Текст книги "Во власти небытия"

Калинин взял в руки шашку. Сталь показалась живой. Резников довольно улыбаясь, с наслаждением смотрел на Калинина, не отставал в этом и отец Федор. Шашка сильно притягивала к себе, заставляя сердце почти выпрыгивать из груди.

– Береги её. Дорожи ей – сказал отец Федор.

– Но она не моя – возразил Калинин.

– Будет твоя, не сомневайся – улыбнулся отец Федор.

Резников молчал, но его взгляд поддерживал отца Федора, и после этого Калинин поднялся над расположением полка, рассмотрел с высоты птичьего полета ленты окоп, солдат похожих на муравьев, что сновали то туда, то сюда, не представляя и ещё не зная, что готовит им непредсказуемая человеческая судьба.

Калинин проснулся, не испытывая никаких особенных эмоций. Он уже привык к тому, что новая жизнь вторглась в его сознание и обиход. Немного прошло времени с того дня, когда сидел он, засыпая за столом в доме неизвестного ему гражданина Афанасьева. Не думал он тогда о том, куда приведет его этот день, а если бы знал, то ни за что бы не отказался от этого. Если бы предложил ему выбор Резников, спросил его. Не отказался бы, ни за что на свете.

Вся прошлая жизнь, длиной в сорок четыре года, казалась сейчас абсолютно пустой, бесплодной. Была она только дорожкой, что неминуемо должна была привести на порог неизведанного. Петляла, вгоняла в сомнения, радовала и огорчала. И не одной крохотной долей, отрезком не намекнула, куда лежит путь, зачем заворачивают повороты, почему нестерпимым раздражением приключались многие вечера, и часто их противоположностью становились, пришедшие вместе с взошедшим солнцем, дни.

Сейчас он стоял на пороге и, что было особенно важно, порог этот был непросто входом в мир избранных, а в мир выше всяких избранных. Всё эти люди, которым он завидовал, проклинал, уже сейчас казались мелочью, какими-то пискаришками в малой воде шумящего переката. Катится стремнина, несёт воду в свою бесконечность, а эти цепляются за камешки, прячутся в щелях, думают, что дан им огромный мир, а он всего лишь перекат небольшой и мелкой речки. Он же Калинин очень скоро станет рыбаком. Уже подготовил он непромокаемый костюм. Уже с удовольствием проверил надежность высоких рыбацких сапог.

Кто они такие? Если мечутся, сгорают в иллюзии власти, в неудержимом желании денег, удовольствий. Играют в игры с собственной совестью. Молятся тому, что считают своим божественным покровительством, а на самом деле, не имеют и частички понятия о том, что это, и какие силы обитают рядом, и насколько легко этим силам уничтожить любого из них. Теперь он на стороне этих сил. Совсем скоро будет он одним избранных священного престола.

Уходит период временного, конечно, продлится игра, только он будет выше неё. С наслаждением можно будет смотреть на толпы идиотов, смеяться над ними, помогать в правильном выборе, от самой мелочи, что будет, как и прежде, определять их никчёмную жизнь, до самого сокровенного, личного, для каждого из них, и всех скопом.

Калинин закурил, не доев ужин. С потаенной иронией посмотрел на свою божницу, которую устроил у себя в квартире уже более десяти лет назад. Там была пыль, и на душе, до встречи с Резниковым, была пыль, неприятная вяжущая. На божнице пыль осталась, на душе нет. Но на божнице пыль и должна быть, хоть что-то абсолютно последовательное и не нужно менять каждый раз две свечки, как делал он много лет, с того момента, когда пытался вознести молитву, искренно пытался, чуть не плача. Плохо спал. Много пил спиртного, а всё из-за чего. Да, ни из-за чего, из-за подонка, простого обычного дерьма, который написал, куда нужно бумагу, и ему Калинину пришлось отвечать за обычный допрос с пристрастием. Не было дела этому доброхоту до соблюдения закона и не интересен ему был пострадавший, подследственный. Того всё одно отправили в места не столь отдаленные, хотя Калинин лучше других знал о невиновности этого человека. Тому, кто написал, был неприятен сам Калинин. Он боялся его, а страх приводной механизм способный на очень многое. Всё просто, но пережил он тогда много неприятностей из-за другого подонка, который возомнил в себе систему кристального правосудия. Слава богу, ненадолго.

Всё же были иконы и эти две свечки. Иконы полиграфические из лавки возле храма, что находился по дороге к дому. Свечки тоже оттуда, но настоящие. Кажется, других и не бывает, что для икон, что и для отсутствия электричества.

Калинин вспомнил, как в один мартовский вечер, он зажёг их сразу пять штук. Выключили свет – это подожгло три, две и без того горели у импровизированного иконостаса. Тогда он читал молитвенник и не знал: правильно ли нашел нужную молитву. О том ли это? Но потом понял: всё в любом случае об одном и том же. На том тогда и успокоился. Вспоминать было противно, где-то малость смешно. Посмеялся бы сейчас Резников над ним. Только что-то тогда ему помогло, и очень долго думал, что это были его полиграфические иконы, но однажды задумался о простой вещи. Те, кто обречен сгинуть, ведь тоже молятся на что-то подобное и ходят к церковному алтарю, но им это не помогает. От чего так? Избранность или святая истина, скорее ни то, ни другое, потому что система, за системой закон, а выше закона Резников, и то, что стоит за его спиной. Оно – есть всё. Оно – государство. Оно – церковь. Оно – их каждый шаг любая их мысль…

4.

– Глупости говоришь и всё чаще.

Резников раздавал карты. Выдыш сидел, насупившись, ему фатально не везло, а Чечек, расплывшись огромной тушей, в таком же крупном кресле, улыбался подобно сытому коту. Карта ему шла, деньги прибавлялись, и это как обычно радовало Чечека больше всего на свете.

– Ничего не глупость. Становление нормальных порядков дело двух-трех лет – пробубнил Выдыш, взяв в руки свою порцию стареньких потрепанных карт.

– Нет, мой дорогой. На всё это уйдет не меньше десяти лет. Вполне возможно, и все двадцать. Не нужно обольщаться. Чечек сидит спокойно, а у них вообще хер знает, что твориться.

– Поэтому я и здесь – произнёс с акцентом Чечек и громко рассмеялся – Люблю Россию – добавил он.

– Что тебе её не любить, на зачуханной родине нет такого простора – беззлобно сказал Резников.

– Ну, ну, родину мою трогать ненужно. Там дураки пока у власти, но ты прекрасно знаешь значение слова «пока» – серьёзно ответил Чечек, протянул свою волосатую объемную руку к хрустальному фужеру с коричневым и очень дорогим коньяком.

– Издержки не нужно ставить во главу угла, тем более тенденция – начал Выдыш, его лицо не отобразило радость, после новой раздачи карт, и к тому же Резников перебил его.

– Инерция дело серьёзное. Посуди сам, семь десятков лет власти сатанистов, затем десять и даже больше лет откровенной дурнины, когда одно с другим мешалось, как попало и вот только сейчас начинается процесс.

– Собственно, поэтому мы снова здесь – вставил своё Чечек.

– Это уж, несомненно, но ты знаешь, что мы пока ограничены в своей деятельности.

Резников яростно швырнул на стол очередную карту, у него остались две.

– Ещё пять тысяч.

– Пас – промычал Чечек.

– Пас – поддержал Чечека Выдыш.

Резников на этот раз забрал банк.

– Не так всё просто, не так всё просто – тараторил Резников, с довольным лицом, подвигая деньги к себе.

– Опасности нет, есть идиоты, которые тянуться к европейскому навозу, за этим видят передел собственности. Силы их невелики, – просто тлен. Главных оппонентов нет, а значит и не хера рассуждать о длительных затяжках в становлении настоящего режима. Посмотри, сколько положительного происходит вокруг. Защита верования, борьба с инакомыслием, начало тотального контроля и вычленение заразных особей.

– Можно и нужно позавидовать – серьёзно сказал Чечек, прореагировав на слова Выдыша.

– С какой поры ты стал так много умничать? Что-то раньше я не замечал, так одно бурчание или что-то в этом роде – Резников выпил налитый в фужер коньяк.

Выдыш не ответил, и тоже, долго не думая, покончил с коньяком.

– Преследование за оскорбление чувств верующих – дело прекрасное, фундаментальное, но сроки смешные. Инакомыслие, здесь, дело получше, но, опять же, только несколько дел, когда осудили именно за мыслие, а не за действия, – вот что должно измениться в первую очередь.

– Сам говоришь, уже два дела – пробурчал Выдыш.

– Пока что два, я сказал – уточнил Резников.

– Лиха беда начало – не сдавался Выдыш, а Резников раздал карты в очередной раз.

– Попался мне фильмец забавный – начал Резников.

– Господин капитан, ещё и смотрит современный синематограф – засмеялся Чечек.

– Бывает редко – ответил Резников и тут же продолжил.

– Так вот, там про одного деятеля времен изгнания сатанинской власти. Вроде свой и тут же он оказывается чужой, когда до маломальского дела доходит. Но самое главное, что сейчас он, вроде, как герой для определенных кругов, что равняются на страны европейского паразитизма.

– Очередное нытье дермократов – процедил сквозь зубы Выдыш.

– Нет, не просто нытье. Это очередная болезнь мозгов и она существует – вот в чём дело. Поэтому не будет всё так просто, и если однажды нашим главным врагам удастся освободить зрение массы, как они уже сделали тогда. Что будет? Кто сейчас понимает, какую силу представляют посланники всеобщей справедливости. Нынешние обитатели понятия об этом не имеют, у них одно разглагольствование. Только этим дебаты будут не нужны.

Резников бросил карты. Чечек выиграл снова, а Выдыш, смирившись с невезением, произнёс.

– Упаси нас от такого сценария. За идеями мнимой справедливости слишком большая сила. Одно дело бороться с возней или выдумывать новые религиозные каноны, а совсем другое эти.

– То-то и оно, дорогой поручик, то-то и оно. Один неверный шаг приблизит пропасть, следующий, уже выберет фатальное направление. Пройдешь десяток, – не заметишь, к сотне подойдешь – свалишься вниз. В горнило нового человеколюбия. Только вот будет оно не тем, что отца Кирилла перевоспитало, а будет железом с кровью. Веселит, конечно, такое дело, но куда кровь перетянет? Ладно, кончай с картами, что-то настроение пропало – закончил Резников.

Никто не стал возражать. Посидели немного в тишине. Выдыш откупорил новую бутылку, налил три ровные порции в фужеры.

– Калинин хорош. Он нам нужен будет – сказал Резников, после того, как всё трое опустошили посуду, закусили тонко нарезанной сыро-копченной колбасой.

– Ясно, других вариантов нет – согласился Выдыш.

– Степа сломался и довольно быстро – резюмировал Резников.

– Нашли подход, зацепили за слабое место – сделал вывод Выдыш.

– Да – промычал Резников.

– Дело обычное, наживное – произнёс Чечек малость, коверкая слова.

5.

Они встретились снова.

Прохор еле передвигал тяжёлые почти каменные ноги. Кто-то навесил на них большие гири из чёрного чугуна, и хотя Прохор не видел и намека на очертания этих самых гирь, но слишком сильно прижимали они к земле, слишком тяжело давался каждый шаг, гудело в голове, а нестерпимо безжалостное солнце только довершало мучения. Едкий соленый пот стекал со лба, разъедая глаза. Прохор всё время вытирал его рукой, но помогало ненадолго, – и вновь горячая влага оставляла без зрения. Глаза покраснели, уже совсем ничего они не видели, из окружающей Прохора окрестности, совершенно чужой незнакомой, чем-то первобытной и враждебной земли.

Вокруг, практически, была пустыня. Зеленые островки виднелись где-то вдалеке. Немногие деревья, нечастым частоколом, произрастали по обочинам дороги. Сама же дорога была очень жёсткая, почти каменная, к тому же, сильно разогретая беспощадным солнцем. Во рту пересохло. Слишком сильно хотелось пить. Прохор начал останавливаться через каждые десять метров. Подолгу стоял, опустив голову вниз, потому, что смотреть на уровне своего роста он уже не мог, от пота и солнца, которое, как казалось, лишь усилило свою заботу об иссохшей, скудной земле.

Куда он идет и каков конец этого пути. Прохор не имел не малейшего представления. Он и не задумывался об этом, он просто шёл, стоял, и снова шёл. В какой-то момент появился слабый чуть заметный, но всё же ветерок, который тянул со спины и хоть чувствовался еле-еле, Прохор, остановившись, повернулся лицом к благостному дуновению. Впервые за всё время пути, почувствовал небольшое облегчение. Закрыв глаза, стоял посередине дороги, стоял долго. Ветерок, на радость изможденного Прохора, усилился ещё немного, и теперь колыхал приятной прохладой взмокшие волосы на голове, проникал под грубую колючую рубашку. Прохор хотел простоять в таком положение целую вечность. Ему некуда было спешить, но ноги стали подгибаться, утратив движение, и Прохор понял, что ему уготовано идти. Он может постоять недолго. Может перевести дух, но должен идти, необходимо идти, и он двинулся дальше.

Проделал ещё небольшой отрезок пути. Сбоку, точнее справа, появились два больших белых облака. Они прямо, на глазах Прохора, ускоряли свой бег по голубому пространству над головой. Прохор подумал: что скоро, может даже очень скоро, он станет самым счастливым человеком, когда одно из облаков закроет солнце, на время, но не было сейчас для Прохора большего счастья.

Случилось, что он предполагал, а так как ветерок по-прежнему охлаждал спину, то на какое-то время наступило подлинное блаженство, Прохор снова остановился, снова закрыл глаза. Через плотные шторы век, он видел мерцание желтого цвета, переходящего в красный, затем в бирюзовый. Когда он открыл глаза, на помощь двум большим облакам подоспели ещё несколько, а за ними, и вовсе появилась темная стена, спешившей следом за Прохором грозы.

– «Пусть будет дождь, сильный дождь» – подумал Прохор, с тяжестью сделал ещё несколько шагов, – и остановился, на этот раз, от неожиданности. В метре от него, что можно было дотянуться рукой, стоял отец Кирилл. Прохор хотел радостно воскликнуть, броситься в объятия отца Кирилла, только ноги приросли к грубой каменной дороге.

– Прохор, я дождался тебя – произнёс отец Кирилл и сам сделал тот шаг, который не смог сделать Прохор.

– Здравствуй, отец Кирилл.

Слёзы появились на морщинистом лице Прохора. Он видел отца Кирилла таким же, как в то далекое время. Ничуть не изменился облик этого странного человека, лишь глубже вдумчивее выглядели глаза и жила в них невиданная до этого искра. Отец Кирилл, как будто полегчал, и даже не двигаясь, он оставлял впечатление, что ему любой шаг даётся без всякого усилия.

– Ты не изменился, отец Кирилл – произнёс Прохор.

Они расцепили узел дружеских объятий.

– Это внешне. Я уже не могу постареть, впрочем, как и ты Прохор. Теперь ты останешься таким же.

– Я хотел сказать. Я не знаю, с чего начать, но всё последнее время, я хотел спросить тебя, узнать у тебя об этом

– Знаю, Прохор.

Отец Кирилл взял Прохора за руку.

– Не нужно я сам. Ты старше меня на целую жизнь – воспротивился Прохор.

– Как хочешь – не стал уговаривать Прохора отец Кирилл, и тот, стараясь не отстать, пошел за отцом Кириллом в сторону от дороги.

На небе к тому времени сменился цвет, голубой оставил своё место синему. Дальше всё явственней проявлялся, напоминая о себе, серый. Низко пронеслись над головами две маленькие птахи, и Прохор удивился, он только сейчас понял, что до этого не видел и признака чего-то живого.

Отец Кирилл подвел Прохора к старому почерневшему, почти превратившемуся в древесный уголь, дереву.

– Присядем, как тогда у озера – предложил он Прохору.

– Хоть бы еще раз посидеть мне там, вдохнуть запах воды, услышать неповторимый шелест травы.

– Что ушло Прохор, то ушло.

Прохор сейчас ощущал уже непередаваемое наслаждение, опустившись на круглый ствол дерева. Ноги вздохнули, и сразу появился сильный жар в ступнях. Прохор не пытался что-то говорить. Отец Кирилл не торопясь, смотрел на Прохора. Его глаза старательно вспоминали, губы что-то беззвучно шептали. Серость начала накрывать сверху, воздух наполнился влажностью.

– Будет дождь – наконец-то произнёс отец Кирилл.

– Хорошо, если будет дождь – сказал Прохор.

– Я отрекся от них. Сумел найти в себе силы, чтобы сделать этот шаг. Было это тогда, ты помнишь.

– Я знаю, точнее, я всегда догадывался об этом.

– Попытайся, простить меня, что я оставил в твоем доме атрибут дьявольской силы. У меня не было выбора.

– Я благодарен тебе за это отец Кирилл. Никогда и никому не был я так благодарен, как тебе за это. За то, что был со мной, и за то, что оставил дьявольский предмет у меня. Очень дорого стоит открыть глаза, если кто-нибудь бы мне сказал: что нет ничего дороже, чем просто суметь открыть глаза, я бы не поверил, засмеялся, но теперь я знаю и я по-настоящему счастлив.

– Но я обрёк тебя на выбор, точнее, я был действующим лицом в этом. Ты Прохор не представляешь, как мне было трудно сделать то же самое – открыть глаза. Я благодарен всевышнему. Слишком долго я просил его заговорить со мной, дать мне ответ, и он заговорил со мной, предъявив мне этих исчадий ада. Настоящего ада, что беснуется сейчас, облачившись в чужую одежду, наслаждается ложью, упивается своими символами и толкает массу людей за собой.

– Не может всё до самого конца быть обманом. До сих пор не хочу в это поверить. Чтобы всё было обманом, обычным банальным обманом – не веря самому себе и плохо различая свой голос, произнес Прохор.

– Нет, Прохор, пока ещё не всё обман – задумчиво произнёс отец Кирилл.

– Спасибо, отец Кирилл. Когда они пришли, я думал о тебе. Я лишь тогда узнал тебя настоящего. В глазах Резникова, где нашла себе приют вся тёмная бездонная бездна, прочитал я это. Тогда сделал я первый шаг к свету. Добровольно отказавшись от тьмы, что много лет, всю жизнь, держала меня в своих объятиях. Тяжело мне было в последний день, страшно. Приходилось лгать, чтобы купить себе свободу. Этот парень, ладно, что об этом.

– Я знаю, всё об этом знаю – произнёс в ответ отец Кирилл.

Они замолчали. Тонкие капли долгожданного дождя питали собой иссохшую землю. Она очень быстро поглощала драгоценную влагу, просила ещё, и ещё больше. Прохор и отец Кирилл забирали часть влаги на себя, была она теплой, стекала с волос, промочила одежду, но они даже не пытались двигаться. А камни освободились от пыли. Чисто вздохнули, стали скользкими и в какой-то момент показались разноцветными.

– Сгинула пыль, появился цвет. Так же и в жизни – произнёс отец Кирилл.

– Где мы? – спросил Прохор.

– В пути – ответил отец Кирилл.

– Мне нужно идти? – спросил Прохор.

– Нам нужно идти. Теперь мы пойдем вместе – ответил отец Кирилл.

Прохор ничего не сказал, лишь улыбнулся.

– Теперь мы пойдем с открытыми глазами. Теперь никто не сможет нам их закрыть.

Отец Кирилл поднялся на ноги, подождал Прохора. Сквозь серость начало проступать солнце. Только оно уже не слепило глаза. Дождь смыл следы едкого пота и пропали с ног Прохора незримые тяжёлые гири из черного, как вчерашний день, чугуна.

6.

Что-то не то испытывал Степан. Давило незримое, не давало уверенно делать размашистые шаги. Напротив, он постоянно мысленно спотыкался, и ещё хорошо, что на

пути не попадалось ничего опасного. Было несколько полузаброшенных деревень, нескошенных покосов. Одна речка, похожая на ручей, где они досыта напились чистой холодной воды. Были и люди, но они не выражали негатива по отношению к ним, не кидались на зелень Степановой формы, и в худшем случае, встречали их с недоверием. На вопросы, что нечасто, но всё же задавал Степан, внятного ответа не было. То ли там были белые, то ли там уже красные.

День казался коротким и хоть начался он с первым просветом, его всё одно не хватало. Так думал, так ощущал себя Степан. О чем думала Соня, он не знал. Она чаще молчала, воспринимала его немногочисленные слова всё с той же нежной улыбкой. Если она говорила, то делала это тихо. Голос Сони мучил Степана, сильно вторгался чем-то новым, отодвигал давно сформировавшееся мировоззрение, в котором, до нечаянного появления Сони, жила ненависть, многократно умноженная на постоянную, повседневную злобу. Нетерпение ко всему, что не соответствовало пониманию и восприятию.

Слишком сильно он горел снаружи. Каждый день сгорал дотла изнутри, и когда был на разнузданном отдыхе в компании офицеров, водки, хамских шуток, и когда разрывалась шрапнель, свистели пули. Сильно кричал и много раз мысленно отдавал себя в объятия неминуемой смерти, поднимая прижавшихся к земле солдат в атаку. Брызгал слюной. Матом звучал голос всё чаще, и в какой-то момент матерная речь сравнялась в количественном исполнении с остальными частями речи, но не помогало, а только больше и сильнее мучало. Вытирал пот со лба, очищал грязь, налипшую на сапоги. Ненавидел насколько мог ненавидеть. Желал успеха, опережая мыслями сам успех, и всё больше, и чаще, не понимал простого, куда девалось всё, чем жил он, все эти люди, которые сейчас стреляют в него и в солдат, находящихся на его стороне. Какой туман наполнил головы, что пересиливает он все усилия, отодвигает к чертовой матери всё вековечное, всё русское, всё духовное. И часто виделось ему, в глазах подчинённых сомнение, пугающее больше всего, рождающее ещё большую неистовую ненависть. Тогда возникало ещё большее желание убивать. Пожертвовать всем, проклиная изменников, выгоняя дурь из голов заблудших. Он бесился. Он не находил в себе дня. Не чувствовал ночного отдыха. Не видел рассвета, и закат был частью опустошенного стакана, и подведением, всё чаще и чаще, совсем неутешительных итогов.

Но всё это кануло в небытие…

…Теперь он думал только о ней и это с каждым часом не было чем-то неестественным, напротив, сейчас ощущения казались наиболее ясными, четкими, ценными, а всё от того, что принесли они ни с чем несравнимое успокоение, и хоть сохранялась внутри часть продолжающейся борьбы, и больно выходило недавнее прошлое, и всё же, каждый сделанный шаг вперед давался для ног легче, а голова, с её миром чувств, уже точно видела впереди себя другую дорогу.

Совершенно иную, которую нашёл он вместе с Соней. Или, если ещё проще, то Соня взяла его за руку, они побежали, звучали выстрелы, – упал, – сгинув в мрачной темноте ушедшего, случайный батюшка Павел, застыло тело, закатились масляные глаза. Бесполезно рассыпались сокровища былого мира. Лишь серая пыль покрыла всё его богатство. А они бежали к новому для Степана миру. Не видел он в начале пути шага вперед, но искал его, страстно соприкоснувшись с биением нового дня, с его горячей пульсацией в венах, с легкостью так необходимых перемен.

7.

– Степа, кажется, военные.

– Где?

– Вон, видишь, трое всадников.

– Вижу, и они двигаются к нам.

Степан вытащил свой револьвер.

– Не нужно, это ведь не поможет

– Как сказать – не согласился Степан.

Всадники были различимы, но пока невозможно было определить их принадлежность в гражданском противостоянии. Секунды стучали в висках. Очередная секунда была непохожа на предыдущую. Напряжение всё увеличивалось, пока не порвалась натянутая нить, и Степан сумел различить, что приближающиеся к ним люди свои.

Он убрал револьвер. Соня взяла его за руку.

– Стоять на месте! – резкий низкий с простуженной хрипотой голос, был обращён к ним, хотя они стояли не двигаясь.

– Кто вы такие? – прокричал тот же всадник, оказавшись возле них.

Голос прозвучал немного мягче. Всадник, одетый в обычную полевую форму, хорошо видел перед собой офицера и девушку мало похожую на крестьянскую партизанку.

– Емельянов Степан Степанович, прапорщик, седьмая Уральская дивизия. Выходим, как можем, из окружения. Девушка со мной.

Степан говорил очень уверенно, даже напористо. Всадник, который с ними разговаривал, был в звании старшего унтер-офицера. Оба его подчинённых имели нашивки ефрейтора.

– Ничего вас занесло и посчастливилось, пошли бы в любую другую сторону, попали бы к красным. Нам ситуация известна, но вам нужно показаться на глаза нашему командованию.

– Это само собой – ответил Степан.

Соня по-прежнему держала Степана за руку. Ему было приятно чувствовать исходящее от неё тепло. Особенно сейчас, когда им повезло попасть к своим. Просветлело на душе, Степан улыбнулся, посмотрев Соне в глаза.

– Ефрем, сопроводи господ в расположение полка – отдал команду унтер, откозырял Степану, и в сопровождении одного верхового двинулся в сторону, а тот, которого звали Ефрем робко, произнёс.

– Ваше благородие, может даму на коня моего посадим, а мы так, здесь недалеко совсем.

– Я пойду пешком. Никогда не сидела верхом – испугалась Соня.

– Ничего страшного, я поведу лошадь под уздцы – тихо и как-то неуверенно произнёс Ефрем.

Степану удалось уговорить Соню сразу, она лишь заметно покраснела. С особой стеснительностью смотрела на Ефрема, тот застеснявшись её взгляда, постарался отойти в сторонку.

Через минут пятнадцать они оказались в расположении одного из полков, стремительно отступающей и разваливающейся на глазах уже бывшей западной армии, которая под натиском противника покидала территорию южного Урала, скатываясь в необъятные просторы Сибири.

Степан видел всё это уже не один раз. Ничего нового и царившая вокруг спешка и нервозность были ему хорошо знакомы. Несколько месяцев отступления приучили ко всему этому. Разрушенные надежды стали обыденностью. Временами их вытесняло повседневное пьянство. Реже простое уныние, чаще безразличие. Затем, на всё эти компоненты, вновь накладывалось пьянство, – вот и сейчас Степан предстал перед полковником, который был заметно навеселе.

Слушал Степана полковник мельком. Степан видел, что того заботит, по объективным обстоятельствам, только как можно более организованное отступление, ещё полковник всё время повторял фразу: печально, очень всё печально.

– Но, сейчас не до этого, господин прапорщик. Красные форсировали вот эту речку, выше нас по течению (полковник тыкнул пальцем в висевшую на стене карту, но Степан ничего не успел там разглядеть.) Разведка докладывает, и у нас, как нетрудно догадаться, совсем мало времени. Печально, очень всё печально.

Степан подумал о том, что полковник больше похож на директора гимназии, чем на бравого офицера, и только присутствие на груди полковника императорских наград не давало Степану убедиться в подобном умозаключении.

– Поступите в распоряжение капитана Уткина. Честь имею, господин прапорщик.

Этими словами полковник распрощался со Степаном, – и с вошедшим за минуту до этого начальником штаба полка, начал рассматривать карту, произнося всё тоже: печально, очень всё печально.

События опережали планы интеллигентного полковника и были они ещё печальнее, чем он мог предполагать.

Соня на какое-то время была предоставлена самой себе. Она сидела на завалинке большого крестьянского дома, разговаривала с пожилой женщиной, у которой были большие, чересчур натруженные с годами руки. Они сразу бросились в глаза Степану, ещё взгляд, переполненный застывшей на морщинистом лице усталостью. Соня слушала. Женщина говорила.

– Что будет, не знаю. Четверо внуков у меня на руках осталось.

Степан прокашлялся, чтобы обратить на себя внимание.

– Степа, всё хорошо? – спросила Соня, повернувшись к нему.

– Да Соня, только тебе нужно ехать. Я договорился с медиками, они возьмут тебя с собой.

– Нужно прямо сейчас? – спросила Соня.

– Да, Соня.

Степан отошел в сторону. Соня перекинулась еще парой фраз на прощание с пожилой женщиной.

Определение Сони к медикам прошло благополучно и очень быстро. Женщина – медик средних лет с красивыми длинными пальцами, немного раскосыми, но от этого ещё более привлекательными глазами зеленоватого оттенка, приняла Соню к себе, как драгоценный подарок.

– Не волнуйтесь, господин прапорщик. Доставим к новому месту в полной целости и сохранности.

Голос женщины был так же приятен, как и её внешность, Степан успокоился. Соня уже сидела на одной из телег, когда он подошел попрощаться.

– Мы ведь обязательно увидимся? – откровенно спросил Степан и чем-то испугался собственных слов.

– Конечно, и ещё не один раз – ответила Соня.

Её голос звучал непринужденно, как-то немного весело, как будто Степан провожал её до соседнего городка к её маме, а сам должен был приехать следующим утром.

– Ты совсем не боишься за меня? – спросил он.

Степану хотелось произнести: я тебе совсем безразличен, но он не смог.

– Ты не представляешь, насколько я переживаю за тебя, но я Степа чувствую, верю. И ты поверь мне, сейчас ничего не случиться.

Соня проговорила эти слова почти с волшебной интонацией. Каждый произнесенный ею звук глубоко проник в Степана. Сначала ему стало стыдно за свои сомнения, а затем он просто ей поверил, и тут же пропала неприятная тень тревоги. Светлее стало небо, чище и безоблачней горизонт, легче воздух.

– Местом назначения определенно большое село с названием «Приметное». Мы будем далеко от предполагаемой линии фронта, господин прапорщик, так что не переживайте – вмешалась в разговор женщина.

– Да, конечно.

Степан подступил ближе к Соне. Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы понять его желание поцеловать Соню, понимая это женщина – медик отвернулась в сторону, а Соня потянулась к Степану. Они слились в долгом затяжном поцелуе. Не отрывались друг от друга, пока женщина ни закашляла, чтобы напомнить им, что пришло время трогаться в путь. Степан отстранился от Сони, и тут же к нему обратился посыльный.

– Ваше благородие, вас хочет видеть капитан Уткин.

– Иду – ответил Степан, сжал в своих ладонях ладони Сони, затем два раза помахал вслед отъезжающим телегам.

– Дела наши, не очень. Это если мягко, прапорщик – обратился к Степану капитан Уткин.

Выглядел он тоже не лучшим образом, хотя был абсолютно трезв. Невысокого роста, с трудом доходил он до подбородка Степана. Толстоватый, но быстрый в движениях. Форма Уткина была уделана пылью. На лице имелся развод грязи, проходящий от левой щеки к шее.

– В общем, у меня два пулемета. Сотня с небольшим солдат, но надежных из Ижевских рабочих. Задача задержать продвижение полка красных на позициях сразу за селом. В общем, выиграть время. Звучит невесело. Не спрашивайте, что будет с нами. Вы на войне не первый день.

Говорил Уткин спокойно. Степан ответил таким же тоном.

– Понятно всё, господин капитан.

– Ваше место на правом фланге. Желаю удачи, и очень скоро увидимся. Да, и найдите поручика Евсеева, он объяснит всё конкретно, хотя, что тут объяснять. К чёрту всё это.

После этих слов капитан Уткин оставил Степана.

Высотка была хороша. Расположение окоп тоже не вызывало вопросов. Поручик Евсеев заметно нервничал.

– Плохо дело без артиллерии. Сейчас подтащат красные пару полковых пушечек и зароют нас здесь, пикнуть не успеешь. Какой смысл на хер – ругался Евсеев, ища поддержки у Степана.

– Посмотрим – ответил Степан.