Текст книги "На войне и в любви. Фронтовые письма"

Приветы здоровые всем, всем.

Крепко обнимаю, целую много-много раз. Здоровья, радостей, успехов тебе, дорогой мой человек.

Навсегда твой Глеб

Глеб – Ольге

20 ноября 1944

Любимая моя!

Сто раз перечитал твоё письмо от 19 октября. Одно-два заветных, полных тепла листочка – хранится на моём сердце. В нём самое дорогое, что есть в моей жизни – твоя любовь. Я несмело предполагал о её существовании и раньше, но всё же – 19 октября не будничный день, а день моего большого счастья, праздник для моей любви.

Я не могу описать, рассказать тебе словами о величине своей любви. Пытался не раз, получается бедно. Могу весь этот лист исписать одним словом – люблю… Но разве тебя это устроит?

Ты уже знаешь всё, что я хотел бы сказать тебе. Ты должна знать, должна своим хорошим, большим сердцем чувствовать, как рвусь я к тебе всем своим существом, как велико чувство моей любви к тебе. Что вся моя душа, вся моя жизнь – всё принадлежит тебе, связано с тобой, немыслимо без тебя.

Ты знаешь, но я каждый день готов писать об этом вновь и вновь, кричать, рассказывать каждому встречному – говорить, что я люблю самую лучшую девушку под Луной и над Луной, что она готова делить со мной горе, радости, что я готов отдать ей всё-всё, что у меня есть: от моей чести и совести до самой жизни.

Временами чувствую себя совершенной дубиной – всё вылетает из головы, остаётся одно: Олюшка ждёт меня. И ходишь, как теленок – готов поделиться своим счастьем даже с теми, кто и в друзьях не числится. Оленька, радость моя, сокровище бесценное, за что свалилось на меня такое счастье? За что столько тепла расходуешь ты на меня, мало тебя достойного. И как я благодарен моим дорогим старикам, что воспитывали нас в духе понимания долга и чести – я могу прямо смотреть в твои дорогие очи – я не лгу перед тобой, я не запятнал в прошлом своей совести ничем, что могло бы бросить хоть малейшую тень на нашу любовь. Это в прошедшем. А за будущее, за то, что до смерти я ни одного женского имени не произнесу с любовью, кроме имени Оленьки, я тем более совершенно спокоен.

Ты часто, как только я имею возможность забыть немного о войне, приходишь ко мне – нежная, любящая, такая хорошая, хорошая. И эти минуты – самые дорогие в моей сегодняшней жизни. Как ни тяжело, но приходится довольствоваться малым. Знаю, это все пустяк по сравнению с тем огромным, увлекающим, всепоглощающим, что ждёт впереди. Но пока – твои письма и мои мечты – в этом вся жизнь.

Не знаю, что ещё писать, настолько бедные слова, настолько беден наш язык по сравнению с тем, как я тебя люблю.

Олюшенька, ведь я тебя до смерти зацелую, только когда, когда?!

Будь здорова, радостна. Успехов в делах твоих желаю.

Целую хоть в письме

Твой Глеб

Р.S. Знаешь ещё мое сокровенное желание? Не рассердишься, ругаться не будешь? И не говори никому. Иметь сына и дочурку. Пацан будет футболистом. Только, как мы их назовём? Вот о чём болит голова у дурня, скажешь.

Всё тот же навсегда твой Глеб

Глеб – Ольге

23 ноября 1944

Родная моя!

Жив, здоров, как всегда. Не писал уже два дня, да и сейчас много писать не смогу и ей-богу некогда. Идёт такая свистопляска, что ни черта не поймёшь. Доколачиваем проклятых фашистов!

Жду от тебя многих писем, так как долго не было. Грустно без них. Пиши подробнее всё-всё. Как будет времечко – сразу напишу побольше.

Привет всем.

Крепко-крепко обнимаю и целую.

Навсегда твой Глеб

Глеб – Ольге

24 ноября 1944

Родная моя!

Немножко поуспокоилось – до утра. Сижу, дежурю; написал Олегу здоровенное письмо, черканул по паре слов товарищам. Тебе хотелось бы передать так много, всё, что еще порой гнетёт, всё, что заставляет иногда тосковать… передать тяжесть ожидания и радость, большую радость сознания того, что меня ждут… Много хотелось бы передать, не могу, не умею.

Читаю Смолича… Оленька, помнишь одно место: «А ещё… вот что для меня сделай: когда только сможешь, дозволь… полюбить тебя. Только, чтобы всем сердцем, всей жизнью своей тебя полюбить. И ты за это полюби. Полюби так, чтобы в тебе она как сумасшедшая была. Чтобы любила тебя без памяти, без сознания… Можешь?»

Как хорошо сказано и как созвучно моим чувствам.

Я уже писал, что сейчас драка у нас идет не на шутку. Наши пушкари день и ночь хлопают над ухом изо всех калибров; фриц отвечает и в общем почти беспрерывно стоит такая «симфония», что голова сейчас почему-то напоминает мне бочку или ведро пустое (что, впрочем, неудивительно – сходство какое-то есть).

Твоих писем нет… Жду, жду… Чёрт возьми, когда я уже буду ждать только в границах час-два (пока, скажем, Оленька придёт из Университета или пока сам где-нибудь не освобожусь); это ожидание терпимое – подождал часок, знаешь, что сейчас увидишь Роднушку; именно сейчас увидишь. А тут ждёшь – может, полгода, может, год, а может и совсем не придётся увидать. Неважное такое ожидание.

Получил одно письмо из Киева. Наша «географша» Клава Грицюк сейчас на III-м курсе. Хорошая девушка, только одна беда – ещё до войны нашла что-то хорошее в рыжем футболисте. Ну, старое осталось… На целой странице растолковывал ей всю «нецелесообразность» такого поведения, рассказал, что женился на киевской дивчине. Думаю, что немножко остынет девочка. Не хвалюсь такими «победами», просто считаю, что ты должна знать всё, что касается меня.

Если я буду писать ещё, напишу много глупостей. Откровенно говоря, устал, сказывается на настроении. Боюсь испортить его и тебе – кончаю.

Приветы всем. Тебе – здоровья, успехов.

Обнимаю и крепко, крепко целую

Глеб, твой ныне, присно и во веки веков

Глеб – Ольге

25 ноября 1944

Роднушка моя дорогая!

Получил сегодня твое письмо «аж» от 28.10. Где оно странствовало? И почему только одно… Почему не каждый день по десятку?

Всё подсмеиваешься – «последнее, последнее»… Чертёнок ты в юбке, если бы ты знала, как ты измучила меня, во что мне обошёлся этот несчастный месяц, а точнее – все три месяца сомнений и догадок. И все эти «последние» письма. Много приходилось читать и слышать о таких вещах, но мало понимал и верил. И когда попробовал на своей шкуре – вай, вай! Страдания молодого Вертера показались мне детской шуткой. Ей богу! И если ещё будешь твердить, что я редко пишу маме и брату из-за тебя – плохо тебе будет, не посмотрю, что ты на целых четыре ранга повыше меня.

Кстати, сегодня мне досталось от ребят: всё шутят. Читал нашей братве «Красноармеец» (я часто устраиваю громкие чтения, только вот «Кобзарь» не все понимают). В журнале опубликована миниатюрка «Суровое утро». Читала? Смеялись?

Я читал и думал думу: придётся и мне вытягиваться и подзаправляться, как и этому герою. Может ещё и выговоров, нарядов отхвачу от старшего лейтенанта. А? Ты как думаешь? Бедная моя головушка, перепадёт ей. Я хоть и дисциплинированный вояка, предупреждаю: будешь здорово гонять, удеру к Олегу. Там уж не поймаешь. А, впрочем, Аллах поможет мне.

Наверное, ты уже получила мое письмо, где я просил послать телеграмму Олегу за моей подписью. Если предложенные варианты не подходят, рекомендую ещё один: «Женился. Жена Ольга и т.д.» (конечно, если ты ничего не имеешь против такого текста).

Хорошо бы, если бы ты послала и от своего имени: «Имею в перспективе несчастье быть Вашей родственницей. Глеб уже забежал в Латвию. Готовлю для него хорошую палку, он готовит уши и предусмотрительно лысеет изо всех сил. Рекомендую приготовить свои уши». Сразу поймёт. А вообще – я серьёзно очень хотел бы, чтобы ты телеграфировала ему обязательно. Он тоже, как и я, «недогадливый», а мне очень хочется, чтобы он о тебе имел максимальную информацию. Авось, и тебе пути назад не будет, отрежу такой телеграммой. Вот так-то! Совсем тебя женили бы, а?

Здоров. Только редко ты меня радуешь письмами. Война у нас громкая, шумная. Проклятый фриц туго поддаётся нашим довольно резонным доводам – и «Катюшам», и «коробочкам» типа KB, ИС и ваших Т-34, только слушается, когда добирается до его боков наша братва – пехота. В общем, свалка большая.

Спасибо твоим за привет. Танечке напиши, что обязательно сделаю из неё геолога (футболист, к сожалению, из неё не выйдет).

Здоровенный привет им всем, союзнику моему – Александре Осиповне – особый.

Обнимаю и целую столько раз, «сколько в мешке проса» (по выражению майора Ливень – есть у нас такая достопримечательность).

Оленька, пиши чаще. Ещё раз повторяю: пока ты меня ждёшь, я бессмертен.

Твой Глебушко

Глеб – Ольге

4 декабря 1944

Любимая моя!

Прости, давно не писал. Война, война и война. Спасибо тебе – ты одна не забываешь, остальные молчат. Аллах или судья – мне собственно, никого и не надо – была бы ты со мной. Ты, наверное, уже получила мои письма с излияниями. За последний Р.S. не сердишься? Олька, ведьма рыжая, моя любовь иногда делает меня глупым-глупым. Правда? Ладно, увидимся – буду держать ответ за все. Поладим?

Что слышно от Олега? Послала ты ему телеграмму? Понял ли он, дубина, что мы тут на фронте с тобой натворили? Как твоя работа?

Как поживает плеяда твоих поклонников, о которых ты не пишешь, но о существовании которых я предполагаю. Им привет и сочувствие. Удивительно, они меня совершенно не беспокоят. Больше беспокоят маму: может потому что тот полковник показал ей кого-то из них «живьём»? Что пишут тебе из нашего Университета? Когда я уже доберусь до него.

Для «комсомолки» исписал блокнот. На днях отправлю.

Пиши, родная, жду. Будь счастлива, здорова, удачлива. Крепко целую.

Твой Глеб

Глеб – Ольге

8 декабря 1944

Оленька, родненькая моя!

Два дня не был дома, рекогносцировали новый район. На этот раз случилось большое несчастье. С нами был старый – еще с 42 г. – товарищ, капитан Матвиенко. Рубаха парень, бывший морячок, мой хороший друг. Погиб, бедняга. Занесло нас чуть ли не на нейтральную зону, и проклятый снайпер тяжело ранил его. Пять часов лежали мы с ним и ещё товарищем Калмыковым (их обоих Черкасов прекрасно знает) под сгоревшим танком. Начало темнеть – вынесли его. В дороге скончался.

Знаешь, дорогая, мне пришлось видеть много смертей, много товарищей, друзей умирали на моих глазах. К этому нельзя привыкнуть, но всё же относишься более спокойно, чем в начале войны. Но на этот раз меня перевернуло наизнанку.

Вот сейчас пришёл домой, устал, порядком вымок, а главное – до сих пор не могу себя, как следует, взять в руки. Прибегаю к единственному, что может успокоить – к тебе, любимая моя.

Перечитывал твои милые письма, долго смотрел фотографии (какая всё-таки ты худенькая, Оленька моя дорогая; я так не хочу). И легче на душе стало. Кстати, и письмо твоё – от 5.II, и Щедрин с Байроном подоспели. Спасибо, роднушка.

Снова думаю, какое это большое счастье – любить, иметь такого друга, как ты. Не будь тебя, к кому бы я мог обратиться со всем, что на сердце, на душе? К маме? Ей всего не напишешь. Олег – мой бывший поверенный, далеко. Судьба послала мне тебя – мою радость, моё счастье, мою любовь. И сколько сил, энергии, сколько жажды к жизни вызываешь во мне ты. Хороший, бесценный друг мой.

Так же, как и ты, не имею ни малейшего желания пользоваться услугами почты и впредь. Предпочитаю общение с живыми людьми. Ты обещаешь при встрече всё сказать. Боюсь, что я тебе ничего не скажу. Тем более, что ты словам не веришь, письма у тебя больше в доверии (есть в этом что-то). Я тебе ничего говорить не буду и когда приеду. А то ещё разлюбишь!

Наверное, я бы не сказал тебе так много, если бы имел счастье сразу с тобой говорить. Ты слушать не стала бы, а я произносил бы фразы о погоде, луне, геологии и кончилась бы вся эта история тем, что прогнала бы ты меня с глаз долой. Я, так же, как и ты, рад, что мы узнали друг друга в письмах.

Теперь я знаю, что ты вовсе не такая строгая, как кажешься на фотокарточках (и не только), только не знаю, хватит ли у меня храбрости расцеловать тебя так, как об этом мечтается. Наверное, нет. В письмах, мечтах я здорово храбрый, а на самом деле – не знаю.

Голову свою я никуда не подставляю. Она сама иногда подставляется. Но чем я гарантирован, что в тебя тоже не попадает кусок железа?

Ещё маленькое объяснение – «Федька». Видишь – у меня большинство товарищей люди или уже в летах или моего возраста (тоже в летах). А некто Федор Федорович Семенов – помоложе меня на целых пять лет. Вырос паренёк хороший, с хорошей честной, упрямой натурой. Но в отношении, так сказать, житейском – сплошная наивность. Ругаемся мы с ним напропалую – это я его воспитываю, но и друзья мы – водой не разольёшь. Характер у него бурный, деятельный, парень всё время ищет истины, ищет прямых чистых путей в жизни, за тебя – помнишь? – чуть не «врезал» мне по его терминологии. Но где найдёшь эти прямые, чистые пути в наших условиях? Кругом кровь, смерть, о прочем – и не говорю. Вот и мучается. А «Федька» – это любя, это проклятая привычка, так дорого мне стоившая. Если Черкасов ещё на вашем фронте бывает у вас в политотделе, расспроси у него о нас, Прокофьевиче, Ник. Кузьмиче, Федьке, о Фёдоре Егоровиче Олькове – он их хорошо знает. Будешь иметь полное представление о том, в каком обществе я вращаюсь.

Хорошая моя, сегодня ограничусь этим. Сейчас вместо ручки вооружаюсь другим оружием и начинаю громить фрицев. Проклятые, сколько горя принесли они на нашу землю.

Будь здорова, родная. Обязательно тебе поправиться надо. Обо мне не волнуйся, пока ты меня ждёшь, все будет хорошо.

Крепко, крепко целую.

Твой Глеб

Ольга – Глебу

10 декабря 1944

Дорогой Глеб!

Премного благодарна Вам, сударь, за утешение – обещание праздновать с нами I мая. Глеб, милый, куда же это годится?

Я тебя, черта рыжего, ждать, конечно, все равно буду (никуда от тебя не денешься), но имей же и ты совесть!

Новый год – так и быть – встречу без тебя, а больше – нет, не согласна.

Совершенно ясно, что и в день моего рождения – в январе 1945 – мы не встретимся. (Между прочим, родилась я, оказывается, в один день с Олегом. Только ровно на 10 лет позже. Так сообщила мне Софья Павловна). Значит, праздник по случаю моего 19-летия отменяется до лучших времен, да и какой праздник сейчас, когда столько крови льётся и ещё столько битв впереди.

Глеб, живой ли ты и целый вот в эту минуту? Конечно, живой – ведь я по-прежнему жду. Жду всё сильнее.

 
Всё, всё что я скажу, знакомо для тебя
От слова и до слова,
Но что и в сотый раз повторено любя,
Всё, как и в первый, ново!
Пусть счастье на тебя навеет голос мой,
И я – ждать счастья буду.
Моё-то счастье: стремиться за тобой
Мечтой крылатой всюду.
И если ласточка твоих одежд
Края затронет, – оглянуться.
Поторопись и верь:
То попыталась я
Твоей руки коснуться.
Если дни подошли,
Когда достались нам
Лишь слёзы, но однажды, —
Поделим! Я возьму все слёзы,
И отдам тебе в удел – надежды…
 

Телеграммы, которые ты мне рекомендовал послать Олегу, я естественно не послала. Не послала никаких. Мои телеграммы свою роль уже сыграли: соединили тебя с Олегом и мамой, Олега – с тобой и мамой, маму – со своими сынками. Теперь уж сами объясняйтесь. В этом – обойдётесь и без меня.

Поздравляю тебя, родной мой человек, с наступающим и, конечно, прекрасным Новым годом – годом, который – в этом уже не может быть никакого сомнения – принесет долгожданную победу. Желаю здоровья и счастья, как всегда.

Никол. Кузьм. и всем друзьям передай мои новогодние поздравления и самые хорошие добрые пожелания. Пусть никого из них не коснётся сомнение в том, что его ждут.

Тебе привет и поздравления от Александры Осиповны и всех, кто о тебе знает или догадывается. Как им не догадаться, глядя на мою переписку: ведь почти все мои политотдельцы – старые большевики, разведчики и конспираторы ещё с дореволюционных времен.

А я крепко тебя целую (хоть ты и рыжий).

Пиши ещё больше.

Ольга

Ольга – Глебу

10 декабря 1944

Глеб, здравствуй ещё раз!

Только что в штабе встретила генерала Вовченко. Помнишь, я тебе писала, что, когда была гостем Политуправления КВО, меня попросили взглядом фронтовика посмотреть на комсомол только что вернувшегося из глубокого тыла училища самоходной артиллерии (почти танковое). Там в это время уже был назначен новый начальник училища – этот самый генерал Вовченко, фронтовик.

Он, видимо, мужик толковый. Сам приехал отобрать себе курсантов. А может и какие-нибудь другие дела занесли его к нам – не знаю. Меня встретил как добрую старую знакомую и даже напомнил, что в ПУ КВО обещали – не без его, оказывается, участия – назначить меня на работу в Политотдел его училища, против чего он не только не возражает, а наоборот: готов сейчас увезти с собой в Киев. У него очень добрые отношения, если не сказать дружба с маршалом бронетанковых войск Ротмистровым. Вместе они воевали под Сталинградом, под Белгородом и Харьковом, участвовали в Курской битве, в битве за Днепр, в Корсунь-Шевченковской операции, так что их дружба сомнений не вызывает. Маршал Ротмистров сейчас заместитель командующего бронетанковыми и механизированными войсками Советской Армии. И генерал Вовченко брался за день решить вопрос о моём переводе.

Ты, конечно, догадываешься, что я ему ответила так же, как и ребятам из Политуправления КВО: только после того, как дойду до Берлина.

Но я подумала о тебе. Ты ведь, честно говоря, в своём настроении дошёл до ручки. Иногда меня пугает твоё состояние. К тому же ты уже столько прошагал, вымок в болотах, мёрз в стужи, война же идет к концу. И поскольку тебе не даёт покоя буквально беспризорное состояние Софьи Павловны, не попытаться ли сделать что-нибудь для тебя?

Конечно, я не рассказывала ему о подробностях нашей дружбы, и он достаточно тактичный человек, чтобы не задавать лишних вопросов. В основном я говорила о матери. Он все понял так, как следовало понять. И тут же загорелся, особенно, когда узнал, что ты футболист. А вообще он, кажется, из людей моего типа: каждому рад помочь, даже если его не просят. Обещал, если удастся, прямо отсюда с фронта связаться с маршалом, и в моем присутствии в нашем штабе (сама видела) диктовал уже письмо маршала Ротмистрова твоему командующему (чтобы Ротмистрову осталось только подписать, – говорит).

Генерал производит впечатление очень оперативного, толкового и очень человечного и порядочного военачальника, следовательно, что начинает – доводит до конца. И без проволочки. Так что поскорее собирай свои пожитки, если, конечно, всё это тебя устраивает. Если нет – можешь отказаться. Никто в претензии и настаивать не будет. Кстати, оговорен и вариант, что в училища при первой возможности он тебя сразу отпускает на все четыре стороны, а точнее: кончать Университет. Главное, ты будешь ближе к маме, а там – решай сам.

Обнимаю.

Ольга

Глеб – Ольге

12 декабря 1944

Радость моя!

Пишу только два слова – больше, ей-богу, не могу. Получил от командования несколько неопределенное обещание после этой серии боев отпустить меня на 3—4 дня в «Комсомольскую правду». За некоторые мои успехи. Ну и капитан Григорович помог. То и дело скажет: «Смотреть на тебя жалко». Но чаще изрекает: «Противно на тебя смотреть». Смогу ли я за эти дни найти тебя на твоём фронте? А главное, роднушка, ведь я если приеду, то, наверное, не найду в себе силёнок вырваться от тебя. Честное слово. И придётся или брать тебя с собой (на это я никогда не соглашусь, мне всегда кажется, что у тебя спокойнее дело) или разорваться пополам – половину оставить на вашем фронте, половину – сюда.

Ладно. Что будет, то будет. Только я прошу тебя – у нас сейчас здорово жарко и будет может еще жарче. Поэтому за успех не ручаюсь, думаю, что это обещание чисто «поощрительного» характера. Может ещё ничего не выйти.

Здоров. Люблю, люблю, люблю.

Целую. Успехов, здоровья, счастья тебе.

Твой Глеб

Глеб – Ольге

15 декабря 1944

 
Родная моя, здравствуй!
Ты ли это, моя дорогая, со мной?
Неужели мы снова с тобой?
 
 
Будто руки твои у меня на плечах,
Словно в утренний солнечный час,
Льются в сердце мне ясных два жарких луча
Из твоих истомившихся глаз.
 
 
Мне становится сразу легко и тепло,
Но мой сон нарушает связной,
Воет вьюга в степи, все пути замело,
Снова пули свистят надо мной.
 
 
И сильнее колотится сердце в груди.
Говорит мне твой голос родной:
Будь смелее, мой друг, и назад не гляди,
Будь смелее, мой друг, и врага победи
И тогда возвращайся домой.
 

Снова лирика, лирика… Как это ни странно, но у нас – живущих не совсем в «лирических» условиях, эти самые чувства, поэзия, лирика занимают очень много места. Удастся посмотреть фильм с хорошим музыкальным оформлением или порой заберёшься в санроту к патефону поближе, или хорошие стихи прочтёшь, или товарищ запоёт – всё это действует и крепко. Наши непрошибаемые для очень многих вещей шкуры пропускают такие вещи очень легко. И ты не думай, что Глебушка хочет записаться в поэты или ему писать больше нечего. Нет. Это так просто, жизнь…

Война наша немного поутихла. Работы мне лично от этого ещё больше. Приходится много бумаги портить, а я ведь был и есть небольшой любитель этого. И ничего не поделаешь. Это не Киевский Госуниверситет. Удивительно, до войны с меня выжать письмо было фактически невозможно. За нас двоих отдувался Олег. А теперь меня каждую свободную минуту тянет к бумаге, чтобы еще и еще раз написать тебе: люблю, люблю, люблю… Интересно, куда ты деваешь столько макулатуры?

Между прочим, высшее начальство, не отпустив меня ни в какой трехдневный отпуск (да и что бы я за три дня успел?), хотело сделать мне хорошо – отправить учиться в военное училище. Я, собственно, не имел ничего против. С тех пор, как я нашел тебя и маму, у меня немного изменились взгляды на эти вещи. Но мои непосредственные командиры (они же и друзья) отговорили. Пообещали – в последующий раз поедешь. Кажется мне, что этот следующий раз будет после войны. Ну, да Аллаху виднее.

Здоров, чувствую себя хорошо. Живу только тобой, твоими письмами. Знаешь, если бы продолжалось мое дикое одиночество, и я не нашел бы тебя, мой прекрасный друг, и не чувствовал, что меня ждут, очень может быть, что я выкинул бы какой-нибудь фортель. А сейчас я просто паинька, ей-богу. Не то что хоронюсь от всякого железа, это нет, не подумай так. Просто воюю грамотнее.

От тебя давно-давно – уже дней пять ничего нет. Грустно. Знаю, что тебя винить не в чем и утешаюсь тем, что скоро будет сразу несколько твоих посланий. Опять будет праздник.

Со спокойной совестью поздравляю тебя, моя хорошая, с Новым 45-м годиком. Уж в этом году мы с тобой встретимся непременно. Надежды на встречу в 44 г. затухают, с отпуском ничего не получилось. Может так и лучше.

Вот сидит рядом товарищ – Толя Борковский, москвич, тоже студент (я уже почти всех наших ребят представил тебе), поёт:

 
Я сплету для тебя диадему
Из надежд, упований и грёз,
Ожерелье на шею надену
Из кораллов и жемчугов слёз…
 

И что с ним поделаешь? Он тоже влюблён, только его милая не пишет ему. Забыла. И он, бедняга, с завистью смотрит на твои Олюшка, письма, на мою радость.

Эх, милые, любимые, если бы все вы только знали, сколько самых прекрасных чувств, надежд, мечтаний посвящено, отдано вам. И сколько горя и муки порой переносят грешные фронтовики по милости некоторых из этих самых любимых.

Я только утешаю – заберу, мол, с собой в Киев и женю. Соглашается. «Только, – говорит, – найди мне девушку, как твоя Ольга». Объясняю, что второй такой не найти. «Ну так, хоть немного похожую и хоть наполовину такую хорошую». Видишь, чего захотел!

Получил хорошее письмо от старого дружка – Миши Щербаня (может знаешь, Олюшка, с нашего курса). Воюет, дружок, где-то за Вислой. Договаривается насчёт встречи – конечно, в Киеве и, конечно, предполагает, что при этом пол Киева будет перевёрнуто вверх дном. Написал ему, что за такие вещи по головке не погладят, хватит того, что немцы там натворили, а что выпьем и пошумим – это факт.

У меня с товарищами возник замечательный план, уже в основном продуманный: кончится эта музыка, едем по домам, устраиваем необходимые дела житейские и начинаем ездить друг к другу в гости. Имею приглашение: в Вязьму – к Федьке, в Краснодар – к Николаю Кузьмичу, в Москву – к Тольке Барковскому, в Омск, Ереван, Тулу и Казатин. Пока всё. Этого на первый случай хватит. Мне ставят непременное условие – Ольгу Николаевну обязательно брать с собой. Ей-богу, Олька, меня начинает тревожить такая постановка вопроса. Я начинаю опасаться и за своё будущее, и за семейное благополучие Ник. Кузьмича, и за молодую Федькину любовь. Горе мне уже с местными твоими поклонниками, а что будет дальше?

Получил ещё из Тбилиси письмо (мама, наверное, тоже посвятила тебя в наши семейные дела). Галка – падчерица отца – вышла замуж и ещё не развелась. Пострадавший – вояка, наподобие меня, только чином на пару рангов повыше. Батька написал очень хорошее, трогательное письмо. При первой возможности просит приехать. Написал ему, что как только отвоюем – приедем, что я женился (!!). Не ругай меня, а, впрочем, можешь ругать. Я уже в анкетах с нового года буду писать – «женат». Еще и подчеркну. Пока что уши мои от тебя далеко. Галке посоветовал не стесняться и дуть до горы – приятно иметь хоть одну полуродственницу-полузнакомую, но мать-героиню.

Олег – пугало золотоносное или кобальтоносное – молчит. Нашел там какой-то кирпич и радуется. Ну, да у меня с ним особый разговор будет.

Ещё получил письмо от Нины Вагоновой (бывшая однокурсница). Молодец девушка, не забывает. Наши остальные красавицы не зевают, оказывается. У одной уже два киндера, у других, если нет, то в перспективе. Ужас. Но покончали Университет, работают. Насчёт киндеров пока не завидую, а вот, что закончили наш КГУ, что работают – немножко есть. Отдал бы многое, чтобы мог и сам почитать не Боевой Устав пехоты, а что-нибудь насчёт ископаемых косточек. Ну, про это уже не раз писал. Нинка пишет, что слышала кое-что о моей женитьбе, что жена моя воюет уже чуть ли не в Польше. Написал, что я весь тоже в Польше, что только моя грешная плоть в Латвии, а остальное – всё там. Пускай разбирается.

Книги твои – нарасхват. Правда, украинские для подавляющего большинства – иностранные, приблизительно, как для меня французские. Но у меня есть одна знакомая (Олька, не делай грозного вида, она замужем за нашим доктором и живёт здесь с ним), так ей библиотеки нашей Украинской Академии наук (где мы, возможно, не раз сидели рядом) мало было бы. Чистокровная хохляндия и ещё что-то в придачу. А вообще – изголодался наш фронтовой народ по духовной пище. Тебе, роднушка, постоянно всеобщая благодарность.

Письмо получилось здоровенное и тебе, наверное, надоело читать. Учитываю настроение публики и кончаю. Наболтал много.

Мне сегодня всё почему-то кажется, что скоро должен увидеть тебя – вот и настроение какое-то телячье. Только всё это кажется, всё это – мечты. Почему, чёрт возьми, мечты, а не действительность?

Кончаю. Привет знакомым, с которыми переписываешься и общаешься. Их всё прибавляется, правда? Здоровенный от Латвии до Никополя привет твоим родным, Лёнечке и Танечке, а также Александре Осиповне. Я становлюсь нетерпимым – уже заочно влюбился в Танечку. Можете ревновать, мадам.

Здоровья, радостей, Оленька, желаю тебе, а также успехов в борьбе с нечестивыми.

Крепко обнимаю тебя, самая дорогая, и целую.

Глеб

P.S. Требую твоих фотографий. Мне необходимо знать, видеть, как ты выглядишь сейчас. Мне не нравится последняя твоя фотография – нельзя быть такой худой. Должен убедиться, что ты поправляешься. Если бы не рисковал получить взбучку, пустился бы в рассуждения: война и девушки. Сама видишь, до чего она тебя довела. Еще раз – здоровья, счастья и успехов тебе.

Целую, целую, целую.

Глеб, только твой на вечные времена

Глеб – Ольге

23 декабря 1944

Родная моя!

Сегодня, наконец, дождался твоего письма. Как долго я его ждал. Недели две от тебя ничего не было, а для меня это самое большое наказание.

Настроение сейчас тяжелое, грустное. Правда, и дни у нас пошли суровые – и в отношении погоды («погодёнки» это вернее будет), и вообще. Чувствую, что с каждым днём сильнее начинает одолевать усталость, проклятая апатия становится все более частой гостьей моей. А с ней вместе приходит грусть… Как всё это плохо.

Как мне нужно к тебе, как это необходимо для всего моего существа. И, пожалуй, я напрасно обещал тебе вместе встречать 1 мая. Очень может быть, что и этот номер не пройдет. С отпуском сейчас ничего не получается, и очень может быть, что и потом тоже не получится. Мораль сей басни – взять себя в руки и покрепче колотить фрицев, что я и стараюсь делать, начиная ещё с 41-го года. Уверен, что выдержу ещё столько же, но Аллах великий – как хочется увидеть тебя.

И уж никаких надежд встретить вместе день твоего рождения, Роднушка. И знаешь, как-то даже руки не подымаются вновь писать – поздравляю, желаю и прочее. Так бедно звучит все это, так мало можно передать на бумаге; все – слова, слова… Я бы хотел тебя крепко-крепко поцеловать и сказать этим всё. Ты не обидишься, если я свои поздравления перенесу на день нашей встречи? Этот день будет днём рождения, если не твоим, то моим (как 19 октября – мой второй день рождения). А здоровья, успехов, счастья, радости я тебе желаю каждый день, каждую минуту; единственную же свою частную собственность – свою особу – давно отдал тебе же в полное и безраздельное владение.

Значит, никакие мои интриги не помогают, и ваш с мамой союз всё крепнет. Ну, что же, если мой последний союзник меня покинул – больше мне помощи ждать неоткуда. На Олега надежда малая – он меня предаст в первый же час, остаётся только сделать «хенде хох» и сдаться на милость победительниц. Хоть и не по-гвардейски, но делать нечего, я не такой упрямый, как фрицы. Тем более – быть побежденным такими сильными, хорошими и любимыми противницами.

Что слышно хорошего от Олега? Я могу только перечитывать его два письма двухгодовалого возраста. Когда уже он думает кончать свой кобальт?

Между прочим, дорогая, ты не получала случайно писем от Юры – моего двоюродного братца – вот за последние пару месяцев? На мои письма он отвечает молчанием, вернее – не отвечает. Мне это начинает не нравиться. А ему я, как и всей остальной родне, написал всё в самой категоричной форме: женат. Так что, если все они живы, жди потока писем и поздравлений.

Не слышно ли чего от нашего «музыкального» дяди Яши? (Не помню, я тебе писал, что он оперный певец). Мне тоже ни слова, хотя мама разослала мой адрес всем. Тоже, очевидно, дал обет молчания. Ох, и ругаться я буду с ними, когда вернусь.

Ты, Олюшка, пишешь, что очень любишь музыку. Я её любил и раньше, а сейчас, как и на тебя, она действует на меня даже слишком. Вот недавно, дней семь назад, вышел ночью из землянки, снежок падает, тихо – мирная хорошая такая ночь. А невдалеке послышалось радио: какой-то вальс – не помню чей, откуда, но знакомый, хороший мотив. Послушал немного – и так мне горько, больно стало… Залез в землянку, как медведь в берлогу, и часа три лежал – всё думал… мало ли о чём передумаешь.