшая в своих руках значительную часть страны – наладила с помощью созданного ею Банка Бейры печатание собственных фунтов стерлингов. Оригинальный эксперимент продолжался 11 лет, пока в 1930 году финансовое учреждение не обанкротилось, лишний раз доказав, что громкое название и наличие печатного станка не в силах гарантировать процветание.

Трудно поверить, но еще в 1960–70-е годы, когда уже давно существовала единая денежная единица эшкуду, во многих районах страны отношения между производителями и потребителями возвратились к примитивному принципу прямого товарного обмена.

Это было время партизанской борьбы против колониального режима национально-освободительного движения Фрелимо, которое после завоевания независимости стало бессменно правящей партией. Повстанцы, резко критиковавшие политику «империалистических хищников» и их местных союзников, не желали допускать золотого тельца на освобожденные территории. К моменту провозглашения независимости в этих районах жили миллионы людей, часть выращиваемой и добываемой продукции даже экспортировалась, но денег не существовало. Население меняло продукты напрямую в так называемых народных магазинах, которые позднее преобразовались в кооперативы. Люди сдавали фасоль, маниок, воск, кукурузу, чтобы получить мыло и соль, спички и ткани.

Но то, что еще худо-бедно было возможно в сельской местности, где большинство нужных вещей делается собственными руками, плохо подходило для городов. Придя к власти, партия Фрелимо, разумеется, не стала отменять денежное обращение. Первые пять лет, до введения метикала, в Мозамбике циркулировали старые колониальные банкноты, на которых допечатывалась надпись «Банк Мозамбика». С особым удовольствием эти два слова штамповались поверх изображенных на ассигнациях надменных лиц португальских полководцев, о делах которых мозамбикцы знали не понаслышке.

Я так увлекся осмотром, что совсем забыл о лежавшем в сумке фотоаппарате и, осмотрев всю экспозицию, ничего не снял. Вновь пройдя вереницу залов, разыскал словоохотливого служителя. Но едва приступил к изложению просьбы, как лицо его утратило благодушие и приняло неприступное официальное выражение. Стало ясно, что так просто разрешения на съемку не добиться.

– Мы – государственное учреждение, – затянул он песню, знакомую любому, кто хоть раз сталкивался с африканскими бюрократами. – Вам необходимо написать прошение в управление министерства культуры, затем получить подпись секретаря, затем заверить ее круглой печатью, затем отнести бумагу нашему директору, затем…

В этот момент пришла спасительная мысль. Я вспомнил… о кошельке. Отправляясь в командировку, среди сувениров я захватил из дома памятный рубль, выпущенный к московским Олимпийским играм 1980 года. Его-то я и продемонстрировал служителю.

Дело в том, что несколько залов музея отведены под стенды денежных знаков других стран. Многие экспонаты способны вызвать зависть у заядлых нумизматов. Макао, Ватикан, Лесото, Катар, Суринам, Сан-Томе и Принсипи – кажется, нет государства или территории, которые не были бы представлены в экспозиции. Имелась там и коллекция наших денег: от рублей царской чеканки до советских пятачков. Но олимпийского рубля не было.

Взяв монету, сотрудник музея посмотрел на меня потеплевшим взглядом. Посылать по бесконечным кабинетным лабиринтам дарителя ему показалось слишком жестоким и неблагодарным поступком. Я без лишней волокиты получил разрешение.

Окончив съемку, я вышел во внутренний дворик музея. «Эмиссионный банк мудро отражает опасность инфляции. И я умолкаю», – припомнилась мне заключительная фраза из романа классика португальской литературы Пасу де Аркуша «Воспоминания ассигнации». «Героиня» этого произведения – ветхая банкнота в 500 эшкуду, пришедшая в негодность и ожидавшая сожжения в печи банка – решила написать мемуары, чтобы не пропал ее богатый опыт. В самом деле, деньги сопровождают нас повсюду, и, будь они существами одушевленными, вряд ли кто-то еще мог бы столько рассказать о нас с вами: плохого и хорошего, возвышенного и смешного. Но даже немые, они интересны и поучительны. И хорошо, что в далеком Мозамбике нашлись люди, которые это поняли.

Эпизод с дарственной напомнил мне вот о чем: португальские колонии отличаются от британских еще и тем, что у них был период, пусть небольшой, всего полтора десятилетия, когда они поддерживали тесные связи с СССР. Отголоски этого времени дают о себе знать по сей день. В Анголе и Мозамбике, где трудятся тысячи выпускников наших вузов, наслышаны о России. Не то что в Кении, где дипломированный специалист, узнав, откуда я приехал, убежденно изрек:

– Россия? Конечно, знаю. Это страна рядом с Чечней.

Следов нашего пребывания в португалоязычных странах осталось немало. Их по мере сил стараются уничтожить бывшие колониальные хозяева и другие западные страны, но до конца не получается. Подчас битва с советским наследием принимает забавные обороты.

Хорошо помню, как президент городского собрания мозамбикской столицы Теодору Вати разразился неожиданной тирадой.

– Ленин никогда не проводил ночей в Мапуту, но я убежден, что к истории Мозамбика он имеет несравнимо большее отношение, чем ночевавший здесь однажды Черчилль, – раздраженно воскликнул градоначальник.

Он не на шутку разгневался: на каком таком основании иностранцы суют нос не в свое дело?

Конфликт, за которым пристально наблюдал миллионный Мапуту, возник, что называется, на ровном месте. В 1998 году городские власти объявили о создании комиссии для рассмотрения предложений о переименовании улиц. Узнав об этом, посол Великобритании Бернард Эверетт решил внести личный вклад в топонимику столицы африканской страны и направил в комиссию свое предложение.

По мнению дипломата, необходимо было срочно переименовать проспект Ленина, на котором расположена возглавляемая им миссия. Для замены он предложил два варианта: присвоить магистрали или имя Уинстона Черчилля, который в 1899 году останавливался в здании посольства, или Британского содружества, в которое Мозамбик незадолго до того вступил.

– В нашей почте – это письмо – единственное, направленное иностранным дипломатом, – кипятился Теодору Вати. – Да к тому же оно еще и составлено в недопустимо требовательном тоне.

Не ожидавшее столь бурной реакции британское посольство поспешило заявить, что письмо Эверетта – всего лишь ни к чему не обязывающее предложение. Но джинна уже выпустили из бутылки. В городском собрании закипели страсти.

– Представляю, какой шум поднялся бы в Великобритании, потребуй посол Мозамбика переименовать площадь Фицрой, где находится наше представительство в Лондоне, – съязвил депутат и популярный журналист Карлуш Кардозу, которого, по его словам, «до глубины души» потряс «имперский тон» послания.

По-человечески британского дипломата понять было можно. Ему просто надоело, что десятилетиями во всех официальных бумагах, во всех приглашениях, во всех справочниках и путеводителях вслед за названием представительства Ее Величества в Мозамбике неизбежно приходилось добавлять: на проспекте Владимира Ленина. Чрезвычайному и полномочному послу Великобританской монархии такое сочетание представлялось оскорбительным.

– Когда я встречался с Эвереттом, он всегда жаловался на название проспекта, – рассказал министр культуры Жозе Катуфа.

В лице этого министра британский посол находил благодарного и понимающего собеседника. Катуфа – известный англофил, получивший образование на Британских островах и долго там живший. Даже о своем назначении на министерскую должность он узнал из факса, посланного в Лондон. Но, как показали дебаты в городском собрании, в Мапуту точку зрения Эверетта разделяли далеко не все.

Если английским послам настолько невмоготу жить с именем Ленина на визитной карточке, можно посоветовать им перенять опыт у бывшего советского Агентства печати «Новости» (АПН). После обретения Мозамбиком независимости, когда новые власти, как и в Анголе, в революционной «лихорадке буден» стали менять цветистые фамилии португальских колониальных деятелей на лаконичные имена мировых революционных лидеров, проблемы идеологической совместимости в расчет не принимались. Главным была незапятнанная репутация каждого конкретного борца в части, касавшейся его битв с империализмом. Вот так и вышло, что просторный особняк АПН в Мапуту в самый разгар конфликта между Москвой и Пекином оказался на проспекте Мао Цзэдуна. Только, в отличие от английских дипломатов, советских журналистов это обстоятельство не смутило. Они проявили не только чувство такта, но и смекалку. На бумагах, выходивших под грифом АПН, название проспекта опускалось, а вместо идеологически окрашенного адреса указывался политически нейтральный номер почтового ящика.

Прокатившаяся в 1970-е годы волна переименований дала жителям Мапуту богатую пищу для шуток. В самом деле, трудно удержаться от улыбки, когда, прогуливаясь по проспекту Фридриха Энгельса, встречаешь резиденции послов Португалии, Германии и США. На проспекте Ким Ир Сена стоит американское культурное представительство, а на улице Октябрьской революции высятся отделения солидных западных банков. На плане мозамбикской столицы можно найти имена Хо Ши Мина, Карла Маркса, Патриса Лумумбы, Кеннета Каунды. Последнее название в проклятом колониальном прошлом носил проспект Богоматери Фатимской, на антисоветском культе которой в Португалии режим Салазара строил массированную пропаганду против нашей страны[9]9
  В основе пропагандистского мифа лежит легенда, согласно которой группе детей из португальского селения Фатима явилась Богоматерь, предрекшая революцию, произошедшую в России в 1917 году, в результате которой в стране была низвергнута церковь и воцарилась «сатанинская» власть. – Прим. ред.


[Закрыть].

Во времена правления первого президента Мозамбика Саморы Машела, пытавшегося строить социализм, новые названия большинством воспринимались как должное. После того как во второй половине 1980-х под руководством Жоакима Чиссано произошел решительный поворот к рыночной экономике, революционные проспекты и улицы стали вызывать в народе усмешки. А уж когда в 1994 году состоялись многопартийные выборы и партия Фрелимо, бывшая долгое время единственной, потеряла монопольную власть над умами и сердцами мозамбикцев, призывы убрать с домов таблички с именами заграничных революционеров стали раздаваться открыто и все настойчивее.

Наконец, в 1998 году на сессии городского совета вопрос был поставлен ребром: имена многих улиц перестали быть «актуальными», современному Мозамбику они не подходят и должны отправиться туда же, куда проследовали их колониальные предшественники, то есть на свалку истории. В принципе, большинство депутатов согласились с тем, что некоторые названия «звучат одиозно». Особенно часто в этой связи поминался великий вождь товарищ Ким Ир Сен. Но, чтобы еще раз не попасть впросак, было решено тщательно все взвесить и обсудить. Некоторым пламенным революционерам с Мапуту пришлось распрощаться. Их место заняли всемирно известная бегунья Лурдеш Мутола, художник Малангатана, президент Чиссано и, конечно, самый знаменитый гражданин Мозамбика футболист Эусебиу да Силва Феррейра.

Но многие остались. Властям хватило ума понять, что переоценка прошлого – вещь заразительная. Стоит только начать, и остановиться будет трудно. Вот и в Мозамбике под сомнение тут же поставили государственную символику. В свое время государственный флаг был срисован со штандарта партии Фрелимо. На полотнище в тесном соседстве размещены звезда, мотыга, книга и автомат Калашникова. Советское оружие и вызвало самые энергичные протесты оппозиции. Как гласит конституция 1990 года, автомат символизирует защиту родины, но после подписания мирных соглашений и превращения повстанческой группировки Ренамо в парламентскую партию, стали нарастать требования убрать с флага АК-47. Поначалу ход дискуссий не давал оснований предположить, что прославленный советский автомат переживет процесс пересмотра конституции, но Фрелимо выигрывала выборы за выборами, и все покушения на герб удалось отбить. Последняя битва, случившаяся в 2005 году, вновь завершилась в пользу Калашникова.

В мою бытность в Мапуту большую часть жителей столицы страсти вокруг символов не слишком занимали. Они жили бедно, вернее, в полной нищете и не обращали большого внимания на политические дебаты. Перья летели в жарких спорах политиков, журналистов, студентов, но не они определяли лицо крестьянской страны. Настоящий Мозамбик жил в провинции, куда мне удалось попасть лишь пару раз.

Выехать за пределы города даже на несколько километров было непросто. Шла партизанская война. Боевики Ренамо подрывали опоры электропередач на ближних подступах к столице, регулярно погружая город в темноту. Вдоль дорог на выезде из Мапуту стояли патрули. Солдаты честно предупреждали: за дальнейший путь ответственности они не несут. Да и не имелось у меня автомобиля. Мне, стажеру ТАСС, он был не положен. Ну и пусть, решил я. Зато появился потрепанный, но исправный велосипед, почти даром купленный на барахолке. Если честно, его было вполне достаточно. Все равно далеко не уедешь. Особенно нравились прогулки по выходным. Машины тревожили редко, город отдыхал, и можно было спокойно колесить куда глаза глядят. Больше всего запала поездка, которая началась с досадной поломки.

Старенький велик, поначалу бодро кативший и по асфальту, и по ухабам, как назло, подвел в самый неподходящий момент. До вершины пологого, но утомительно затяжного подъема оставалось всего ничего, когда в левой педали что-то хрустнуло, и она бессильно повисла. Проехав по инерции несколько метров, велосипед остановился. По обеим сторонам шоссе тянулись ряды типичных для пригородов Мапуту глинобитных домиков с плоскими крышами. Пахло кострами, на которых во дворах африканские хозяйки готовили завтрак. Перед изгородью, составленной из разнокалиберных кусков гофрированного железа, возились в густой красной пыли курчавые ребятишки.

Дорога пустовала, насколько хватало глаз. Надежды на автостоп не было никакой. Пришлось спешиться и отправиться в неблизкий обратный путь на своих двоих. Слегка утешало лишь то, что солнце не успело подняться в зенит, хотя над асфальтом уже зависло легкое облачко марева – предвестник грядущего зноя.

В тот день удача не совсем отвернулась от меня. Не успел я мысленно произнести и половины положенных в таких случаях эпитетов, как за спиной раздался рокот мотора. Меня неспешно нагонял большой грузовик с кузовом, крытым брезентом. Вид этого монстра, без сомнения, хорошо знаком каждому, побывавшему на Черном континенте. Изрытый глубокими вмятинами капот неразличимого из-за толстого слоя грязи цвета, покрытое паутиной трещин лобовое стекло, каким-то чудом не рассыпающееся от толчков на ухабах, смело попирающий законы автомеханики развал колес, испускающая шлейф густого дыма выхлопная труба – вот обязательный набор знаков отличия подобного средства передвижения. Лишь когда грузовик затормозил в ответ на мои отчаянные жесты, мне удалось определить его происхождение. IFA – буквы над решеткой радиатора свидетельствовали, что долгожитель африканских дорог был собран в исчезнувшей с карты мира стране ГДР.

Водитель оказался сговорчивым. Несколько смущала его ироничная, даже ядовитая улыбка, но в тот момент я не был склонен придавать значение подобным пустякам. Оплатив по «обычной таксе» два места, я неторопливо обогнул машину, намереваясь погрузить в кузов злополучный велосипед. Сверху на меня настороженно и внимательно смотрели десятки глаз. Грузовик был битком набит людьми. Только теперь я, наконец, осознал истинный смысл ухмылки водителя и значение слов «обычная такса». Мне предстояла поездка на «шапа-100» – явления, ставшего неотъемлемой частью жизни простого жителя Мапуту.

Загадочным термином «шапа-100» мозамбикцы окрестили многочисленные колымаги, занимавшиеся частным извозом. Потом мне пришлось столкнуться с их аналогами и в Замбии, и в Кении, где, как читатели уже знают, они назывались нгвангвази и матату.

В Мозамбике главная причина появления частников лежала на поверхности. За исключением пары автобусных линий, в Мапуту не существовало общественного транспорта. Эпизодические попытки властей поправить положение беспорядочными закупками машин за рубежом привели скорее к отрицательным результатам. Живым укором одной из таких непродуманных акций служила длинная шеренга новеньких венгерских «Икарусов», безнадежно ржавевших под открытым небом: в Мозамбике не существовало ни квалифицированного обслуживающего персонала, ни запчастей. В условиях, когда интервалы на остановках увеличились до двух часов, пассажирам поневоле пришлось искать альтернативу. И они обрели ее в лице частников. Правда, владельцы «шапа-100» не гарантировали ни комфорта, ни безопасности. Но это меньше всего беспокоило африканцев, привыкших к трудностям и лишениям.

Мирное сосуществование частного и государственного общественного транспорта продолжалось недолго. Вскоре власти с негодованием обнаружили, что «шапа», дальше стоит процитировать официальный документ: «превратилась для некоторых в источник легкой наживы». Причем обогащение этих самых «некоторых» шло при «полном отсутствии законодательства, определявшего условия работы общественного транспорта». Ясно, что столь вызывающее поведение автоизвозчиков не могло остаться безнаказанным.

На очередном заседании координационного совета министерства транспорта и связи на свет появилась директива. В ее обширных 16 статьях скрупулезно регламентировались вес автотранспорта, его вместимость, высота бортов, минимальная площадь, отводимая пассажиру… Каждому, кто хотел заниматься частным извозом, документом предписывалось в четырехмесячный срок получить специальную лицензию, а затем каждые полгода обновлять ее, проходя техосмотр и выплачивая государству налог. Нарушителям грозил штраф в размере 100 000 метикалов.

Не приходится сомневаться в том, что цели у авторов директивы были самыми благими. Однако жизнь расставила акценты по-своему. По прошествии четырех месяцев желающих добровольно поменять нелегальный статус на дополнительные хлопоты и расходы не нашлось. Самые отчаянные водители продолжали совершать рейсы. Большинство поставили машины на прикол.

Поскольку автобусов за это время не прибавилось, в городе разразился транспортный кризис. Толпы людей часами простаивали на остановках. Когда автобус появлялся, за место в салоне разыгрывались сражения. Нарушился привычный ритм жизни многих жителей столицы. Транспортные неурядицы стали любимой темой разговоров, теле– и радиопередач, газетных статей.

Бесконечно кошмар продолжаться не мог. Экономический интерес пересилил страх перед дорожной полицией, и водители вернулись на привычные маршруты. Вот только стоить проезд стал гораздо дороже. Ничего не поделаешь – за риск приходится платить, даже если подвергаешься ему сам. Мне не раз попадались в газетах описания аварий, в которые попадали «шапа-100».

Когда я стоял у кузова грузовика, все известные страшные истории всплыли в памяти. Стараясь не выдать бушевавших в душе чувств, я как можно радушнее поприветствовал сидевших в кузове африканцев и протянул им велосипед. После секундного, не больше, замешательства два парня, находившихся с края, о чем-то быстро пошептались, ловко перехватили велосипед и, прежде чем я успел вмешаться, одним движением забросили его на брезентовый верх.

Они помогли мне вскарабкаться в кузов, подчеркнуто вежливо, но настойчиво усадили на место. Сами же устроились на заднем бортике, умудряясь при этом поддерживать велосипед. Я осторожно огляделся. Рядом со мной сидел старик в соломенной шляпе и нелепых ярко зеленых штанах, напротив – празднично одетые, как две капли воды похожие друг на друга, девушки-близняшки. Волосы их были тщательно заплетены в десятки косичек, руки скромно сложены на коленях. Там же покоились два одинаковых томика в черных обложках. Не менее колоритно выглядели и остальные обитатели ковчега на колесах: дородные матроны со связками живой птицы и плетеными корзинками с какой-то снедью, подозрительные типы в рваных майках, благообразные чиновники и госслужащие в темных пиджаках и оливкового цвета френчах, босоногие ребятишки…

Африканцы напряженно молчали. Изредка кто-нибудь исподтишка бросал на меня любопытный взгляд и тут же отводил его. Вокруг образовалась незримая, но явственная зона отчуждения. Вдруг шофер заложил очередной крутой вираж. Сидевшие на заднем бортике ребята резко съехали на одну сторону.

– Осторожно! Держитесь крепче! – вырвалось у меня.

– Не волнуйся, нам еще не так приходилось ездить, – снисходительно улыбнулись они. – И сами будем целы, и велосипед доставим в порядке.

– А здорово вы его пристроили, – искренне восхитился я. – Большее, на что бы меня хватило, это забросить его в кузов.

За спиной раздался смех. Я услышал, как африканцы передавали друг другу фразу о моем намерении «бросить» велосипед в кузов, битком набитый людьми. Чувство юмора, как известно, явление неисповедимое, особенно в южных широтах. Как бы то ни было, лед вдруг растаял. Через пару минут я оживленно беседовал по-португальски с соседями, как будто мы были знакомы по меньшей мере несколько лет. Выяснилось, что большинство и в самом деле не в первый раз путешествовали вместе, прекрасно знали друг друга и водителя.

Старичок в соломенной шляпе ехал к сыну. Вернее, к одному из семи своих сыновей, выбившемуся в Мапуту в большого человека – ночного сторожа в крупной компании.

– Такие важные объекты не каждому доверят охранять, – с гордостью говорил он мне, обнажая беззубый рот.

Сестры-близнецы держали путь в церковь, на воскресную мессу, а пухлые томики на коленях были, конечно, Библией. Ну а парни, благородно взвалившие на себя заботу о велосипеде, спешили в кинотеатр, где уже третью неделю с неизменным успехом шел очередной боевик о приключениях бесстрашных ниндзя.

– Мы видели его два раза, но можем смотреть еще хоть сто, – возбужденно пояснил один из них.

Для всех старенькая IFA оказалась если не самым удобным, то самым доступным средством передвижения.

– Во время транспортного кризиса грузовик исчез, но вскоре появился вновь, – рассказывала одна из сестер. – Поначалу шофер боялся попасться на глаза полиции. А однажды заставил нас петь песни, чтобы полицейские думали, что он везет свадебную процессию.

– Вот это был номер, – наконец-то заулыбались сохранявшие до сих пор серьезность близняшки. – За свои же деньги еще и развлекать водителя. Но поездка прошла так весело. Когда приехали в Мапуту, никто не хотел выходить, честное слово.

За разговорами незаметно прибыли в город и мы. Видимо, все же опасаясь полиции, водитель остановил машину на окраине. В два счета велосипед сгрузили на землю. Настало время прощаться. И тут я выяснил, откуда взялось это странное название – «шапа-100», которое по-португальски звучит «шапа-сень».

– Проще простого, – с готовностью пояснил старик в соломенной шляпе. – «Шапа» – «вывеска, табличка», а «сто» – цена проезда.

– Но я заплатил пятьсот! – неподдельно возмутился я.

– Меняются времена, а с ними меняются и цены, – назидательно изрекла одна из сестер, перефразировав начальную строчку хрестоматийного сонета Луиша де Камоэнса.

– Чтобы кататься за стольник, надо было приезжать к нам года три назад, – прибавил поклонник ниндзя.

– Ну, как поездка? Сестрички не обратили в свою веру? – прервал нас водитель. – А то составил бы им компанию, послушал, как они поют в хоре, заодно и помолился бы?

– С велосипедом и в шортах путь в храм мне заказан, – попытался я отшутиться.

Шофер улыбнулся. Но на сей раз в его улыбке мне не почудилось ни яда, ни издевки. Таким и остался у меня в памяти Мапуту – Лоренсу-Маркеш – городом, где живут небогатые, но душевные люди.