Текст книги "«От аза до ижицы…». Литературоведение, литературная критика, эссеистика, очеркистика, публицистика (1997—2017)"

Теперь можно и о преподавателях…

Удивительным, не иначе, образом сохранилось расписание занятий на ВЛК на первый семестр 1997:

Говоря о ситуации в целом, не вполне могу согласиться с одним из мнений, высказанных С.Н.Есиным в опубликованных им «Дневниках»: «…Невольно сравнил с нашими кафедрами, у нас никакой истории, все закончилось на таких легендарных именах, как Дынник и Еремин, дальше пошли персонажи, для которых Литинститут – одно из мест работы, но и там, где они пишут книги и реферируют статьи, тоже не будет никакой истории…» Не знаю. Может быть, нам так повезло, может, колокольня, с которой на мир взираю – низковата, но, по мне, все наши преподаватели, еще раз подчеркну это – именно ВСЕ – были именно личностями, а никакими «не персонажами», там…

Также следует сказать вот о чем еще. О щекотливости и незавидности положения моего. Ведь, что и о ком ни скажи, неизбежно попадаю, как кур в ощип, я, оказываюсь под огнем критики (и – совершенно справедливой, между прочим!). Потому, что сказать обо всех (а заслуживают разговора отдельного, обстоятельного, все, без исключений и изьятий!) – невозможно, упомянуть лишь тех, о ком просто невозможно не упомянуть, значит, опять же заслужить упреки, во – первых, от неупомянутых вовсе («почему забыли?»), а во – вторых, и от упомянутых, в том числе, и в равной степени: не так и не то «отметили», «мало дали», «как из пипетки, слов нацедили», или наоборот, «слишком многословно, явно пространно», «поверхностно как – то…» и так далее и тому подобное… Только в силу обстоятельств этих я и выбираю самый опасный и скользкий путь – собственные свои, не самые, конечно же, объективные, но – свои! – ощущения, а также – личные представления о необходимости и целесообразности. Итак…

Самым героическим преподавателем на ВЛК, образца 1997—99, считал и считаю я Татьяну Александровну Архипову. Невзирая на тяжелое заболевание, несмотря на все трудности и проблемы, связанные с пошатнувшимся здоровьем, она, как профессионал истинный, вкладывала в нас, не ахти каких, надо прямо об этом сказать, грамотеев, весь свой колоссальный талант и опыт педагога, пытаясь передать нам, хоть, толику малую своих знаний. Знаю, также, что в дальнейшем, уже после нас, пришлось преодолевать ей и еще большие трудности… Спасибо вам, Татьяна Александровна!

Открытием и, во многом, откровением для многих и многих курсантов ВЛК стали сведения и данные о Литературе Русского Зарубежья, представленные в замечательных лекциях Олега Анатольевича Коростелева. А разве можно забыть основательность и неотразимую логику аналитических разборов литературных произведений Льва Ивановича Скворцова? Или многообразие подходов и логическую взвешанность умопостроений и выводов Юрия Ивановича Минералова? Насколько точен, пунктуален и блистателен всегда был всеобщий наш любимец «Димедрол Димедролыч», то бишь, профессор Анатолий Сергеевич Дёмин (вот, залез в интернет только что, а там пишет на форуме одна из нынешних литстуденток: «Радует, что годы идут, а в Литинституте ничегошеньки не меняется – и диван на месте, и Дёмин – всеобщий любимец»). Не забыть бы еще о совершенно фантастической поэтичности прозаической речи, «Златоуста с Тверской, 25» – Владимира Павловича Смирнова, о требовательной отзывчивости и выдающейся работоспособности руководителя нашего семинара – Владимира Ивановича Гусева, о почти недосягаемой высоте и весомости тяжелой философской лиры Юрия Поликарповича Кузнецова, так рано ушедшего от нас…

И все – таки, отдельно хочется сказать о нескольких преподавателях ВЛК, оставивших в памяти моей самый зримый, наиболее яркий след… Это – Михаил Павлович Еремин, Халык Гусейнович Короглы и Борис Николаевич Тарасов.

Михаил Павлович Еремин

Станислав Куняев:

«А профессор Литературного института Михаил Павлович Еремин, у которого двадцать лет назад учился Рубцов, произнес такие слова, от которых зал загудел и взорвался рукоплесканиями: – Думая о Рубцове, глядя на его памятник, побывав в его деревне, вспоминая его стихи, я сегодня испытываю чувство, которое давно уже не приходило ко мне, я горжусь, что я русский!»

Тамара Сизова:

«Однажды, передавая Коротаеву газету «Литературная Россия» со статьей профессора литинститута Михаила Еремина (дяди моего мужа), я была удивлена, как возвышенно Коротаев относится к Еремину. И действительно, их связывала дружба не только учителя и ученика, но близких по духу людей. Крупный поэт был еще издателем. Правда, на журналистском поприще не добился желаемого – возродить молодежную газету. Собирая материалы для книги безвременно ушедшего из жизни Михаила Жаравина, я пришла к нему с просьбой помочь, потому что не имела доступа к архиву. Коротаев, никому не разрешавший трогать рукопись Жаравина, без слов выдал мне два сильных рассказа, которые я просила. А потом, когда я их скопировала и вернула, пожал мне руку, добавив – «Ну мы же русские люди… Иначе Михаил Павлович (Еремин) нас бы не понял.»

Сергей Есин:

«Дневники 2005 года» (частично процитированные выше – А.У.):

«9 августа, вторник.

…Вечером дома читал прелестные, еще аспирантские, воспоминания Кирнозы и В. Пронина. Начал с них, а потом принялся читать все подряд в книжке «Времен связующая нить…» Страницы истории кафедры всемирной истории МГПИ. Невольно сравнил с нашими кафедрами, у нас никакой истории, все закончилось на таких легендарных именах, как Дынник и Еремин, дальше пошли персонажи, для которыхЛитинститут – одно из мест работы, но и там, где они пишут книги и реферируют статьи, тоже не будет никакой истории…

Андрей Углицких:

Пермь, 1999… Я в гостях у пермской поэтессы Валентины Телегиной… Узнав о том, что у нас на ВЛК спецкурс по А. С. Пушкину вел профессор Еремин, Валентина Федоровна (учившаяся в Литинституте в начале восьмидесятых) радостно встрепенулась: «Михаил Павлович? Он же, в литинститутскую мою юность, был заведующим кафедрой… Боже мой, Михаил Павлович, Михаил Павлович…»

Кто же такой Михаил Павлович Еремин?

Честно порылся в интернете: ничего. Почти ничего. Вот так: жил – был человек, заведовал много лет кафедрой в Литинституте, профессор, выдающийся ученый – и …ничего. Ни фотографии, ни одного труда в паутине не запуталось, не зацепилось за всемирную… Несправедливо. Приходится, хотя бы, частично, восполнять пробел.

Представьте себе на миг один из портретов, которые раньше висели во множестве советских школ на стенах классных комнат. Классики. Гордость литературы, науки. С бородами, а ля академик Павлов или Лев Николаевич Толстой. Представили? Тогда вы имеете счастье любоваться почти, что Михаилом Павловичем. Профессор – фронтовик, обожал Рубцова. Души в нем не чаял. Много рассказывал о нем. Оригинальнейший пушкинист. В частности, мнение о том, что Пушкин – де, однолюбом, оказывается, был, что любил одну – единственную женщину в жизни своей – услышал я, впервые, именно от Михаила Павловича… Но это разговор отдельный.

А сейчас, если позволите, расскажу я, точнее – перескажу (вкривь и вкось, конечно, но – что делать!) один из оригинальных, надеюсь, рассказов Еремина о Рубцове. Точнее, о Гомере, «Илиаде», а также – вдове философа Лосева, профессоре Азе Алибековне Тахо – Годи…

А рассказывал Михаил Павлович, нам, курсантам ВЛК, тогда, примерно, следующее, и – так:

«В шестидесятых читал лекцию студентам. О тематике литературных произведений, об идеях, лежащих в основе… так сказать… В самом конце спросил: «Вопросы есть?» Тишина. Пауза. Смотрю, в задних рядах поднимается рука одинокая: «Можно?». «Сделайте милость, молодой человек. Только представьтесь сначала…» «Рубцов Николай…» (У меня что – то дрогнуло внутри. Потому, что, к тому времени, уже знаком был со стихами вологжанина. Читал и «Доброго Филю» и «Я уеду из этой деревни»). «Слушаю вас, Николай…»

«Я считаю, профессор, что ничего нового в литературе за последние две тысячи лет, в смысле, открытия новых тем, там, и прочего не произошло. Что все, что было – в „Илиаде“ Гомера – любовь, ненависть, месть, зависть, коварство – то и осталось!» И – сел, не дожидаясь ответа. Не скрою, был я озадачен. Слегка. Почему? Да потому, что Рубцов прав был. Во многом. Но потом взял себя в руки – и пошел плести словесные кружева. Насчет того, что, возможно, действительно, ничего глобального не появилось, но, однако, в то же время, имело место уточнение, шла, так сказать, углубленная проработка открытого, освоенного мыслителями и писателями Древнего Мира, в том числе, и древними греками. В общем, с миру по нитке – голому рубашка получилась. Выкрутился. Я же профессор, как – никак… Профессор, по определению, должен все знать. А иначе – какой это профессор?

Так вот и познакомился с Николаем Михайловичем. Лишь спустя некоторое время удалось выяснить подоплеку, так сказать, того, откуда это у Рубцова любовь такая к Гомеру…

…Работала у нас на кафедре античной литературы Аза Тахо – Годи. Вдова философа Лосева. Строга и требовательна была. Была у нее фишка: все студенты ее должны были прочитать «Илиаду» и «Одиссею». И потом – пересказать ей содержание. Чтобы получить зачет. А не знаешь Гомера – до свиданья! Строга была. Требовала – невозможного. Почему невозможного? А вы сами – то пробовали книги эти осилить? То – то! Голову сломать можно! До того «занудные» тексты! Особенно, для неподготовленного человека. А Рубцов, надо сказать вам, студентом, не ахти, каким усидчивым был, не ахти… Он постарше остальных, у него жизненный опыт побольше – детдом, служба на флоте… Спиртным, конечно, увлекался. Было… В общем, в срок он Азе Алибековне ничего не сдал. Хотя, пытался. Честно пытался читать. Даже – дошел до второй песни… Ладно, перенесли ему сессию. Он еще раз начал Гомера грызть за мягкое место. Дошел, на этот раз, до четвертой, кажется. Опять сорвался… Нет, положительно невозможно осилить грека проклятого! Надо же – такую тягомотину сочинить! Ладно, уехал в Тотьму, а там, разлив, оказался отрезанным от внешнего мира… Дошел – до восьмой песни… Опять срыв! Но вот дальше – произошло …чудо! С четвертой или пятой, там попытки, вдруг отрылся ему грек! Сдался! И такая красота невозможная, по словам Рубцова, явилась ему со страниц «Илиады», что ни в сказке сказать, ни пером описать! И пошло – поехало. Перевернулось все в голове у автора «Доброго Фили». Другими глазами он на мир, вдруг, смотреть стал… Вот что такое преподаватель хороший. Настоящий…

…Вывод, какой? А никакого. Читайте Гомера. У него все написано… Все.»

Халык Гусейнович Короглы

На лекции Короглы я всегда приходил одним из самых первых. Садился ближе всех. Слушал – как зачарованный. Потому, что Халык Хусейнович – единственный в мире человек, сумевший открыть мне Библию, Коран и Тору. Мне – выросшему в атеистической стране и не имевшему никакой религиозной подготовки – ящик Пандоры пресловутый. Простыми, обычными, изрядно потрепанными от бесконечного употребления, словами. Сумевший системно обьяснить ветхозаветскую историю. Не разбивая целое на части, не отдельными сюжетами и сюжетиками, там, а, действуя, именно, системно, то есть, по сути, выступая, как собиратель. В итоге – сложилось единое, более или менее, цельное, логическое представление обо всем корпусе библейских текстов. А ведь я неоднократно, еще до ВЛК, самостоятельно тщился, было, объять необъятное, как Рубцов в случае с «Илиадой» – сначала, на терпении, потом, на пре – терпении, потом – на пре – пре – … Да – мимо все! А заслуга Халыка Гусейновича (я и сам не понимаю, как у это у него получилось!), на мой взгляд, состоит в том, что он, образно говоря, подошел к человеку, упрямо силящемуся прошибить лбом стену каменную, остановил, взял за руку, и, поведя за собой, сопроводил до широко открытой двери или калитке, оказавшейся, кстати, совсем рядом, буквально в нескольких шагах. Что показал, горемыке, куда войти… И – все, вдруг, что называется, встало, пошло, сдвинулось с мертвой точки… Умел, умел профессор Короглы подбирать ключи к самым не открываемым, наисложнейшим замкам мирозданья. Низкий поклон вам, Халык Гусейнович и память вечная!

Борис Николаевич Тарасов

Вот уж о ком говорить надо обязательно, безотлагательно и предметно! О Борисе Николаевиче, нашем. Первопроходце паскалевом и чаадаевом. Речь даже не о том, что он, действуя писательским пером, как хирург – скальпелем, провел блестящую операцию по препарированию тончайших тканей бытия, частиц, образований и субстанций, и дал собственную, так сказать, интерпретацию открытому, в ходе этого вторжения в столь тонкие сферы, хотя и это, конечно же, было. Дело, скорее всего, в этом самом, пресловутом, писательстве, как таковом. Ибо, в глазах наших, слушательских (в моих – то, во всяком случае, точно!), профессор Тарасов являлся (и – является) писателем. Не литературоведом или литературным критиком, там, из числа обращающихся в писатели от случая к случаю, в силу сугубой производственной необходимости, а именно – ПИСАТЕЛЕМ. И больше никем. (Притом, что у него и научных званий – регалий множество имеется). Просто Б. Н. Тарасов написал несколько важных книг. В серии ЖЗЛ, той же. Отсюда и особое наше к нему отношение. Уважительное, в высшей степени. Кроме того, абсолютно ни на кого не была похожа тарасовская манера проведения занятий и семинаров. Ибо Тарасов на занятиях предпочитал …беседовать с обучающимися. То есть, предпочитал вести именно диалоги, долгие, порой, трудные, требующие максимального сосредоточения и готовности слушателя – курсанта вступить в непосредственный разговор, высказать «вживую» собственное мнение. Как Сократ в известных диалогах. Я, правда, поскольку на лекции Бориса Николаевича частенько приходил непосредственно после своего очередного суточного на детской неотложке, в этом смысле, «филонил», не проявлял активности должной. Больше носом «клевал», или же, наоборот, никак не мог «остыть», в мыслях своих «выйти» из перипетий тех, дежурантских: а вдруг, неправильно диагноз поставил; проглядел чего, не назначил – того, что следовало бы назначить, или – обратно – назначил, прописал одно, а лучше было бы – другое… А остальные ребята, надо отдать им должное – активно вступали в разговор, спорили, порой, не соглашались… И такое – бывало… Имеется еще и «третья» сторона медали: с легкой руки профессора заинтересовался я …Чаадаевым. Петром Яковлевичем. Начал о нем читать, и его – читать. Выпытывать у Бориса Николаевича, про литературу дополнительную по Чаадаеву. Которой ни в одной библиотеке, как выяснилось потом, не оказалось. И Тарасов, надо отдать должное – тут же откликался. Из домашней, личной библиотеки статьи мне приносил… С легкой тарасовской руки я и в Донской, на могилу Петра Яковлевича в предпасхальную неделю, уж точно, захаживать стал… Нет, очень добрый и долгий след оставил в душе моей писатель и преподаватель профессор Тарасов…

Слышу, слышу, сейчас я такие голоса: мол, неужели эти, вот, трое, только троица эта – Еремин, Короглы, Тарасов – это и есть – все, что вы, уважаемый, вынесли из ВЛК?

Ну, во – первых, не трое, а ВСЕ. Все преподаватели, оговорю это еще раз, оставили свой важный, неизгладимый годами, след… Это – позиция принципиальная, так сказать… Во – вторых, если уж о крайних, этих, трех фигурантах, порассуждать… Нет, уважаемые оппоненты, три, ЦЕЛЫХ ТРИ – это очень и очень немало! И не только потому, что три – это, как минимум, в три раза больше, чем один, там! Нет! А потому, что в России на все своя, особая арифметика имеется. Ибо, у нас, в России – ТРОЕ – не то, что отдельно взятого недалекого курсанта ВЛК научить уму – разуму могут – они страну целую спасти в состоянии, с одра смертного поднять, из небытия – вызволить! И такое было! По поводу этому, Ключевский Василий Осипович, рассуждая об иных, правда, обстоятельствах и иных героях, героях истории Российской, в лице Сергия Радонежского, Митрополита Алексея и Стефана Пермского, писал следующее: «Таких людей была капля в море православного русского населения. Но ведь и в тесто немного нужно добавить вещества, вызывающего в нем живительное брожение». И – добавлял далее: «Каждый из них делал свою особую часть. Личный долг перед униженным, раздавленным, потерявшим веру в себя, народом двигал ими в холод и зной, в Москве и Радонеже. Подвижникам удалось вселить в отчаявшихся – мужество, в разуверившихся – уверенность, в дрогнувших – веру. В 1380 году, благословляя русское ополчение на Куликовский подвиг, Сергий Радонежский сказал: „Идите на безбожников смело, без колебания и победите“». Вот так, а вы говорите – мало! Нет, трое на Руси – сила огромная, мощь неимоверная!

Кстати сказать, остались у меня и голоса. Голоса из прошлого. На кассетах диктофонных. Дело в том, что, постольку, поскольку вынужден был я пропускать, по обьективным, так сказать, причинам, часть лекций, придумал я «ноу – хау». Суть «изобретения» моего заключалось в том, что я, на период своего вынужденного отсутствия, оставлял вместо себя …диктофон. Щученко, тому же. Пришел я к этому не сразу. Сначала просил свою соседку по парте, Таню Хлебянкину, записывать лекции под копирку. А потом приспособил, подключил к этому делу современную звукозаписывающую технику… Двадцатый, ведь, почти заканчивался! Таким вот макаром и образовалась, «набежала», «накрутилась» у меня целая фонотека. Фонотека голосов преподавателей Литинститута. И Короглы в ней, и Гусев, и Дёмин имеется, и Еремин есть… Были и еще интереснее случаи – например, когда нужно было срочно быть в двух местах …одновременно. Это когда в главном корпусе института В.И.Гусев, к примеру, читал очередную лекцию из своего спецкурса по прозе, а у нас во флигеле ВЛК – С.Б.Джимбинов – про античную литературу говорил… В одно и то же время. То есть, когда реально надо было как – то «раздваиваться». Чтобы поспеть везде. Всякие ситуации были, словом. Но, так или иначе, думаю я, что неплохо, что материал этот, звуковой, есть, что в природе он существует…

Наконец, в завершение, хотелось бы поговорить о том, что же, собственно, значили, для меня лично, конечно же, те, Высшие Литературные Курсы… И тогда, и сейчас… Десятилетие спустя. Все – таки, десять лет – это срок и срок – немалый. Для того, чтобы оценить, понять, ощутить и так далее…

Поэт Владимир Соколов написал однажды: «Можно жить и в придуманном мире…» В свое время, строка эта стала отправной точкой для долгих раздумий, размышлений о жизни, смысле ее конечном. Так вот, распутывая клубок этот, «придуманности» или «непридуманности» мира, и обдумывая, параллельно, житье – бытье свое, пришел я, однажды, к выводу о том, что жизнь в придуманном мире не просто возможна. По – моему выходило, что жизнь в придуманном мире – единственно возможна! Что жить можно только в придуманном мире, и – ни в каком боле! Исключительно, что ли. По определению. Only! Почему? Да потому, что не придуманный мир несовместим с жизнью, как таковой. И – с таковой. Чтобы не отравиться миазмами непридуманности его, не задохнуться в духовном вакууме реальности, чтобы не замерзнуть при абсолютном чувственном нуле действительности, необходимо, жизненно необходимо, всегда выдумывать, создавать, обязательно сочинять свой, другой, отличный от реального, мир. Который тоже нельзя понять до конца, равно, как и его невыдуманный прототип (пускай!), но, который, хоть, можно, хотя бы, как – то, объяснить. Приспособить под себя, адаптировать, одомашнить, что ли… Мало того, мы живем, мы существуем на планете этой, лишь поскольку, лишь, до тех пор, пока мы – в состоянии, покуда мы еще – способны, порождать в себе мир, этот самый, выдуманный. Поэтому, сколько на планете имеется людей, столько на земле существует и миров (равно – и правд). У каждого живого существа, биологического объекта, должно быть, хотя бы, одно место на земле, где оно (живое существо это) могло бы почувствовать себя в сравнительной безопасности, имело бы возможность, хоть, ненадолго, но – расслабиться, передохнуть, набраться сил, привести себя, пусть, в относительный, но – порядок. Выражаясь восточно и высокопарно – «своя тень и свой оазис в пустыне». У зверей – роль эту выполняет логово, у птиц – гнезда, у человека – жилище. Но мало иметь физическую защищенность, выясняется, что не менее важна и психологическая безопасность, «укрытость». Люди издавна думали об этом, предлагали различные варианты этой самой индивидуальной психологической защиты. Классический пример – стоики. Помните, Эпикур учил, о том, что окружающий мир жесток и несправедлив. Что, если принимать его таким, каким он есть, на самом деле, долго, как говорится, не протянешь. Вывод: раз окружающий мир вреден для человека, не надо в нем долго находиться. Надо уходить из него. Избегать действительности. Куда же, каким макаром? А очень просто. Нужно стремиться общаться только с теми, с кем общаться приятно, то есть, со своими единомышленниками. Исключительно. Союз друзей – единомышленников – вот рецепт Эпикура! Которым, кстати, успешно пользовался Пушкин, к примеру («Друзья мои, прекрасен наш союз!»). С позиций этих, жизнь наша, по сути своей, есть непрерывное, неостановимое, ничем и никогда – «придумывание». Мира своего. Создание своего личного психологического «убежища». Которое и осуществляет, в дальнейшем, свою главную, витальную, функцию – предохранять психику человека, находящегося в условиях перманентного, многофакторного, как сказали бы ученые, стресса…

Так вот, роль этой самой «спасительной тени» в жестокой пустыне действительности, этого самого психологического «оазиса» и выполняли ВЛК, по представлению моему. Не очень – то дела шли тогда в стране. И дефолт был, со всеми вытекающими, как говорится, да, и без дефолта, много несправедливого, даже дикого, происходило. Но все это происходило, все это было – там, за стенами, вне «оазиса»… Зато внутри – в периметре дворика на Тверском бульваре, 25 – все было комфортно. В нем все свои – были с нами, поддерживали, согревали, в минуту жизни трудную… И Ключевский был рядышком, и Гомер, и – Пушкин, и Лермонтов. И – Лесков, и Паскаль, и Чаадаев иже с ними…

Январь, 2008