Текст книги "Бумер-2: Клетка для кота"

Часть вторая
Обратная сторона морали

Глава первая

За то время, пока Дашка бродила по предвыборным штабам кандидатов в городские мэры, она окончательно убедилась в том, что все пиарщики – полные придурки, мозги у них вывернуты наизнанку и работают от силы полчаса в сутки, не дольше. Потом замыкается реле времени, голова отключается и существует как бы отдельно от тела.

Начальником предвыборного штаба Николая Воскресенского оказался тщедушный мужичок с желтым лицом и красными воспаленными глазами. Сразу не поймешь: то ли этот Расторгуев, погруженный в дела и заботы, не спал всю прошлую ночь, то ли весело проводил время, пьянствовал до утра в ресторане "Три тополя", где подают самое свежее в городе пиво и цены на доступных женщин не зашкаливают.

Он дымил, как паровоз, не выпуская изо рта сигарету, сыпал пеплом на письменный стол, заваленный никчемными бумагами, и на свой пиджак. Кашлял и снова хватался за сигарету. Расторгуев не сразу понял всю ценность фотографий, которые разложила перед ним Дашка, а когда, наконец, что-то сообразил, обрадовался, как ребенок. И стал приставать с теми же вопросами, что задавали Дашке в штабе конкурента.

Как вы познакомились с Гринько? Где встречались? Каков этот он в постели? Только про обрезание почему-то не вспомнил. Ответы оказались односложными, без интимных подробностей. Так и не удовлетворив до конца свое любопытство, Расторгуев созвонился со своим шефом, внимательно выслушал наставления и спросил, сколько стоят карточки.

– Двадцать штук? – вытаращив красные глаза, переспросил он. – Да ты в своем ли уме, девочка? Таких цен в природе не существует. В при-ро-де.

– Кроме того, я согласна дать эксклюзивное интервью любой местной газете, – добавила Дашка. – В подробностях рассказать, как Гринько меня соблазнил. Прельстил деньгами, обещал с женой развестись. И бросил. Я ведь делала все, что он хотел. Любые желания выполняла. Я думала, что это любовь пришла. Настоящая большая любовь. И вот получила…

– Любовь пришла, – зашелся кашлем Расторгуев. – Господи, все бабы – дуры. Любовь… Это слово ты в мексиканском сериале услышала?

– Я же не шлюха, – Дашка всхлипнула. – Думала у нас все будет красиво. Он меня на хорошую работу определит. От жены уйдет.

Расторгуев снова то ли закашлялся, то ли засмеялся. Чуть было не сунул в рот сигарету горящим концом.

– Ну, а если мы ребят с местного телевидения подключим? – спросил он, когда приступ кончился. – Им ты сможешь все рассказать? На камеру?

Телевизионщики в Дашкины планы не вписывались. Чего доброго приедет та же съемочная группа, тогда все может кончиться плохо. То есть совсем плохо. Вплоть до суда.

– Перед камерой я робею, – сказала она. – На меня немота нападает. У нас в техникуме снимали день открытых дверей, попросили меня два слова сказать для телевидения. А я стою, как столб. Даже промычать не могу, язык отнялся. Вот если бы корреспонденту из газеты. Ему бы я все выложила.

Расторгуев открыл форточку и прикурил новую сигарету. В этот момент включилось его воображение, он увидел интимные фотографии на первой полосе городской газеты. И заголовок аршинными буквами: "Гринько: обратная сторона медали". Или того хлеще: "Обратная сторона морали". Фото обрюзгшей морды Гринько, а ниже – интимные фотографии. Эту статью можно будет позже напечатать отдельно, на листовках, и разбросать по всем почтовым ящикам. Пусть люди знают, какая гнида лезет в мэры. И скажут на выборах этому проходимцу свое решительное "нет".

Корреспонденция должна заканчиваться пространными рассуждениями о том, что кандидат в мэры с таким моральным обликом, извращенец и совратитель малолетних, построит в городе не два храма, а двадцать два публичных дома и в придачу пару сотен распивочных, где жителей станут травить негодной сивухой. Расторгуев сорвал телефонную трубку и коротко изложил свои соображения шефу.

* * *

Через пять минут в кабинете появился сам Николай Григорьевич Воскресенский. Он нежно погладил Дашку по голове, присел за стол для посетителей.

– Слушайте, девушка, где-то я вас видел, – сказал он, вглядываясь в Дашкино лицо. – Точно, видел. А вот вспомнить не могу, – он перевел взгляд на Расторгуева и строго спросил. – Ты у нее документы проверил?

Дашка, раскрыв сумочку выложила на стол студенческий билет на имя Ольги Земцовой. Сумочку с документами она нашла в женском туалете ресторана "Восток" и решила, что эти корочки очень кстати. В этой же сумочке было немного денег и пропуск в салон "Эллада", где настоящая Ольга Земцова работала массажисткой. Дашка могла предъявить и паспорт на это же имя с переклеенной фотографией, но паспорта не потребовалось.

– Значит, в медицинском техникуме учишься? – спросил Воскресенский, возвращая билет. – Это хорошо. Одобряю. Молодые специалисты нам нужны. Сама знаешь, что в больницах среднего медперсонала с фонарями не найдешь.

– Знаю, – кивнула Дашка. – Я и дальше хочу учиться. На врача.

– Вот это правильно, умница, – одобрил Воскресенский. – Ты уж извини, что я документы проверил, но возможны провокации, – он многозначительно поднял кверху указательный палец. – Этот Гринько способен на все. Не знаешь, где свинью подложит. Последняя сволочь. И как ты только с ним…

Воскресенский сокрушенно покачал головой, будто Дашкина судьба, ее неудачные романы с мужиками его и вправду волновали.

– Мой отец всю жизнь в депо работал, потомственный путеец, – начала свою сказку Дашка. – А в прошлом году трос лебедки оборвался, ему на ногу рельс упал. Едва жизнь спасли, а ногу ампутировали. Теперь он – инвалид первой группы. Плюс к тому диабет, язва, несварение желудка и что-то такое с мочевым пузырем. Гринько пообещал дать денег, чтобы отца обследовали. И обманул. А сейчас врачи подозревают, что у папы гангрена второй ноги началась. Надо в Москву ехать, чтобы специалисты посмотрели. Может, операцию сделают или как?

– Ну, твоему отцу нечего волноваться, – успокоил Воскресенский. – Это я авторитетно заявляю. Пусть не думает об отъезде. Путь не хлопочет и в голову не берет. Потому что ногу ему и тут отрежут. Запросто. Я думаю, в этом городе найдется хотя бы один хирург. И чтобы трезвый был. Или я сам его найду. И сам помогу ногу отпилить, если больше помочь некому.

– Спасибо, большое спасибо, – сказала Дашка. – Но с ногой как-нибудь без вас управятся.

За минувший день Воскресенский провел две встречи с избирателями, а по их окончании тяпнул двести водочки, поэтому его язык немного заплетался, а мысли путались.

– Итак, твоя цена? – спросил он. – Только не заламывай сверх меры.

– Я уже сказала – двадцать тысяч, – твердо ответила Дашка. – Прикиньте. Мне в этом городе жить. После публикации в газете на меня все станут пальцем показывать, шарахаться как от зачумленной. И шлюхой называть. Мне же прохода не дадут. Вы получаете кресло мэра, а я как прокаженная ходить буду. Если бы не отец…

– Слушай, хватит мне на слезные железы давить, – поморщился Воскресенский. – Отец у нее. Рельс ему на ногу, видишь ли, упал. Может, на меня завтра тоже рельс упадет. Прямо на жопу. И ни одна тварь меня не пожалеет. Даже если я по всему городу, на каждом столбе, расклею фотографии своей голой изувеченной задницы. И даже позволю ее ампутировать. Все равно не пожалеют. И денег никто не даст, ни рубля. Такие уж люди сволочные существа. Поэтому давай без этого… Без лирики и без соплей. Ты сейчас занимаешься бизнесом. А я политикой, что по сути одно и то же. Сколько?

После долгого, мелочного и унизительного торга Дашка вырвала тринадцать тысяч налом. Когда деньги перекочевали в ее сумочку, подвалил какой-то прыщавый вахлак и представился заведующим отделом социальных проблем городской газеты. Дашку оставили один на один с этим хреном, и она еще битых полтора часа гнала тюльку о том, как ее, несовершеннолетнюю невинную девочку, обманом и шантажом затащил в свою постель кандидат в мэры Илья Гринько. Попользовался и бросил. Корреспондент облизывался и пускал слюни, когда речь заходила об интимных подробностях ее романа с политиком местного розлива. А в конце беседы спросил, можно ли увидеться с Дашкой в любое удобное для нее время.

– А это еще зачем? – удивилась Дашка.

– Может быть, у нас с тобой сложится по-другому, – сказал газетчик. – Не так вульгарно и пошло. Не как у вас получилось с Гринько.

– У нас с тобой никак не сложится, – ответила Дашка и ушла.

* * *

Наступил тот предутренний час, когда вся зона спит и видит фраерские сны: любовь, свидания, страдания, разлуку и новую любовь. В эту ночь Паша Бурмистров не сомкнул глаз, последние два часа он просидел перед окном крошечной комнаты при каптерке и глядел, как по оконному стеклу медленно ползут дождевые капли, похожие на прозрачные сперматозоиды. Окно выходило на хозяйственный двор, где складывали дрова и уголь, а в теплые дни сушили стираное белье. На дальней вышке мерцал прожектор, освещавший запретку. Сноп света бегал по вспаханной земле то справа налево, то слева направо. Пыжу нравилось это зрелище.

На дощатом столе тихо бухтел дешевенький транзисторный приемник, по здешним понятиям, чудесная вещь, едва ли не предмет роскоши. Но Пыж не слушал музыку и не понимал, о чем толкует диктор. Наркотическое опьянение, тот кайф, который он зацепил в подвальном кабинете кума, вколов себе дозу героина, оказался слишком слабым. Видимо, дурь разбавили содой и мукой. Или аспирином. Но и малая бодяжная доза свое дело сделала. Пыж испытывал легкое головокружение, но не приступ слабости. Напротив, кровь играла в жилах, а руки налились непонятно откуда взявшейся силой. Если бы не поручение кума, хорошо бы еще пару часов, пока не займется утренняя заря, просидеть у окна, а потом лечь на топчан, закрыть глаза и побалдеть еще немного.

Но вот луч прожектора остановился, видно, солдат решил перекурить. Пыж задернул плотные сатиновые занавески, присел на пол, включив плоский фонарик, размером чуть больше мыльницы. Положил его на доски, внимательно рассмотрел ножик и ступер, которые получил от кума.

Хороший инструмент. Лезвие у ножа хоть и короткое, зато острее бритвы. Ступер сделан из отшлифованного куска арматуры, он раза в полтора раза длиннее карандаша и значительно толще. В тупом конце, обмотанном лейкопластырем, просверлена дырочка, в которую продет капроновый шнур с завязанными концами. В эту петлю просовывают ладонь, чтобы случайно не выронить оружие. На остром конце заточки пластиковый футляр из-под термометра. Это чтобы себя не поцарапать. Рана от этой штуки может быть только смертельной, если попасть туда, куда целишь. Всего-то.

Он накинул петельку на запястье, засунул ступер под рукав крутки, притянув его к предплечью тоненькой резинкой, а нож сунул в потайной внутренний карман. Погасив фонарик, поднялся, встав лицом к углу, трижды перекрестился на невидимую в темноте бумажную иконку Смоленской Божьей матери, сунул ноги в обрезанные чуть выше щиколоток резиновые сапоги и вышел в коридор.

Через минуту Пыж оказался на хозяйственном дворе, прошел вдоль высокой поленицы дров и оказался на задах кухни – у длинного, вросшего в землю барака на фундаменте из силикатного кирпича. Тут нагородили разных пристроек: хлеборезку, комнату дежурного, комнату отдыха и еще черт знает что. Но Бурмистров мог найти дорогу в кромешной темноте с завязанными глазами.

Перед тем, как подняться на две ступеньки крыльца, он замер, осмотрелся по сторонам. Показалось, под чьим-то сапогом захрустел шлак, которым посыпаны дорожки возле кухни. Или это дождь льется с крыши? Вода, стекая по желобам, льется в бочку, стоящую на углу барака. Пыж выбрал ключ без бирки, вставил его в скважину врезного замка и, дважды повернув, приоткрыл дверь. В нос шибанул запах кислой перестоявшей капусты и подтухшей рыбы. Пыж подумал, что приговоренные к смерти Цика и Васька Гомельский не самые плохие люди на земле, хоть и суки.

Они прижились при кухне, нажрали морды на хозяйских харчах, но у них можно выменять теплые кальсоны на пару пачек индюшки, да еще получить в придачу стакан махорки. А хлеб бери задаром. Впрочем, об этих персонажах теперь надо говорить в прошедшем времени. Были не самыми паршивыми людьми – вот так правильно.

* * *

Пыж раздумывал, снимать ли сапожки у порога. И решил не разуваться. Мягкие истертые подошвы сапог неслышно ступают по полу, будто по доскам босиком ходишь. Касаясь стены рукой, он медленно двинулся вперед, считая двери справа от себя. Волнения не было, но в наступившей тишине сердце билось где-то у самого горла. Он сказал себе, что бояться нечего. Охрана далеко, в кухне на ночь остаются только два этих чмошника, которым кум подписал приговор, да повар Тарасов. Его закуток – в дальнем конце коридора, у сортира. Кроме того, Тарас туговат на левое ухо и спать горазд. Ему в пожарники идти, а он стал фармазонщиком.

Остановившись у четвертой двери, Пыж обратился в слух. Слышно, как похрапывает Цика, Васька Гомельский едва сопит, не поймешь даже дрыхнет он или дурака валяет. Пыж, вытащив масленку, нашарил дверные петли, капнул солидола, чтобы не скрипнули, обработал замочную скважину, вставил ключ. Запирать комнату изнутри по здешним правилам не положено, замок совсем паршивенький, накладной, такой гвоздем открыть – раз плюнуть. Пыж мысленно еще раз осенил себя крестом и осторожно толкнул дверь. Комнатенка – метров семь, посредине стол, справа и слева две койки, словно в купе поезда.

Темнота почти полная, только сквозь марлю, которой занавешено окно, пробивается луч прожектора. Цика спал на железной кровати у левой стены. Одетый в нижнюю рубаху на завязках, он сбросил с себя одеяло, повернулся и лег на спину. Пыж переложил сапожный нож в правый карман куртки. Затем разорвал резинку, вытащил из рукава заточку, снял пластиковый колпачок.

Подкравшись к кровати, взял со стола матерчатую рукавицу, кем-то оставленную тут. Главное, чтобы Цика не закричал, не разбудил своего дружка. Целя в сердце, каптер поднял руку, крепко сжал рукоятку ступера. Он воткнул заточку под пятое ребро, целя в сердце, но попал ниже. Вытащил заточку и снова ударил, на этот раз разорвал аорту. Цика дернулся, открыл рот. В следующее мгновение Пыж грудью навалился на хлебореза, заткнул ему рот рукавицей и зашептал в ухо, будто умирающий мог разобрать слова.

– Тихо, тихо ты, не бойсь, – шептал убийца. – Ну, ну… Вот так… Тихо, милый… Не дергайся… Так, так, хорошо…

Бурмистров почувствовал, как горячая кровь, фонтаном ударившая из груди, пропитывает его куртку, брызги попадают ему в лицо, но лишь плотнее зажимал рот Цике, засовывая рукавицу в самую глотку. И не двинулся с места, пока хлеборез не затих. Стало слышно, как на столе тикал механический будильник. Пыж медленно сполз на пол, сел между кроватей, ощущая дрожь в ногах. Фу, ты… Получилось, но это еще не все. Только полдела сделано, остается немного. Сколько же было крови в этом гомосеке? Ведро, не меньше. А то и все полтора. И вся куртка насквозь мокрая, и штаны тоже, хоть выжимай.

Тишина. Только дождь барабанит по подоконнику и этот хренов будильник тикает, отсчитывает последние минуты жизни зэка. А он спит, как сурок.

Пыж поднял с пола заточку, подошел к Гомельскому и наклонился над ним. Тот лежал на боку, накрывшись одеялом по шею, из полуоткрытого рта сочилась слюна.

Пыж потянул одеяло вниз, чтобы видеть, куда бить. Неожиданно Гомельский открыл рот, хрюкнул, попытался натянуть на себя одеяло, но у него ничего не получилось. В следующую секунду он открыл глаза. Увидел склонившееся над ним забрызганное кровью лицо с красноватыми кроличьими глазами.

– Ты чего, Пыж? – прошептал еще не проснувшийся хлеборез. Он еще не успел испугаться, не успел ничего понять. – А? Чего ты?

– Ничего, – тихо ответил Пыж. – Ничего. Ты спи, спи.

– Как это: спи? – Гомельский вырвал одеяло, чтобы прикрыть жирную бабью грудь. Он попытался сесть. – Как это?

Пыж замешкался и ударил неточно. Заточка вошла не в сердце, куда он метил, а значительно ниже, проткнула желудок и поджелудочную железу. Пыж попытался вырвать заточку из тела, но рука соскользнула с мокрого от крови ступера. Гомельский, не издав ни звука, сбросив ноги на пол, рванулся к столу, дотянулся рукой до алюминиевой тарелки. Пыж успел вытащить сапожный нож и нанести колющий удар в горло сидящего на кровати человека. Короткое лезвие задело трахею. Гомельский поперхнулся кровью, зашелся кашлем, но, коротко размахнувшись, наотмашь ударил Пыжа острым, как бритва, краем тарелки по груди. Два раза, справа и слева. В следующую секунду Гомельский выронил свое оружие, боком повалился на пол, прижимая руки к горлу. Рукоятка заточки торчала из живота, но раненому было не до этого. Пыж выдернул заточку и, размахнувшись, всадил ее по самую рукоятку в ухо Гомельскому.

Пару минут Пыж, привалившись спиной к кровати и обхватив ладонями колени, сидел на полу, набираясь сил. Но силы почему-то не приходили, напротив, к горлу подступила тошнота, а руки сделались холодными, какими-то ватными. Надо пересилить эту слабость, выйти отсюда. А дальше действовать по плану. Утопить одежду в сортире и смыть кровь в луже с дождевой водой. Времени еще много. Серенький рассвет едва брезжил. Да, времени – вагон и маленькая тележка. Уцепившись за железную спинку кровати, Пыж поднялся на ноги.

Пол уходил из-под ног, словно палуба корабля, попавшего в жестокий шторм. В обрезанных сапогах хлюпала кровь. Позабыв в комнате нож и заточку, он, хватаясь за стены, выбрался в коридор, прошагал несколько метров и решил, что за один переход не одолеет путь до входной двери. Надо снова присесть и отдохнуть.

Пыж пришел в себя минут через пять: он сидел в луже крови посередине коридора и скользкими от крови пальцами ощупывал грудь. Да, он облажался, накозорезил. Гомельский дважды полоснул его алюминиевой тарелкой, остро заточенной по краям. Зэки называют такую штуку шлюмкой. Опасная штука, ей можно запросто башку отрезать. Если бы знать, за каким хреном этот гад потянулся к столу, что это была за тарелка… Раны глубокие, едва ли не до ребер. Изрезанная куртка повисла клочьями, майка прилипла к телу. Ясно, самому кровь не остановить. Надо бы позвать на помощь повара. Пусть бежит к больничке, растолкает лепилу.

– Эй, Тарас, – крикнул Пыж и не услышал своего голоса.

Он попытался снова закричать, но сил хватило только на слабый стон. Бурмистров повалился на бок и снова потерял сознание.

Глава вторая

Когда на темном небе загорелись первые звезды, Чугур подъехал к дому своей любовницы. Он загнал служебный уазик во двор, сполоснул руки в бочке с водой. Сел за накрытый стол и, хлопнув стакан коньяка, поужинал. Ирина Бударина молча наблюдала за тем, как любовник расправляется с вареным мясом и картошкой, а потом пьет чай с вишневым вареньем.

– Слышала, что у нас творится? – спросил Чугур, почувствовав, что ужин удался, и теперь можно переброситься словом.

Разумеется, Ирина Степановна в курсе всех дел: продавщицы первыми узнают новости.

– Ужас какой, – сказала она. – Эти заключенные хуже бешеных собак. Готовы друг другу глотки перегрызть.

– Это точно, хуже собак.

– А зарезали кого?

– Двух неплохих людей кончили, – вздохнул кум. – Да что там неплохих… Хорошие были парни. Оба – активисты. Ни одного замечания в личных делах. Хотели навсегда покончить с преступным прошлым. Мечтали выйти на волю честными людьми. У одного мать – слепая старуха. Другой – единственный сын в семье. И вот как все обернулось. Жалко людей. Все этот проклятый воровской мир. Он от себя далеко не отпускает. Как говорится, рупь за вход, два за выход. Или заточку в сердце.

Чугур пригубил второй стакан чая. В доме Ирины Степановны он чувствовал себя хозяином. Одинокая женщина, хоть по здешним понятиям у Ирины приличная работа, никогда бы не наскребла денег, чтобы отремонтировать и перестроить старый дом. Чугур помог обшить избу вагонкой, пристроить просторную веранду с отоплением, где они сейчас сидели. Да еще крышу справил из оцинкованного железа. В доме все городские удобства. А в спальне – импортный гарнитур, трехстворчатый полированный шкаф и кровать, широкая, как аэродром. На нее приятно совершить посадку после напряженного трудового дня.

Все бы хорошо, но настроение кума вечно портил белый попугай Борхес – крупная особь неизвестной породы. Мало того, что бестолковая птица плевалась шелухой от семечек, она еще умела говорить. Когда-то клетка с попугаем была собственностью ИТУ, стояла в красном уголке клуба. Чугур, поразмыслив, решил, что попугай на зоне – это как-то несерьезно, баловство одно. И привез клетку Ирине Степановне, так, забавы ради. Теперь кум ругал себя за это, жалел, что просто не открутил птице голову.

Борхес научился передразнивать интонации своего благодетеля, кроме того, на зоне он нахватался грубых нецензурных словечек. И продолжал обогащать свой словарный запас. Клетка с попугаем стояла на высоком круглом столике. Сейчас Борхес из своего угла внимательно наблюдал за Чугуром и, кажется, собирался сказать какую-то очередную непристойность.

– Из района два прокурора приехали, – пожаловался Чугур. – Медицинский эксперт, врачи и еще какие-то хмыри на двух машинах. Замордовали меня. За целый день не пожрал, не присел ни разу.

– Говорили, убийца жив остался, да?

– Жив, – ответил Чугур и поправил себя. – Пока жив.

– А кто он?

– Как это: кто? Обычный зэк. Наркоман и отморозок. За дозу дури родной матери глотку перережет.

Пыжа хотели везти в районную больницу, но кум приказал поместить его в лазарет. А то, чего доброго, Паша Бурмистров, не помня себя, скажет то, о чем нужно молчать даже на страшном суде. Опытный врач, приехавший из района, настаивал на своем, убеждал Чугура, что без операции и переливания крови пострадавший не выживет. Но кум заявил, что в районе нет тюремной больницы, а помещать Пыжа в обычную палату никак нельзя. Это особо опасный рецидивист, сколько душ он загубил, сам не помнит. Да и кум не возьмет на себя такой ответственности, он в ответе за каждого зэка.

Врач пообещал завтра направить на зону хорошего хирурга. Только это напрасные хлопоты. Эту ночь Пыж не переживет, к утру приберется. Тут, как говорится, и к бабке не ходи, потому что слишком большая потеря крови. На всякий случай кум отдал приказ лепиле облегчить страдания Бурмистрова, если тот все же доживет до побудки.

– Борхес хороший, – громко и внятно сказал попугай. Он картавил, и голос у него был неприятный, с железной ноткой. Будто говорила не птица, а вокзальный репродуктор. – Хороший… Хороший… Борхес… Хороший…

– Заткнись, – сказал кум, злобно глядя на птицу.

– Умри, мусор, – ответил Борхес. – Умри… Мусор… Умри…

– Заткнись, – повторил кум.

– Позор мусорам, – прокричал попугай. – Гони рубли. Статья сто пять, прим…

– Вот же тварь какая, – покачал головой кум. – Все тюремные университеты прошел.

Борхес взмахнул крыльями, крепче вцепился в жердочку и замолчал. Ирина, сколько ни уговаривал ее Чугур, не соглашалась отдать птицу в чужие руки. Сейчас кум прикидывал, не подсыпать ли строптивой птице зерна с крысиным ядом.

Когда хозяйка убрала со стола и протерла клеенку тряпочкой, Кум выложил из портфеля планшет с журналом "Недвижимость за рубежом" и личное дело Кота, которое забрал из сейфа оперчасти. Подшитые бумажки он уже изучил, но надо бы еще раз взглянуть на них. Чугур должен досконально знать, что за личность он выпускает на волю. И каких фокусов можно ожидать от Кота, когда тот выйдет на свободу. Чугур положил дело на край стола – он посмотрит его позже, раскрыл журнал на нужной странице и позвал Ирину, которая ушла в спальню стелить постель.

Наверное, сейчас не лучший момент, чтобы заводить серьезный разговор, но когда-то он должен состояться. В ближайшее время, как только Чугур утрясет все дела, он напишет рапорт об отставке. Это решено. Куму быстро подберут замену, и все – свободен. Тогда начнется настоящая жизнь, а не то убогое существование, которое он влачит до сих пор. Останутся в прошлом и скроются в тумане жена Антонина с ее свиньями, сын, великовозрастный оболтус. Дочь Лера, которая не сумела удачно выскочить замуж, а теперь подала на развод.

Дочь сидит в бухгалтерии какого-то строительного треста и все ждет прекрасного принца, будто принцы по ней очень соскучились, но пока не узнали дорогу в эту чертову шарашку. Хорошо хоть у отца денег не просит.

* * *

Ирина Степановна в шелковом халатике встала у стола и сказала, что пора бы ложиться, ей завтра ехать на базу в район, вставать ни свет ни заря. Потом неожиданно потянулась к папке с личным делом Кота, раскрыла ее. Посмотрела на фотографии и прочитала имя и фамилию заключенного.

– Огородников Константин Андреевич, – и сделала неожиданное и обидное для кума заключение. – А он ничего, Огородников этот. Мужик хоть куда.

– Хоть куда, – передразнил Чугур и закрыл папку. – Обыкновенная уголовная рожа. Патологический тип. Мокрушник и быдло.

– Я уж не знаю, мокрушник он или кто. Только внешне симпатичный. Приятный молодой человек.

– Он двух ментов замочил.

– Моя бы воля, я их всех замочила.

Чугур подумал, что смерть мента вряд ли вызовет сострадание в душе Ирины. Ее муж Леонид, бывший милиционер, издевался над женщиной, как хотел, бил ее смертным боем, а когда совсем слетел с катушек да еще с позором был изгнан из органов, уехал на шабашку и сгинул неизвестно где. Месяца три назад прислал Ирине покаянное письмо, умолял простить его, дескать, готов начать новую жизнь, капли в рот не возьму… Он писал, что приедет, но след его снова потерялся, и где теперь блуждает Леонид, никто не знает. "Когда этот гад ступит на порог, я его из ружья кончу", – пообещал тогда кум и порвал письмо.

– Если бы ты встретилась с Костей Огородниковым в темном переулке, он тебя для начала пером пощекотал, – выпалил кум. – А потом отодрал во все дырки.

– А чего… Я не против, – Ирина засмеялась, будто сказала что-то остроумное.

– Ладно, хватит, – Чугур, начиная всерьез сердиться, стукнул кулаком по столу. – Сядь, не маячь перед глазами.

Ирина зевнула, давая понять, что пустые разговоры сейчас ее мало интересуют, и пристроилась рядом с кумом.

– Мне вот тут журнальчик попался, – начал тот, когда любовница присела к столу. – Оказывается, цены на такие хоромы за границей почти такие же, как на квартиры в Москве. Ты вот взгляни.

Он повернул журнал цветной фотографией желтенького особняка к Ирине и пояснил, что на задах дома имеется бассейн, а до моря доплюнуть можно. Есть в доме несколько спален, бильярдная, даже винный погреб.

– Вот сколько он стоит, – кум ногтем провел черточку под обозначенной ценой дома. – По-божески.

– А это что написано? – Ирина показала на циферку, нарисованную Димоном Ошпаренным.

– Это я так, ну, для себя черкнул. Уж не помню. К делу не относится.

Закончив лирическое вступление, Чугур помрачнел и веско заявил, что последнее время стал чувствовать тяжесть прожитых лет. Надо оставаться честным с самим собой: старость уже не за горами. Эта жизнь возле зоны давно опостылела ему до колик в печени, до зубной боли, пора уйти со службы. И вместе с Ириной переехать в теплые края, хоть на тот же Кипр. За свою жизнь Чугур сделал немало добрых дел, помогал бедолагам, оказавшимся на зоне по вине злого случая, облегчал жизнь доходяг, которых с воли никто не греет. Всего и не перечесть.

Помощь эта бескорыстная, за спасибо. Получить за свое добро хоть копейку Чугур и не помышлял, потому что все люди – свиньи, хуже свиней. Но нашлись среди этого быдла создания, которые помнят добро. Коротко говоря, в ближайшие дни на книжку Ирины Степановны бывший подопечный Чугура, а ныне успешный бизнесмен, потерявший счет своим миллионам, переведет весьма значительную сумму. Обналичив эти деньги, можно будет сняться с якоря и отчалить на Кипр, поселиться в этом самом особняке. Машину купить и все, что полагается небедному человеку.

– Вот такие дела, Ирочка, – Чугур расстегнул пуговицы форменной рубахи и подумал, что соврал не слишком убедительно. Надо это делать тонко и гладко, как романы пишут: с прологом и эпилогом. Да, травить байки он не мастак, но ведь его слова не проверишь. – Выпала и нам счастливая карта. Теперь, как в казино, пора менять фишки на наличные.

Пораженная новостью в самое сердце, Ирина Степановна, прижав ладони к румяным щекам, минуту молча переваривала известие, наблюдая, как Сергей Петрович закуривает сигарету и пускает дым. В сказку о бывшем зэке, а ныне добром бизнесмене, который по доброте душевной кидает на чужую книжку бешеные деньги, она не поверила. Только подумала, что между убийством, случившимся сегодня на зоне, и деньгами, которые свалятся ее банковский счет, возможно, есть некая связь. Только какая, разве угадаешь? Ирина изобразила на лице счастливую улыбку.

Конечно, она готова подыграть своему любовнику, готова поверить в то, что белое – это черное, лишь бы навсегда уехать из этих краев, поселиться в теплой стране, в особняке у моря и хоть немного пожить по-человечески.

– Надо твой дом продавать, – сказал Чугур. Он был доволен эффектом, которое произвело его сообщение. – Покупателя быстро найду. Хоть тот же Слава Мамаев. Деньги у него водятся. Человек два года как с зоны вышел, а все трется по чужим углам.

– Резак что ли? – удивилась Ирина. Ей было неприятно, что в этих стенах поселится убийца и насильник. – Тоже мне, покупатель… Сволочь последняя.

– Какая разница, кто купит? Лишь бы деньги получить. Ох, даже не верится. Поедем на Кипр. Увидим море… На Кипр…

Слова звучали, как музыка. Кум мечтательно закатал глаза, похлопал себя по груди и сладко зевнул. Главное сказано. Все остальные мелкие вопросы они утрясут по ходу дела.

– На Кипр, – повторил за кумом бывший зэк, а ныне поселенец Борхес. – На Кипр… Море… Мусор… Падла, умри…

– Это ты его этим словам научила, – Чугур готов был разорвать попугая на куски, но ему не хотелось ссориться с Иркой: Борхес был ее любимцем. – Как ни придешь, только и слышно: умри, мусор, умри. Все настроение изгадит.

– Еб твою мать коромыслом, – сказал попугай, словно издеваясь гостем.

Ирина с непонятной улыбкой встала из-за стола, накрыла клетку с попугаем черной плюшевой накидкой.

* * *

Ранним утром дядя Миша Шубин на своем жигуленке подъехал к автосервису «Динамит», но не стал загонять машину в ворота, оставил на обочине дороги, через проходную, мимо сонного вахтера, пускавшего всех подряд, прошел на территорию и поднялся на второй этаж административного корпуса.

Робко заглянул в приемную начальника. Секретарь Марина, не скрывая любопытства, разглядывала физиономию Шубина. Тут было на что посмотреть. Под левым глазом расплылся фиолетовый овал синяка, правый глаз выглядел немного лучше. Отек уже спал, но хорошо видно рассечение над бровью, намазанное зеленкой. Над верхней губой, точно под носом, засохшая болячка, а на правой скуле, залепленная лейкопластырем, образовалась водянистая шишка, похожая на огромный фурункул. Эта клятая шишка никак не спадала.